– Это этих ты хотела, чтоб ребенка отыскали? – спросила она.
– Вы оба знаете друг друга, – сказала Бунши.
– Полюбовница черная, ты не слыхала? Мы старые друзья. Больше чем полюбовники, раз уж я с ним шесть лун постель делила. А все ж ничего не случилось, эй, Следопыт? Я говорила тебе когда, что была разочарована?
– Это что за мужик? – спросил меня Леопард.
– Зато он столько мне про тебя рассказал, Леопард. Обо мне он тебе и словом не обмолвился? Этот сын прокаженной шакальей сучки – ничто, но кое-кто кличет его Найка. Я поклялся всякому засратому богу, какой станет слушать меня, что, когда увижу тебя еще раз, если такой день настанет, то убью, – сказал я.
– День этот не сегодня, – произнесла Нсака Не Вампи. В руках она держала два кинжала.
– Надеюсь, ради твоего же блага, что, когда он имеет тебя, ты заставляешь его вытаскивать. Даже семя его ядовито, – предостерег я.
– По-моему, наше воссоединение проходит не слишком хорошо. У тебя на челе гром торчит, – балаболил Найка.
– Следопыт, давай…
– Давай – что, котяра?
– Что бы такое ты ни искал, сегодня не тот день, когда ты это найдешь, – ответил он.
Я был в такой ярости, что только то и чувствовал, что жар, только то и видел, что все красное.
– Ты такого за золото не делал. Даже за серебро, – кипел я.
– Все такой же глупец. Есть задачки, какие сами по себе награда. Ничего значит ничего, и никто не любит никого – разве не так любил ты повторять? И все ж ты со всеми своими чувствами, а веришь этому превыше всего, даже нюха своего. Глупец в любви, глупец в ненависти. Все так же считаешь, что я делал это за деньги?
– Уходи сейчас же, не то, клянусь, мне плевать, кого убить, чтоб до тебя добраться.
– Нет, это ты уходи, – сказала старуха. – А ты останься, Леопард.
– Куда он, туда и я.
– Тогда оба проваливайте! – прикрикнула старуха.
Нсака Не Вампи повела Найку наверх, все это время не сводя с меня взгляда.
– Убирайся! – рыкнула Бунши.
– А я и не думал забираться, – хмыкнул я.
Глубокой ночью я проснулся, когда в комнате было еще темно. Мне казалось, что я восстаю от неспокойного спанья, но она уже вошла в мой сон, чтоб пробудить меня.
– Ты знал, что пойдешь за мной, – сказала.
Густота ее осела на подоконнике, вздулась холмом, потом вытянулась до самого потолка, потом вновь обернулась женщиной. Бунши стояла у окна, отражаясь в стекле.
– Значит, ты божество, – сказал я.
– Расскажи мне, почему ты желаешь его смерти.
– А ты исполнишь мое желание?
Она уставилась на меня.
– Я не желаю его смерти, – сказал я.
– Ой ли?
– Я желаю его убить.
Вот сказание о том, что произошло между мной и Найкой.
Найка был похож на человека, что вернулся оттуда, через что мне только предстояло пройти. Прошло два года, как я виделся с Леопардом, и жил я нигде, брался за любую работу, какую находил, даже за поиск собачек для глупых детишек, что полагали, что им можно содержать собак, и ревмя ревели, когда я приносил тельце только что закопанного животного отцу, что и убил его. Сознаюсь, крыша над головой была единственной причиной, по какой я залезал в постель к женщинам, поскольку им приятнее было оставаться на ночь со мной, чем с мужиками, особенно когда я занимался поиском их мужей.
Благородная дама, что жила ради того дня, когда ее наконец-то призовут ко двору, между тем спала с одним мужчиной на каждые семь баб, чей запах улавливала в дыхании мужа. Как-то, когда я в нее сзади входил на супружеской постели и вздыхал по мальчишкам из долины Увомовомовомово с такой гладкой кожей, и говорит она мне, мол, говорят, у тебя нос хорош. Оба, и муж, и жена, прыскали духами на ковры, дабы скрыть запах других, кого они приводили в постель. Позже она посмотрела на меня, и я попросил ее не беспокоиться, мол, мне в удовольствие будет.
– Что ты желаешь от моего носа? – спрашиваю.
– У моего мужа семь любовниц. Я не жалуюсь, потому как мне от его любви одна боль да ужас. Только в последнее время он еще страннее стал, а ведь и без того был странен. Чувствую, завел он восьмую милашку, и эта милашка либо мужчина, либо зверь. Дважды домой приходил, и такой от него запах исходил, что я не разобрала. Что-то густое, на горящий цветок похоже.
Я не спрашивал, как она про меня узнала или чего бы хотела, когда я отыщу его, – только сколько она заплатит.
– Вес мальчика серебром, – отвечает.
Что ж, говорю, похоже, предложение хорошее. Откуда было мне знать про предложения хорошие или плохие? Я был молод. Попросил я у нее что-нибудь от мужа. Она схватила белую тряпку, похожую на ковер, и сказала, что он это носит под нижним бельем. «Ты за человеком замужем или за горой?» – не удержался я от вопроса.
Тряпка была вдвое шире размаха моих рук и все еще хранила следы его пота, дерьма и мочи. Я ей не сказал, что на тряпке два разных дерьма след оставили, одно ее мужа, а другое от облюбованной им чьей-то задницы. Стоило мне почуять его, как я узнал, где он находится. Уверился, я хочу сказать. Знал я о том, где он, с ее слов о горящем цветке.
– Будь осторожен, – предупредила она. – Его по ошибке за О́го принимают.
Одно-единственное пахнет горящим цветком. Одно-единственное пахнет чем-то выгоревшим густым и пряным.
Опиум.
Его привозят купцы с востока. Ныне в каждом городе есть тайные курильницы.
Ни у кого из мне знакомых, кто принимал его, не было завтра. Или вчера. Только сейчас, в курильнице с дымом, что заставляет меня гадать, то ли человек этот продавец опиума, то ли он раб. Или, может, попал он под руки воровские, что крадут у людей, пока они под чарами пребывают. Я такое видел – и смеялся.
Запах мужа и опиума привел меня в квартал художников и мастеров-умельцев. У улиц Фасиси не было плана. Широкая улица загибалась в узкий проулок, плюхалась в реку со всего лишь веревочным мостом, потом опять выходила на дорогу. Крыши у большинства домов были тростниковые, стены сложены из глины. На самом высоком холме в дельте за толстыми стенами, охраняемыми стражей, располагался королевский удел. Говорю тебе, прямо тайна какая-то, отчего этот наименее примечательный из северных городов был столицей империи. Найка говорил, что этот город напоминает Короля тех мест, откуда мы вышли и куда никогда не вернемся, но он еще не появился в нашем сказании.
Кузнецы Фасиси мастера железа, а не манер. Железо – вот что позволило этому захолустью двести лет назад покорить север.
Стояла ночь с блеклой луной. Я остановился у гостиницы, название которой на моем языке означало «Свет от женских ягодиц». Окна в ней запирали плотно, зато дверь оставляли открытой. Внутри множество мужчин валялось где угодно на полу: лежат на спине, глаза открыты, но взгляд пустой, изо ртов слюна сочится, курящие безучастны к тому, что из чашечек их трубок сыплются тлеющие остатки, прожигая дыры на одежде. В углу женщина стоит над большим котлом, что пахнет супом, в каком нет перца и приправ. По правде, пахнет он больше кипятком, каким животных шпарят, чтоб кожу снять. Кое-кто из лежавших стонало, но большинство вело себя тихо, будто во сне.
Я прошел мимо мужчины, курившего табак под факелом. Сидел он на высоком табурете, прислонясь спиной к стене. Худое лицо, две большие серьги, высокие скулы, но, может, так из-за освещения казалось. Лицевую половину головы он брил, а сзади давал волосам расти свободно. Плащ из козлиной шкуры. На меня он не смотрел. Из другой комнаты доносилась музыка, что было странно, поскольку во всем зале ее никто не замечал. Я перешагивал через людей, и они не шевелились, людей, что могли меня видеть, но видели лишь свои трубки.
Запах горящего цветка от опиума был так густ, что я сдерживал дыхание. Никогда не угадаешь. Наверху кричал мальчишка и сыпал руганью мужчина. Я побежал наверх. Для того, кто не родился О́го, этот муж был таким же громадным. Он стоял – выше двери, выше самого высокого кавалерийского коня. Голый – и насиловал мальчика. Мне видны были лишь одни безжизненно болтавшиеся ноги. Зато орал малый благим матом. Две великаньи лапищи мяли мальчишечьи ягодицы, и гигант с силой проталкивал меж ними свой член. Жена не желала его смерти, подумал я, но и не сказала, что он ей нужен целехоньким.
Я выхватил два метательных ножа, маленькие, и послал их ему в спину. Один проткнул ему плечо. Муж этот заорал, бросил мальчишку и обернулся. Мальчик упал на спину и не шевелился. Я следил за ним, ожидая слишком долго. Муж насел на меня: сплошные мускулы и кожа, плечи могутные, как у гориллы, одной ладони ему хватало, чтоб обхватить всю мою голову. Подхватил меня, словно куклу, и швырнул через всю комнату. Ревел он так же, как и когда насиловал. Мальчишка перевернулся и забрался под ковер. Великан, будто буффало, понесся на меня. Я увильнул, и он с разбегу врезался в затрещавшую стену, едва не проломив ее насквозь. Я взялся за топорик, собираясь ему пятку оттяпать, но мужик подался назад и лягнул меня так, что я к противоположной стене отлетел. От удара из меня весь дух вон вышел, и я упал. Мальчишка стал карабкаться к выходу и, перевалившись через мои ноги, убежал. Мужик вытащил голову из стены. Кожа у него была темной, мокрой от пота, волосатой, как у зверя. Он смел копья, рядком стоявшие у стены. Признаюсь, видывал я людей громадных и людей быстрых, но никого, в ком два эти качества были бы так слиты. Я поднялся и попытался бежать, но рука его опять сдавила мне шею. Он лишил меня дыхания, но это было еще не все. Ему надо было мне кадык сломать. Я не мог дотянуться до ножа или топорика. Я бил кулаком, большим пальцем тыркал, руки ему царапал, а он только смеялся надо мной, как над мальчишкой, какого насиловал. Он уставился на меня, и я видел его черные глаза. В моих глазах свет мерк, слюна моя потекла по его руке. Он меня даже от пола оторвал. Кровь готова была брызнуть из моих глаз. Я едва увидел, как мужчина снизу разбил глиняный кувшин о спину великана. Тот развернулся, и мужчина швырнул ему в глаза что-то желтое и вонючее. Не-О́го бросил меня и плюхнулся на колени, он орал и глаза свои тер так, что того и гляди выцарапал бы. Воздух хлынул в меня, и я от этого тоже на колени пал. Мужчина схватил меня за руку.