– Кава хочет…
– Разве Асани повелевает тут всем и каждым? Разве он твой повелитель, чтоб тебя заботило, чего он хочет?
– Что-то меж вами пробежало.
– Ничего не пробегало. Таков стержень меж нами. Он обходит тебя по годам, зато во всем, что в счет идет, он младше тебя. С жизнями в орлянку играет и убивает для забавы. Отвратительные черты человечьего обличья.
– Тогда перестань оборачиваться в него. Ты ж плач не подымаешь по отвратительным поступкам, какие тебе нравятся.
– Назови, какие. По-твоему, при такой луне ты можешь судить меня, мальчишечка? Есть страны, где мужикам, любящим мужиков, члены отсекают и оставляют истекать кровью до смерти. И потом, я поступаю, как боги поступают. Из всех ужасных качеств вашего обличья наихудшее – стыд.
Я знал, что он смотрит на меня. Я сидел, уставившись в огонь, но почувствовал, как он повернул голову. Ночной ветер донес запашок мне не знакомый. От переспелого плода, может, только ничто не давало плодов в этих кустах. Это заставило меня вспомнить кое о чем, и я поразился, что вспомнил это только сейчас.
– Что случилось с теми, кто преследовал нас?
– С кем?
– В ту ночь мы пришли к Сангоме. Женщина-малютка сказала, что кто-то шел за нами следом.
– Она всегда боится, что что-то или кто-то гонится за ней.
– Ты тоже ей поверил.
– Я не верю в страх, но я верю в ее верование. И потом, есть по крайности десяток и еще шесть чар, чтобы сбить с пути охотников и бродяг.
– Вроде гадюк?
– Нет, эти всегда настоящие, – криво усмехнулся он.
Потянулся и ухватил меня за плечо:
– Иди, предавайся сладким снам. Завтра нам искать пацана.
Вздрогнув, я отрешился от сна. Вскочил на ноги: не хватало воздуха. Дело было не в воздухе. Меня бросало влево-вправо, будто я утратил что-то, будто кто-то в ночи украл что-то драгоценное. Я разбудил Леопарда. Шагал налево, направо, на север, на юг, прикрывал свой нос и глубоко вдыхал, но все равно – ничего. Я едва не забрел в догоравший костер, хорошо, что Леопард схватил меня за руку.
– Я ослеп на нос, – заявил я.
– Что?
– Его запах, он для меня потерян.
– Ты хочешь сказать, что он…
– Да.
Леопард уселся прямо в грязь.
– Мы все равно должны достать ее пузырь, – сказал он. – Пойдем дальше на север.
До самых сумерек выбирались мы из того леса. Чаща, от какой несло нашей свежей вонью, не выпускала нас, била и хлестала по груди и по ногам, выставляла маленькие веточки, что хватали нас за волосы, разбрасывала в грязи колючки, что впивались нам в подошвы, и подавала знаки летавшим над головами грифам спуститься пониже. Мы же, два животных, свежее мясо, их не интересовали. Мы шли по саванне, но на нас не обращали внимания ни антилопы, ни цапли, ни боровы-бородавочники.
Но мы направились к другой чаще, что казалась пустой. Никто не входил в нее, даже пара львов, что глянули на Леопарда и кивнули.
В новой чаще уже стемнело. Деревья высокие, но тонкие, с ветвями, тянущимися вверх, которые сломались бы под тяжестью Леопарда. Отстающая кора стволов говорила о возрасте.
Мы ступали по костям, разбросанным по земле всюду. Я вздрогнул, когда в нос мне ударил запах.
– Он тут, – проговорил Леопард.
– Я не знаю запаха его смерти.
– Есть и другие способы дознаться, – сказал он, указывая на землю.
Следы ног. Одни маленькие, как у мальчика. Другие большие, но похожие на отпечатки рук, оставленные на траве и грязи. Но оставившие их будто сбрендили, будто шли, потом бежали, потом бежали сломя голову. Леопард прошел мимо меня несколько шагов и встал. Мешок, что он взял у меня, раскрыт, он выхватывает из него топорик. Я беру кинжал, что он мне протягивает.
– И все это из-за вонючего желчного пузыря?
Леопард смеется. По правде, с ним приятнее, чем с Кавой.
– Начинаю думать, что Кава рассказывает про тебя правду, – говорю.
– Кто сказал, что он врет?
По правде, я затыкаюсь и просто пялюсь на него, надеясь, что он изменит сказанное только что.
– Пацана похитили. Сангома сама его забрала. Украла у своей же сестры. Да, есть такая история, мальчишечка. Знаешь, откуда в ней такая злоба на ведьм? Ее сестра была ведьмой. И сейчас ведьма. Я не знаю. История, по словам ее сестры, такова: Сангома ворует детей, она забирает младенцев у матерей и обучает их нечестивым искусствам. У Сангомы своя история: ее сестрица – ведьма грязи и мальчик этот не ее, поскольку все ведьмы грязи бесплодны от всех снадобий, какие они пьют для обретения сил. Сестрица украла ребенка и собиралась резать его на куски, пока он не помрет, и продать по кускам на тайном рынке ведьм. Многие колдуньи отдали бы щедрую монету за сердце мальчика, вырезанное в день продажи.
– Какой истории ты веришь?
– Той, где мертвое дитя не оскорбляет мой вкус. Неважно. Я буду кругами ходить. Ему не уйти.
Он убежал раньше, чем я успел сказать, что меня его план бесит. У меня и вправду есть нюх, как люди говорят. Только это бесполезно, если я не узнал, что мне вынюхивать.
Ступая через густой низкий кустарник, я вошел в лес. Еще несколько шагов, и почва стала суше, словно песок, и грязь прилипла к моим ногам. Я перебрался через большой скелет, судя по бивням, молодого слона, четыре ребра у него были сломаны. «Поворачивай обратно, и пусть он сам на пацана страх напускает», – подсказывал разум, однако я продолжал шагать. Миновал кучу костей, сложившихся наподобие алтаря, взобрался на холмик, раздвинул два деревца, чтоб пройти. Вверху никакого шевеления, ни птицы, ни змеи, ни мартышки. Тишина – это противоположность звука, а не отсутствие его. Эта была отсутствием.
Я оглянулся и не смог вспомнить, куда зашел. Пацан был прямо тут, до того силен был запах его, но никакого пацана я не видел. Я обошел дерево, перешагивая через низкие кустики и одичавшую траву, когда позади меня что-то треснуло. Ничего, кроме пацана и других запахов, острых и вонючих. Вонь шла от гнили. Человечьей гнили. Только ни передо мной, ни позади меня ничего не было. И все ж пацан был тут. Хотел было позвать его по имени, но передумал. Опять треск, и я обернулся, не переставая шагать. Что-то влажное тронуло мне висок и щеку. Запах, тот запах, его запах и гнили шли от одного и того же. Я тронул щеку, и что-то пропало, кровь и слизь, может, плевок. Кишки свисали веревкой, другие свернулись под ребрами, и от них несло человечьей гнилью и дерьмом. Кожу испещрили прорехи, будто все, что под нею, выскребали зазубренным ножом. Кое-где кожа повисла лоскутами по бокам, и видны были ребра. Лианы у него под мышками и вокруг шеи держали его на весу. Сангома говорила поискать кружок маленьких шрамиков вокруг правого соска пацана. Пацан. Он пялился на меня, сквозь меня, будто сквозь воду в реке рыбу высматривал. Выше на дереве висели другие: мужчины, женщины и дети – все мертвые, у большинства половины тел не хватало, у кого-то головы, у кого-то рук и пальцев, кишки болтались.
– Сасабонсам, братан по матери, он кровь любит. Асанбосам, я то есть, я мяско люблю. Ага, мяско.
Я вздрогнул. Голос звучал, будто зловоние. Я отступил назад. Тут было логово кого-то из старых и забытых богов, еще тогда, когда боги были грубыми и нечистыми. Или демона. Только вокруг меня одни мертвяки были. Сердце, этот барабан внутри меня, громыхало так сильно, что я слышал его. Барабан мой рвался у меня из груди, и тело мое дрожало. Зловонный голос произнес:
– Боги шлют нам жирненького, да, он такой. Жирненького шлют они нам.
Нам по вкусу мяско.
И косточка.
Саса кайфует от крови
С семенем. Нам он тебя посылает ко времени.
Ukwau tsu nambu ka takumi ba
Я круто развернулся – никого. Глянул перед собой – пацан. Глаза его открыты. Не заметил раньше. Широко раскрытые, вопящие в ничто, вопящие оттого, что мы добираемся слишком поздно. Ukwau tsu nambu ka takumi ba. Этот язык мне известен. Мертвечину пожиратель ждать не заставит. Ветер у меня за спиной шевельнулся. Я развернулся. Он висел головой вниз. Громадная серая лапища обхватила мне шею, когти впились в кожу. Он душил меня, подтаскивая вверх по дереву.
Не знаю, долго ли разум мой был помутнен. Лоза змеей скользнула по груди и обернулась вокруг ствола, вокруг моих ног, вокруг лба, оставив на мне открытыми шею и живот. Пацан висел напротив, уставившись на меня, глаза его были широко раскрыты, но обращены вверх, ищуще. Рот был все еще открыт. Я думал, что это смертью вызвано: последний крик, что так и не вырвался, – но потом заметил что-то у него во рту, черное и в то же время зеленое. Желчный пузырь.
– Зубик сломали мы-то, а одно и хотелось, чтоб чуток вкусней. Чуток, чуток вкусней.
Запах его был мне знаком, и я знал, что он надо мной, но запах не держался. Я глянул вверх и увидел, как он падает, держа руки по бокам, будто ныряет. Падал быстро, несясь к земле. Серый, пурпурный, черный, вонючий и огромный. Пролетел мимо ветки, но ухватился за нее ногой, и ветка закачалась. Ноги его, длинные, с чешуей на лодыжках, один коготь торчал из пятки, а другие выпирали вместо пальцев на ногах, охватывая ветку, как крюк. Отпустил когти, упал и ухватился за другую ветку, пониже, так что морда его оказалась против моего лица. Пурпурные волосы полоской тянулись по центру головы. Шея и плечи (мышца на мышце!) – как у буффало. Грудь походила на крокодилье подбрюшье. И морда его.
Чешуя над глазами, нос плоский, зато ноздри широкие, с торчащими из них пурпурными волосьями. Скулы высокие, будто он всегда голоден, кожа серая с бородавками, из уголков рта торчат два блестящих клыка, даже когда он не говорит, как у кабана.
– Слышали мы, в землях, где дождей не бывает, матеря нас поминают и детишек пугают. Ты слыхал? Скажи нам правду, вкусненький, вкусненький.
А еще – дыхание его противнее, чем трупная гниль, мерзостней, чем дрисня больного. Взгляд мой скользил по его груди и гребням костей, выпиравших из-под кожи: три слева, три справа. Тугие мышцы на толстенных ляжках: стволы деревьев над тощими коленями. Привязал он меня крепко. Слышал я, как дед мой говорил, мол, с радостью встретит смерть, когда поймет, что она на подходе, а вот тут понял, что был он дураком. Так говорить мог лишь тот, кто ждал, что смерть застанет его во сне. Ух, заорал бы я, как дед был неправ, как несправедливо видеть смерть на подходе, как орать мне в вечной печали, что избрал этот гад для меня смерть медленную, что станет рвать меня и все время твердить мне, в каком он восхищении. Сжевать мою кожу и пооткусывать пальцы – и каждый вырванный кусок моего тела будет новой мукой, каждая боль – новой болью, а каждый приступ страха – новым приступом страха, и мне предстоит видеть, как ему радостно. И захочу я умереть быстро, ибо велики будут страдания… Только не хочу я умирать. Я не хочу умирать. Я не хочу умирать.