– Может – что?
– Может быть, женщина все еще часть мужчины. Ни один мужчина тебя не обрезал. Что ж удивляться, что ты такой ветреный.
– Должен ли я тогда походить на тебя, честь и славу твоего пола?
Она улыбнулась. Ее это забавляло и радовало. И вот он опять, запах, на этот раз сильнее из-за раздора в комнате. Описать его я не смог бы, но я его знал. Нет, это запах знал меня.
– Что вам известно о людях, что крали мальца? – спросил я. И в ответ услышал от высокой женщины:
– С чего ты решил, будто они были людьми?
– Как твое имя?
– Нсака Не Вампи.
– Нсака, – произнес я.
– Нсака Не Вампи.
– Да как угодно.
– Скажу тебе правду: нам ничего не известно. Не ночью они пришли, а в день-деньской. Немного, может, четыре, может, пять, может, пять и еще один, только были они мужами странного и ужасного вида. Могу прочитать…
– Я тоже читать могу.
– Тогда поезжай в Конгор, в Большую архивную палату, и ищи сам. Никто не видел, как они вошли. Никто не видел, как они ушли.
– Никто не кричал? – подал голос Леопард. – Не было у них ни окон, ни дверей?
– Соседи ничего не видели. У женщин слишком много забот было с варкой каши и выпечкой хлебов, так зачем им дважды вслушиваться, что за звуки несутся из чужого дома?
– Почему именно этот малец – изо всех мальчиков в Конгоре? – спросил я. – Правда, Конгор до того настырно разводит воинов, что отыскать девочку оказалось бы большей загадкой. Один мальчик в Конгоре – то же самое, что любой другой. Почему же именно его?
– Все это мы расскажем по пути в Конгор, – сказал Барышник.
– Маловато. Вполовину не хватает.
– Барышник назвал цену, – сказала Нсака Не Вампи. – У вас есть выбор – да или нет, так что решайте скорей. Мы выезжаем утром. Даже на быстрых лошадях, чтоб добраться до Конгора, понадобится десяток и еще два дня.
– Следопыт, мы уходим, – сказал Леопард. И повернулся уходить. Я видел, как О́го следил за ним, когда тот проходил мимо.
– Погоди, – окликнул я его.
– Зачем?
– Никак не кончишь метки ставить?
– Что? Образумься, Следопыт.
– Да не ты. Вон она. – И я указал на старуху, все еще горбившуюся на полу. Она обратила ко мне ничего не выражавшее лицо. – Ты тут руны выводишь, как мы в комнату вошли. В воздухе рисуешь, чтоб никто не увидал. Только они тут. Все вокруг тебя.
Старуха улыбнулась.
– Следопыт? – Леопард зашептал. Я знал, что он всегда такой, когда ничего не понимает. Потом вдруг оборотится, готовый к битве.
– Она ведьма, – сказал я.
У Леопарда волосы на спине ходуном пошли, но я положил руку ему на загривок, и он перестал.
– Ты руны чертишь, либо чтоб впустить кого-то, либо чтоб держать кого-то поодаль.
Пройдя вперед, я оглядел комнату.
– Покажись, – велел. – Вонь твоя стояла в этой комнате с момента, как я вошел.
В дверном проеме жидкость поползла вниз по стене, скапливаясь лужей на полу. Темная и лоснится, как масло, и медленно растекается, как кровь. А вот запах (что-то на серу похожее) заполонил комнату. «Смотри», – бросил я Леопарду и рванул кинжал с пояса. Взявшись за клинок, швырнул его в лужу, и лужа заглотнула его, причмокнув. В мгновение ока нож вылетел из лужи. Леопард перехватил его как раз перед тем, как он попал бы мне в левый глаз.
– Бесова работа, – ахнул Леопард.
– Я этого беса раньше видел, – сказал я.
Леопард следил за тем, как движется лужа. Мне хотелось увидеть, как другие себя ведут. О́го ссутулился, но все равно возвышался над всеми остальными. Нагнулся еще ниже. Ничего похожего он никогда не видел. Старуха перестала чертить руны в воздухе. Она этого ожидала. Нсака Не Вампи быстро приняла стойку, но двинулась назад: один медленный шажок, потом другой. Потом встала, но что-то еще заставило ее сделать еще шажок назад. Для этого она и была тут, только, видимо, не такого она ждала. Кто-то может в дверь пройти. Кто-то должен бы из земли колдовать, а кто-то должен быть с неба призван. Работорговец и взглядом не удостоил.
И лужа эта. Перестала растекаться и повернула обратно, сама собой сливалась и начала расти, как тесто, какое месили невидимые руки. Черное лоснящееся тесто поднималось и перекручивалось, сжималось и разжималось, делалось все выше и шире. Оно само собою скручивалось, становясь таким узким посредине, что пополам разрывалось. И все равно росло. Маленькие кусочки с хлопками капельками разлетались, потом слетались обратно, соединяясь со всей массой. Леопард порыкивал, но не двигался. Барышник по-прежнему взглядом не удостаивал. Черная масса шептала что-то, чего я не понимал, но не мне, а в воздух. Наверху массы продавливалось лицо и всасывалось обратно. Лицо продавилось посредине и вновь пропало. Поверху появились два выроста и превратились в руки. Низ сам собою подбирался, пока все целиком не поднялось над полом. Низ расщепился, скрутился и свернулся в ноги и пальцы на них. Масса сама себе придавала форму, ваяла себя, выгибала на себе широкие бедра, полные груди, лепила ноги бегуньи и плечи метательницы, а потом и голову без волос, яркие белые глаза и, когда губы раздвигались в улыбке, сверкающие белые зубы. Похоже, она шипела. Когда она пошла, то оставляла за собой черные капли, но капли следовали за ней. Некоторые отделялись от головы, но и те следовали за нею. Воистину, двигалась она, будто под водой шла, будто воздух наш водою был, будто все движение было танцем. Она подхватила плащ возле Барышника и оделась. Барышник по-прежнему не смотрел на нее.
– Леопард, факел, – сказал я. – Факел вон там.
Я указал на стену. Сваявшая себя из черного женщина увидела Леопарда и улыбнулась.
– Я не то, что вы думаете, – произнесла она. Голос у нее был чистый, но пропадал в воздухе. Она же голоса не повышала, чтоб ее слышно было.
– Я думаю, ты именно то, что я думаю, – сказал я. И взял факел у Леопарда. – И я бы предположил, что меж тобой и огнем большая ненависть, как то и у них было.
– Кто она, Следопыт? – спросил Леопард.
– Кто я, волчий глаз? Скажи ему.
Она повернулась ко мне, но говорила, обращаясь к Леопарду:
– Волк боится, что рассказом своим он духов вызовет. Скажи, что лгу, если я лгу, Следопыт.
– Кто? – допытывался Леопард.
– Я ничего не боюсь, омолузу, – сказал я.
– Я поднялась с пола, а ты упал с крыши. Я разговариваю, а ты не говоришь ничего. И ты зовешь меня омолузу?
– У всякого зверя есть смазливые особи.
– На севере я – Бунши. Люди на западе зовут меня Попе́ле.
– Ты, должно быть, из низших богов. Богинька. Дух буша. Может, даже бесенок, – сказал я.
– Весть о твоем нюхе до меня дошла, но никто ничего не говорил про твой язык.
– Как это он все время ему ногой помогает? – воскликнула Нсака Не Вампи. – Ты обо мне знаешь?
– О тебе все знают. Великий друг обманутых жен и враг мужей-обманщиков. Мать твоя, должно, на все лады тебя восхваляет, – выговорила Бунши.
– А ты кто такая? Божья моча? Плевок божий или, может, божье семя?
Воздух вокруг меня все сгущался и сгущался. Каждое животное знает, что вода присутствует в воздухе и без дождя. Только что-то обволакивало мне нос, и дышать становилось трудно. Воздух делался плотнее, влажнее и окутывал мне голову. Я думал, что во всей комнате так, но это только моей головы касалось, водяной пузырь образовался и пытался вдавить себя в мои ноздри, даже когда я дышать перестал. Он меня топил. Я упал на пол. Леопард обратился и прыгнул на женщину. Она плюхнулась на пол лужей и поднялась в другом конце комнаты – прямо в руку О́го, что стиснулась вокруг ее шеи. Пыталась выскользнуть, но никак не могла обратиться. Было что-то такое в его хватке. Великан, держа ее как куколку, кивнул в мою сторону, и водяной пузырь лопнул, разлетевшись в воздухе. Я закашлялся. О́го бросил женщину.
– Леопард, оставайся, если хочешь, – сказал я. – Я ухожу.
– Следопыт, я Соголон, дочь Килуя из империи Нигики третьей сестры, и, да, слова твои правдивы. В этой истории не все сказано. Желаешь выслушать ее? – проговорила старуха.
– Ладно, послушаю, – сказал я и приостановился.
– Так рассказывай, богиня! – воскликнула старуха Соголон.
Бунши повернулась к Барышнику и велела оставить нас.
– Если твоя история будет такой же, как его, а то и еще скучнее, я сяду с ножом на пол и стану вырезать на нем непристойности, – предупредил я.
– Что вам известно о вашем Короле? – начала она с вопроса.
– Мне известно, что он не мой Король, – сказал Леопард.
– И не мой, – кивнул я. – Вот только с каждой заработанной мною монеты вождь Малакала требует половину, чтоб он смог четвертушку отдать Королю, так что, да, он мой Король.
Бунши уселась в кресло Барышника по-мужски, перекинув левую ногу через подлокотник. Нсака в дверном проеме, словно сторожила кого. О́го стоял недвижимо, а старуха Соголон перестала чертить руны в воздухе. Такое чувство возникло, будто я в кругу детишек, ждущих, когда дедушка расскажет им новую сказку про старого Нанси, демона-паука, когда-то бывшего человеком. Это напомнило мне: никогда не принимай россказни про любого бога, или духа, или волшебное существо за истину. Если всё выдумывают боги, то не была ли и истина всего лишь очередной выдумкой?
– Давным-давно это было, когда Кваш Дара, тогда еще принц, был окружен множеством друзей, с кем он предавался охотничьим забавам, по девкам шлялся, пьянки с драками устраивал, как и всякий мальчишка его возраста. Один друг в особенности превосходил его на охоте, и в забавах с девками, и в пьянках, и в драках, и все ж при всем при том шли они по жизни как братья. Друзья даже тогда, когда старый Король заболел и отправился к праотцам. Басу Фумангуру стал известен как человек, что нашептывает советы Королю. К тому времени Совет старейшин тоже почил в бозе. Кваш Дара с детских лет этот Совет ненавидел. «Почему они всегда берут молодых девочек? – спрашивал он, бывало, у своей бабки. – Я слышал, что они рукосуйствуют, а семя свое относят на речные острова в дар какому-то божеству». Король, когда принцем был, учился во дворце мудрости и был с избытком насыщен знаниями, наукой, тем, что имело вес и размеры, а не было просто верованием. То же и с Басу Фумангуру. Кваш Дара знал Басу как человека, во всем на него похожего, и любил его за это. «Басу, – говорил он, – ты во всем, как я. И хочу, чтоб так же, как я взошел на трон, так и ты взошел на место среди старейшин». Басу отвечал, что не нужно ему этого места, потому что старейшины заседают в Малакале, в пяти-шести днях верхом от Фасиси, города, где он родился, где жили все, кого он знал. К тому же он все еще молод, а стать старейшиной значило отрешиться от многого. Король сказал, мол, Басу уже слишком стар для любовниц, и оба они слишком стары для охотничьих забав. Пришла пора отринуть все это и заняться благом королевства