– В случае чего, я завалю его своими клыками и приготовлю из него ужин.
Бык громко фыркнул и принялся бить в воде правой передней ногой.
– Он шутит, – сказал я ему.
– Слегка, – добавил Леопард. – К дому того человека – с нами. От этой одежды у меня яйца чешутся.
Уныл-О́го сидел на полу своей комнаты, молотя кулаком правой руки в ладонь левой и высекая искры. Я встал в дверях. Он увидел меня.
– Вот он и попался. Я схватил его за шею и сдавливал ее до тех пор, пока голова не отскочила. И ее, ее тоже, размахнулся вот этой самой рукой и врезал так, что шею ей сломал. Вскоре хозяева места устроили, а мужчины и женщины платили каури, зерном и скотом, чтобы посмотреть, как я голыми руками казню женщин, детей и мужчин. Вскоре места расположили кругом, стали деньги брать и ставки делать. Не на то, что кто-то смог бы быть лучше меня, ведь нет человека, кто одолел бы О́го. А на то, кто дольше всех продержится. Детишкам я шеи сворачивал быстро, так что они не страдали. А те, что смотрели, так они с ума сходили, ведь им как раз страдания и подавай, ты что, не понимаешь? Разве не понимаешь, что им представление требуется? Пропадай все боги, долбись они все и в уши, и в задницы, но представление они получат – вот о чем я тебе говорю.
Я знал, чему быть. И оставил О́го. Он всю ночь проговорит, каких бы мук ему такой разговор ни стоил. Вообще-то и мне хотелось бы послушать, ведь в том, что он рассказывал, была своя глубина, в том, что он вытворял и что схоронил там, где О́го хоронят своих мертвецов. Леопард уже яйца почесывал, когда входил в комнату Фумели. Соголон ушла, а с нею и девочка, и домовладелец. Мне хотелось сходить к дому Фумангуру, но не хотелось идти одному.
Ничего не оставалось, как дожидаться Леопарда. Снизу по лестнице подбиралась ночь, чего я даже не замечал. Под солнечным светом Конгор изображает из себя праведный город, но с наступлением темноты обращается в то, во что обращаются все праведные большие города. Костры высвечивали заплатки на небе над далеким Бинджингуном. Временами дробь барабанов прокатывалась по крышам и по улицам, сотрясая окна, тогда как лютни, флейты и трубы прорывались звуками снизу. За весь день Бинджингуна я ни единого человека не видел. Отойдя от окна, сел на пороге и смотрел на комнаты с мерцающими огоньками (их было немного) и на комнаты уже темные (много). Фумели, укутанный в ковер, прошел мимо меня, неся лампу. Вскоре он вернулся, вновь минуя меня, на этот раз с бурдюком для вина в руках. Я пошел за ним, сделав шагов с десяток и еще два. Он оставил дверь открытой.
– Бери свой лук или, по крайности, хороший меч. Нет, бери кинжалы, мы идем с кинжалами.
Леопард перекатился на лежанке, словно бы и не слышал меня. Перевернулся на спину и взял бурдюк у Фумели. Тот на меня не смотрел.
– Леопард, время – это то, чего нам нельзя терять.
– Квеси.
– Фумели, скажи-ка мне. Это злой ветер дует под окном или это ты говоришь тоном, от какого у меня уши вянут?
Фумели тихонько рассмеялся.
– Леопард, это что такое?
– Что такое, в самом деле? Что это такое? Это что такое, Следопыт? Что. Это. Такое?
– Это про дом мальца. Дом, куда мы собираемся наведаться. Дом, что, может, скажет нам, куда он подевался.
– Нам известно, куда он подевался. Найка и эта его сучка уже отыскали его.
– Откуда ты знаешь? Какие барабаны тебе это принесли? Или маленькая шлюшка шепнула что-то перед заходом солнца?
Рычание: не он – Фумели.
– Я собираюсь только в одно место, Следопыт. Я собираюсь спать.
– Намерен найти его во снах? Или, может быть, намерен послать свою служаночку?
– Убирайся, – выпалил Фумели.
– Нет-нет-нет. Ты ко мне ни с чем не обращайся. А я говорю только с ним.
– И если этот «с ним» про меня, тогда скажу: тебе не о чем говорить ни с ним, ни со мной, – сказал Леопард.
– Леопард, ты с ума сошел или для тебя это игра какая-то? В этой комнате что, двое детей?
– Я не ребе…
– Заткнись, мальчик, все боги свидетели, я…
Леопард вскочил:
– Все боги свидетели, ты – что?
– К чему это снова здоро́во? Сначала ты горяч, потом ты холоден, то ты одно, то ты другое. Это сучонок тебя околдовывает? Мне все равно. Сейчас мы идем, а поспорим позже.
– Единственное место, куда мы идем, отсюда далеко. Завтра.
Леопард подошел к окну. Фумели уселся на постели, то и дело украдкой поглядывая на меня.
– Уф. Опять мы, значит, влезли в ту же речку? – сказал я.
– Как забавно ты говоришь, – вякнул этот сучонок. Мысленно я уже горло его в ладонях сжимал.
– Да. В ту же воду, как ты и сказал. Мы пойдем своим путем, чтобы завтра найти мальца. Или не идем. В любом случае отсюда мы уходим, – сказал Леопард.
– Про мальца я тебе рассказал. Зачем нам нужно находить…
– Ты мне много чего наговорил, Следопыт. Пользы в этом не так-то много. Теперь, прошу, ступай, откуда пришел.
– Не пойду. Обязательно докопаюсь, что это за безумие.
– Единственное безумие, Следопыт, – это твой расчет, что я хоть когда-нибудь возьмусь за дело вместе с тобой. Да мне даже пить с тобой противно. Твоя зависть дурно пахнет. Ты знал, что она воняет? Она воняет так же, как и твоя ненависть.
– Ненависть?
– Однажды она сбила меня с толку.
– Ты с толку сбился.
– Но потом я понял, что ты с головы до пальцев на ногах полон одним только недовольством. И ничего ты с этим не можешь поделать. Иногда ты даже борешься с этим, порой успешно. Хватит, не хочу больше позволять тебе сбивать меня с пути.
– Етить всех богов, котяра, мы ж вместе дело делаем.
– Ты ни с кем дел не делаешь. У тебя планы…
– Какие? Деньги забрать?
– Ты сам это сказал – не я. Фумели, ты слышал, как он сказал это?
– Да.
– Заткни свой сраный рот, мальчик.
– Уходи от нас, – выговорил Леопард.
– Ты что с ним сделал? – повернулся я к Фумели. – Что ты сделал?
– Что, как не глаза мне открыл? Не думаю, что Фумели ищет почестей. Он не ты, Следопыт.
– Ты даже говоришь-то…
– На себя не похоже?
– Нет. Ты говоришь даже не как мужчина. Ты похож на мальчишку, у кого отец игрушки отобрал.
– В этой комнате нет зеркала.
– Что?
– Уходи, Следопыт.
– Будь прокляты все боги и будь проклят этот маленький говнючок.
Я подскочил к Фумели. Запрыгнул на постель и ухватил его за горло. Он отбивался от меня, мелкий сучонок был слишком хил для чего-то другого, и я сдавил, бормоча:
– Знаю, что за советом ты к ведьмам таскаешься.
Здоровая черная волосатая масса сбила меня с ног, и я сильно ударился головой. Леопард, весь черный и неразличимый во тьме, царапнул меня лапой по лицу. Я ухватил его за загривок, и мы стали кататься по полу. Я ударил кулаком, но промахнулся. Он нырком ушел прямо мне к голове и обхватил челюстями шею. Я не мог дышать. Он сжимал зубы и мотал головой, стараясь сломать мне шею.
– Квеси!
Леопард бросил меня. Я судорожно хватал воздух и выкашливал слюну.
Леопард зарычал на меня. Потом заревел, громко, почти по-львиному. Рев был понятней слов: проваливай. Убирайся и не смей возвращаться.
Я пошел к двери. Утирая мокрую шею. Слюна и немного крови.
– Чтоб завтра же вас тут не было, – сказал. – Обоих.
– Мы не принимаем от тебя приказов, – подал голосок Фумели. Леопард – все еще леопард – ходил взад-вперед возле окна.
– Чтоб завтра же вас тут не было, – повторил я.
И пошел в комнату к О́го.
Бинджингун. Вот что я выяснил у конгорцев и почему им так отвратительна нагота. Иметь из одежды одну только кожу – значит иметь мозг младенца, мозг безумца или даже мозг человека, для общества совершенно бесполезного, еще ниже, чем ростовщики и продавцы безделушек, ведь от этих хоть какая-то польза есть. Бинджингун – это как народ севера учредил место для мертвых среди живых. Бинджингун – это маскарад, барабанщики, танцоры и исполнители великих песнопений-орики.
Там носят исподнее из ткани асо-оке, и ткань эта белая с полосами цвета индиго, очень похожая на ту, в какую мы одеваем мертвецов. Там носят на лицах и руках сетки, потому как это маскарад и нет на нем людей, носящих имена. Когда Бинджингун в разгаре и движение его создает вихрь, им овладевают предки. Они прыгают до самых крыш.
Тот, кто создает костюм, зовется амева, знатоком красоты, потому как, если вы знаете конгорцев, они на все смотрят глазами того, что прекрасно. Небезобразно, ведь у безобразного нет ценности, особенно у безобразия нрава. И не чересчур прекрасно, ведь это же разнаряженный скелет. Бинджингун создается из лучших тканей, красных, розовых, золотистых, голубых и серебристых, и все они отделаны каури и монетами, ведь в красоте – сила. Все в узорах, косицах, блестках, кисточках и амулетах с целебным зельем. Бинджингун в танце, в шествии позволяет превратиться в предков. Все это я узнал за время своих странствий, ведь маскарад есть и в Джубе, только это – не Бинджингун.
Обо всем этом я рассказал О́го, потому как по пути к дому того человека мы следовали за процессией, среди которой, да еще и в свете факелов, такой высоченный человек не выглядел бы чем-то необычным. Все равно выглядел он необычно.
Впереди пять барабанщиков устраивали танец: трое били в высокие круглые барабаны, четвертый в двусторонний бата, а пятый бил в четыре маленьких бата, связанных вместе, и извлекал из них высокие звуки под стать зову ворона. За барабанщиками следовал весь Бинджингун, а среди прочих Предок-Король в королевских одеяниях и вуали с каури, а еще Пройдоха, чья верхняя одежда вывернута наизнанку, зато под нею еще одеяние имелось. Бинджингун крутился-вертелся, топотал под барабанное бум-бум-бум-так-так-так-бакалак-бакалак, так-так-так-бакалака-бум-бум-бум. Десяток и еще пятеро из этого клана шатнулись влево, потом потопали, потом шатнулись вправо и запрыгали. Я сказал все это О́го, чтоб ему опять не захотелось поговорить о тех, кого он убивал своими руками, да о том, что ничто не сравнится ни в этом мире, ни в следующем с хрустом разлетающегося черепа. Темнота скрывала от меня лицо Уныл-О́го, поскольку стоял он выше света всех факелов, а он размахивал руками со всем Бинджингуном, маршировал вместе со всеми участниками и останавливался, когда вставали они.