– Как мог кто-то подумать, что ты мог бы стать Королем? – произнес Аеси.
Малец зашипел. Он пригнулся от Аеси, как присмиревшая змея, корчась и извиваясь, будто по земле перекатывался.
– Я уничтожила тебя, – заявила Соголон Аеси.
– Ты задержала меня, – бросил в ответ Аеси, проходя мимо ведьмы и хватая мальца за ухо.
– Перестань! Ты же знаешь, что он истинный король, – прикрикнула она.
– Истинный? Вам желательно матриархат вернуть, так? Линию наследования королей от Сестры короля, а не от Короля? Ты, Ведьма Лунной Ночи, кому, как ты утверждаешь, триста лет, ты знать ничего не знаешь об этой линии, какую поклялась защищать, это великое зло во всех землях и во всех мирах ты собираешься исправить?
– У тебя только и есть, что красивые разговоры да ложь.
– Ложь – это считать, что это отвратительное существо способно быть королем. Он едва говорить может.
– Он рассказал Сасабонсаму, где я жил, – сказал я, поднимая свой топорик.
– Скулит да воет, как пес в буше. Сосет кровь из материнской груди, а ведь он даже не вампир, а подражание ему, – говорил Аеси. – И все же я чувствую жалость к этому ребенку. Ничто из этого не творилось по его выбору.
– Тогда и смерть будет не его выбором, – сказал я.
– Нет! – закричала Соголон.
– У тебя, – заговорил Аеси, – одна задача. И ты справилась с ней хорошо, Соголон. Вот оно, бесчестье. Взгляни на то, чем ты пожертвовала. Взгляни на свое обуглившееся лицо, на свою обгоревшую кожу, на все свои пальцы, ставшие одним плавником. Все – ради этого мальца. Все во имя мифа сестринской линии наследования. Тебе Сестра короля рассказала историю того, что у нас творилось? Что эти самые сестры, чтоб зачать королей, сношались со своими отцами? Что всякая мать короля была ему же и сестрой? Что как раз из-за того безумные короли Юга всегда безумны. Даже самые дикие из зверей не делают такого. Вот тот порядок, какой женщина по имени Соголон желает восстановить. Ты, кому три сотни лет.
– Нет в тебе ничего, кроме зла.
– А в тебе нет ничего, кроме глупенькой простоты. Этого последнего безумного короля, Соголон, мы зовем самым безумным за то, что он начал войну, какую ему не выиграть, потому что ему хочется править всеми королевствами. Может, он и безумный, но он не дурак. Угроза, ведьма, грядет не с юга, или севера, или даже с востока, а с запада. Угроза огня и болезней, смерти и гнили идет из-за моря – все великие старейшины, шаманы и йируволо различали это. Я различал это третьим глазом: люди красные, как кровь, и белые, как песок. И только одно королевство, объединенное королевство, способно на противостояние – и лунам, и годам, и векам штурма. И только один сильный король, не безумный и не уродливый кровосос с матерью, сходящей с ума по власти, поскольку ни тот, ни другой не способны ни завоевывать, ни править, ни всем королевством управлять. Эта самая королева из Мверу, знает ли она, почему Акумова династия пресекла эту линию наследования? Он всю ночь говорил это. Угроза надвигалась, дурное поветрие. И этот малец, это маленькое отвратительное существо, он должен быть уничтожен. Нет у тебя ничего, кроме жизни, прожитой во лжи.
– Лжи, лжи, лжи, – пролопотал малец и захихикал.
Мы все посмотрели на него. До сих пор я никогда не слышал, чтоб он говорил. Он все еще корчился и сгибался, касаясь пальцев на ногах, извивался на земле, ухо его Аеси отпустил.
– Он умрет сегодня ночью, – сказал Аеси.
– Он умрет от моего топорика, – сказал я.
– Нет, – сказала Соголон.
– Лжи, лжи, лжи-ха-ха-ха, – вновь залопотал малец.
– Лжи, лжи, лжи-ха-ха-ха, – повторил Найка.
Я и забыл о нем. Он приблизился к ребенку, и оба они раз за разом повторяли это, пока голоса их не слились воедино. Найка остановился прямо перед ребенком.
Тот бросился к нему и прыгнул в его объятья. Найка подхватил его, обвил руками. Малец прильнул к его груди, успокаиваясь, тыкаясь носом, как ягненок. Потом Найка поморщился, и я понял, что малец впился в него зубами. Кровь малец сосал, как грудное молоко. Найка обнял его. Он захлопал крыльями, пока ноги его не оторвались от земли. Поднимался все выше и выше, на этот раз не срываясь и не падая, не проседая от тяжести или своей слабости. Найка вновь захлопал крыльями, и удар молнии, ослепительно-белый и ярче солнца, расколов небо, сразил их обоих. Земля вздрогнула от удара, слишком громкого, чтобы кто-то расслышал вопли мальца. Ударила молния и застыла, вонзившись в них обоих: Найка крепко прижимал к себе мальца, а тот брыкался и вопил, пока длинная молния не заискрилась, вызвав пламя, какое охватило их, мгновенно взметнулось и погасло, не оставив ничего, кроме маленьких тлеющих угольков, пропавших в черной тьме.
– У-у, проклятые короли, у-у, проклятые короли! – завыла Соголон. Выла она до того долго, что когда, наконец, вой ослабел, то перешел в нытье. Я чуял запах сгоревшей плоти и ждал, когда снизойдет на меня хоть что-то: не покой, не удовлетворение, не ощущение праведности отмщения, но что-то, мне не ведомое. Но я знал: я жду его, но я понимал – оно не придет.
Леопард закашлялся.
– Леопард!
Я бросился к нему, и он закивал головой, будто пьяница. Я понимал, что он истек кровью. Вытащил меч у него из груди, и он схватил ртом воздух. Он упал с дерева, я подхватил его, и оба мы свалились на землю. Я прижал ладонь к его груди. Ему всегда хотелось умереть леопардом, только я и представить себе не мог, как бы он сейчас обратился. Он схватил мою ладонь и прижал ее к лицу.
– Беда твоя в том, что никак не получалось у тебя быть кем-то получше плохого лучника. Из-за это у нас и такие гадкие судьбы, у тебя и у меня, – выговорил он. Я держал его голову и гладил по затылку и шее, как кошку бы гладил, надеясь, что от этого станет легче. Он все же пытался обратиться, я чувствовал это под его кожей. Лоб у него утолщался, усы и зубы выросли, глаза засверкали в темноте, только на большее его не хватило.
– Давай телами обменяемся в наших следующих жизнях, – сказал я.
– Тебе отвратительно сырое мясо, и для тебя всегда был невыносим даже палец в твоей заднице, – выговорил он и засмеялся, но смех обернулся кашлем. Кашель сотряс его тело, и из раны на груди у меня меж пальцев стала сочиться кровь. – Никак не надо было приходить к тебе. Никак нельзя было забирать тебя с твоего дерева, – произнес он, кашляя.
– Ты пришел ко мне, потому как знал, что я пойду. Вот она, правда. Я любил, и я скучал – и то и другое разом, два правителя в одном доме. Я с ума сходил.
– Я заставил тебя уйти. Помнишь, что я сказал? Nkita ghara igbo uja a guo ya aha ozo.
– Если волк не станет выть, люди наделят его другим именем.
– Я соврал. Говорилось, если пес не станет лаять.
Я рассмеялся, и он тоже пытался.
– Я ушел, потому что хотел этого.
– Так я знал, что ты уйдешь. В Фасиси, когда спросили: «Как вы отыщете этого человека? Он… уже лун двадцать, как мертв», – я сказал… я сказал… – Он закашлялся. – Я сказал, мол, знаю я одну ищейку, он перед хорошей охотой никогда не устоит. Говорит, что ради денег работает, только работа и есть его плата, хотя он того и не признает ни за что.
– Не должен был я уходить, – сказал я.
– Да, не должен был. Что за жизни мы вели? Раскаяние в том, чего нам делать не следовало, сожаление о том, что следовало бы. Я тоскую по жизни леопарда, Следопыт. Тоскую, что так и не изведал должного.
– А нынче ты умираешь.
– Леопарды не ведают о смерти. Никогда не думают о ней, потому как тут и думать-то не о чем. Зачем мы делаем это, Следопыт? Зачем мы думаем ни о чем?
– Не знаю. Потому как должны же мы во что-то верить.
– У меня знакомый был, он говорил, что не верит в верование.
У него вырвался смех с кашлем вместе.
– А у меня был знакомый, кто говорил, что никто не любит никого.
– Оба они всего лишь дураки. Лишь ду…
Голова его откинулась мне на руки. Не оставляй их в покое, котяра. Задай им в загробном мире забаву и посрами их властителей, думал я, но вслух не говорил. Он был первым человеком, о ком я мог бы сказать, что любил его, хотя он не стал первым, кому я сказал это.
Подумалось, перестану ли я когда вспоминать об этих годах, и я понял: не перестану, потому как постараюсь добраться до смысла, или до сказания доискаться, или даже до причины всего, как, я слышал, поступали в великих сказаниях. Россказни про тщеславие и благие цели, когда мы только то и делали, что старались отыскать какого-то мальчишку по причине, оказавшейся лживой для оказавшихся лживыми людей.
Может, вот так и заканчиваются все сказания, те, где есть правдивые женщины и мужчины, где настоящие тела падают от ранений и смерти и где проливается настоящая кровь. И, может, как раз поэтому великие истории, какие рассказываем мы, совсем другие. Ведь мы рассказываем истории, чтобы жить, а таким историям цель нужна, так что такие истории обязательно становятся враньем. Ведь у подлинной истории в конце нет ничего, кроме пустых утрат.
Соголон плевалась в земле.
– Глаза б мои никогда твоей рожи не видели б, – сказал я.
– Я б тоже хотела, чтоб твой глаз меня никогда не видел.
Я поднял меч Леопарда. Мог бы прямо там опустить его ей на голову, развалить ей череп надвое, как арбуз разрезать.
– Хочешь убить меня. Лучше поспеши и исполни. Ведь я живу добро…
– Етить всех богов и ты со своими речами, Соголон. Твоя королева не смогла даже имени твоего вспомнить, когда я сказал ей о твоей смерти. И потом, если я убью тебя, кто известит Сестру короля, что ее змееныш мертв? Как быть теперь с нашим содружеством, ведьма? Леопард должен был увидеть: та, что погубила его, спускается в мир иной за ним сразу следом. Боги посмеялись бы, верно?
– Никаких богов нет. Этот Аеси не говорил тебе? Даже сейчас голова твоя до того тупа, что ты не видишь, что воистину творится вокруг.
– Правда и ты никогда не жили под одной крышей. Мы в конце этого сказания, ты и я.