– Он ослеп? – спросил я.
– Может, вскоре проморгается, может, через неделю, может, навсегда – с мочой летучих мышей никогда не угадаешь.
– Моча летучих мышей? Ты что, ко…
– Любой слепой О́го точно так же опасен, юный отрок.
– Я не отрок, я мужчина.
– Умри ж тогда, как мужчина, – сказал он и убежал. Я побежал за ним. Он смеялся всю дорогу, едва за дверь выскочил. Сказал, что зовут его Найка. Никакого семейного имени, никакого происхождения, никакого места, какое он называл бы домом, и никакого дома, из какого он деру дал, – просто Найка.
Год мы охотились вместе. Мне удавалось найти все, кроме дела. Ему удавалось найти все, кроме людей. Мне следовало бы знать, что он был прав: я был мальчишкой. Он убедил меня носить одежду, что мне совсем не нравилось, потому как сильно мешало в драке, однако в некоторых городах народ принимал меня за его раба, когда на мне была всего лишь повязка. В большинстве городков, куда мы заходили, никто об этом Найке и знать не знал. Зато повсюду, где находились знавшие о нем, его желали убить. В одном баре в долине Увомовомовомово я видел, как какая-то женщина стремительно подошла к нему и дважды отхлестала по щекам. Она бы и в третий ударила, но он перехватил ее руку. Другой рукой она выхватила нож и полоснула его по груди. После этого ночью я, зажав руку у себя меж ног, слышал, как они кувыркались в другом конце комнаты.
Однажды мы разыскивали мертвую девушку, какая не была мертвой. Похититель держал ее в погребальной урне, какую закопал позади своего дома, и доставал ее оттуда, когда ему хотелось позабавиться. Он заткнул ей рот и связал по рукам и ногам. Когда мы нашли его, он только-только уложил детей спать, оставил свою жену и пошел на задворки потешиться с той девушкой. Сдвинул кусты, сгреб землю, выдернул полую палку, какую воткнул в верх урны, чтоб девушка могла дышать. Только в ту ночь в урне была не она, а Найка. Он пырнул этого гада в бок, и тот отскочил назад, вереща. Я пнул его в спину, и он упал. Взяв дубину, я вырубил его. Очнулся он привязанным к дереву около места, где девушку схоронил. Она была слаба и на ногах не держалась. Я закрыл ей рот ладонью, попросив вести себя тихо, и дал ей нож. Мы направляли ее руку, когда она вонзала нож ему в живот, потом в грудь, потом опять в живот – и еще, и еще. Он кричал с зажатым во рту кляпом, пока больше уже кричать не мог. Я дал этой девушке познать удовлетворенье. Нож выпал из ее руки, и она, плача, прилегла рядом с мертвецом. После того что-то изменилось в Найке. Мы были обманщиками и воришками, но не убийцами.
Рассказываю тебе все это, потому что хочу, чтоб ты видел его таким, каким я видел. Прежде.
Дела в Фасиси усыхали. Все больше уставал я и от города, и от жен, теряющих мужей каждые семь дней. Жили мы в одной гостинице, куда всегда шли делить наши доходы. И пить пальмовую водку, или пиво масуку, или крепкий янтарный напиток, что зажигал огонь в груди и делал пол шатким. Толстая хозяйка, насупив брови аккурат над бородавкой у себя на лбу, подошла к нам.
– Плесни нам обоим огня в бутылке, – сказал Найка.
Хозяйка принесла две кружки и наполнила обе наполовину. И промолчала, даже когда он шлепнул ее по заднице, когда она обратно за стойку пошла. Я заговорил:
– Удача поджидает в городе Малакал или внизу, в долине Увомовомовомово.
– Удача, думаешь? А что, если я изголодался по приключениям?
– На север?
– По-моему, я свою маму увижу, – сказал он.
– Раньше ты говорил, что вторым величайшим даром для вас обоих стало расстояние между вами. И еще ты говорил, что не было у тебя никакой матери.
Он рассмеялся:
– И это по-прежнему правда.
– Что именно?
– Ты сколько выпил огня в бутылке?
– Какая из кружек твоя?
– Ты пил из нее? – спросил он. – Хорошо. Когда в последний раз мы говорили об отцах, ты сказал, что бился со своим. Однажды мой отец является после целого дня ничегонеделания, только прикидывал да придумывал и никуда не ходил. Лупить нас была его забава. Раз он лупанул моего брата посохом по затылку, и братец мой после того дурачком стал. Мать моя пекла сорговый хлеб. Он и ее бил. Раз так ее посохом отдубасил, что она две луны на одной ножке прыгала, а после хромать стала. Да, значит, скажем так, была ночь, приходит он, подвыпивший, домой, машет палкой и бьет меня по затылку. Потом пинает и сбивает на землю, вышибает мне еще один зуб и кричит: только встань, еще получишь! Как-нибудь мы поговорим только об отцах, Следопыт. Да, значит, скажем так, заехал он палкой мне по голове, только уж больно он неповоротлив был, а я слишком проворен – палку-то и ухватил. Потом вырвал палку у него и махнул ею ему по головушке. Он падает, как подрубленный, на пол. Я беру палку и луплю его, и луплю, а он руку поднимает, защищается, а я ему все пальцы ломаю, он руки поднимает, а я ему руки ломаю, он голову поднимает, а я луплю его по голове, пока не слышу хрясь-хрясь-хрясь, а я все луплю, а потом слышу хруст, а после шле-е-еп, шлеп, и мать моя кричит: ты моего мужа убил! Ты убил отца своего брата! Что мы есть будем?! Сжег я его за нашей хижиной. Никто о нем не спрашивал, потому как и не любил его никто, все только радовались на запах его горящего тела.
– А мать твоя?
– Знаю я свою маму. Она там, где я ее и оставил. И все ж я непременно увижу ее, Следопыт. Я ухожу через два дня. А потом можем отправляться на любое приключение, какое тебе по нраву.
– Встречай меня в Малакале.
– Или ты встречай меня, где запах мой учуешь. Нынче ленивая ночь, и насрать нам на весь квартал. Пей еще.
Я пил, и он пил, пока не унялся огонь в груди, а потом мы еще пили.
И он сказал, мол, давай забудем разговор про отцов, дружище. Потом он поцеловал меня в губы. Это ничего не значило. Найка целовал всех и каждого – и при встрече, и при расставанье.
– Через десять дней разыщу тебя, – пообещал я ему.
– Восемь – число получше, – сказал он. – Больше семи дней с мамой – и все, что смогу, это постараться не убить ее. Выпей еще.
Тепло – сперва по лбу побежало, потом по шее потекло. Я открыл глаза, и струя мочи ударила мне в лицо, ослепила. Я потер глаза, и моя правая рука потянула за собой левую. Кандалы на моей правой руке, цепь, кандалы на моей левой. Перед лицом – задранная нога и льющаяся на меня моча. Из темноты доносится громкий смех. Рванулся, но цепь удержала, цепи от одной руки к другой, от одного колена до другого и обруч вокруг шеи. Попытался встать, попробовал крикнуть – женщины в темноте засмеялись громче. Животное, зверь, пес ссал на меня, будто я стволом дерева был. Сперва я думал, что Найка просто оставил меня пьяного в каком-то переулке собакам на обоссание. Или что кто-то, безумец, или работорговец (их в этих переулках – как мух навозных), или муж, кому не нужно было, чтоб я его нашел, теперь отыскал меня.
Разум мой возмутился от мыслей, что три мужика, или четыре, или пять нашли меня в переулке и говорили: вот он, этот гад, кто лишил покоя наши жизни. Только мужчины не смеялись, как женщины.
Пес опустил ногу и потрусил прочь. Пол был грязным, и я смутно различал стены. Разум мой опять возмутился. Хотелось спросить: кто вы, люди, кого я скоро поубиваю, – но что-то забивало мне рот.
Сначала в темноте вспыхивают красные глаза. Потом появились зубы, длинные, белые, оскаленные.
Свет был надо мной, когда я глянул вверх, свет проглядывал сквозь ветви, скрывавшие эту нору. Западню, в какую я свалился. Западню давно забытую, настолько, что даже устроивший ее не узнает, что я тут сдохну. Но кто сунул кляп мне в рот? Затем ли сунули, чтоб не орал я, когда зубами в меня вцепятся и станут рвать по куску? И все ж до того, как я морду увидел, когда еще были одни глаза да зубы, моча все мне поведала. Гиена отошла в темноту, а потом полетела прямо на меня. Другая выпрыгнула из темноты сбоку и сбила ее ударом в ребра, обе они покатились в темноту, воя, рыча, тявкая. Потом они встали и опять принялись смеяться.
– Люди на западе зовут нас бултунджи. У нас с тобой есть дело недоделанное, – произнесла одна из темноты.
Мне б сказать, мол, нет у меня никаких дел с пятнистыми бесовками или что ничего славного не прорастет из обмана падальщиц, но у меня кляп сидел во рту. И гиен, насколько мне было известно, не тошнит от живого мяса.
Из темноты вышли трое: девушка, женщина постарше, наверное ее мать, и еще более старая, тонкая, с прямой спиной. Девушка и старая были без одежд.
У девушки грудь, как крупные сливы, бедра широкие, ее нана – пробившийся кустик черных волос. У старой лицо – сплошные кости, руки и тело худые, груди обвислые. У средней волосы в косицах, одета в открытую тунику в разрезах и пятнах. Вино ли, грязь, кровь или дерьмо – не знаю, носом я все это чуял. Еще и это.
Я высматривал во тьме самца, что ссал на меня, но никакой пес не вышел. Но вот две голые женщины вышли на слабый свет, и я увидел это на них обеих. Два длинных члена, две толстые, быстро покачивающиеся сосиски.
– Глядите, оно на нас смотрит, – произнесла одетая.
– Мы сейчас это съедим? Проглотим? Кусок за куском? – отозвалась старая.
– Ну ты, чего сильно суетиться-то? Живое, мертвое мясо – нам все равно, – сказала одетая.
– Спокойно, нам-то какая суета? Рвем мясо, сосем кровь, едим это, – говорила старая.
– А я говорю, убьем его сейчас, – упрямилась молодая.
– Нет-нет, едим его без спешки, начнем с ног – вкусенькое мяско! – возражала старая.
– Сейчас.
– Потом.
– Сейчас!
– Потом!
– Тихо! – прикрикнула одетая, взмахнула руками и ударила обеих.
Молодая перекинулась первой – мигом единым. Нос, рот и подбородок на ее лице вытянулись, глаза побелели. Мышцы на ее плечах надувались и сдувались, а на руках поднимались с предплечий к кончикам пальцев, будто змейки под кожей бегали. У старой грудь раздалась, будто новая плоть отрывалась от старой подо всей ее шершавой кожей.
Лицо ее оставалось таким же. Пальцы теперь стали черными когтями, чьи острия не уступали железу. Все это происходило быстрее, чем я рассказываю. Старая зарычала, молодая девушка залилась тявкающим смехом, какой и смехом-то не был. Старая наскочила на одетую, но та отшвырнула ее, как муху. Старая лапами землю рыла, думая опять напасть.