Вот правда. Я не знал, какой из домов принадлежал Фумангуру, только в каком он квартале находился и что его почти скрывали заросли колючих кустарников. Я сказал:
– О́го, дружище, давай посмотрим. Давай пройдем улицу за улицей и остановимся у дома, где не горят огни, а сам он прячется за ветками, какие нас уколют и поцарапают.
Со стены четвертого дома Уныл-О́го снял факел. У девятого дома я почуял ее, огневую вонь омолузу, запах все еще свежий после стольких лет. Большинство домов на этой улице тесно жались друг к другу, а этот стоял на отшибе – ныне островок в колючем кустарнике. Судя по тому, что виделось в темноте, дом был больше других, кусты разрослись и вширь, и ввысь, добравшись до самой входной двери.
Мы обошли дом сзади. О́го был по-прежнему молчалив. На нем были его перчатки: он не слушал, когда я говорил, что против мертвецов от них никакого проку не будет. «Вспомни, как им не удалось спасти тебя от огуду», – подумал я, но вслух не сказал. Он разнес кусты так, что можно стало безопасно пройти среди них и взобраться. Мы перемахнули заднюю стену ограды и приземлились на толстое одеяло из травы. Дикая трава росла сама по себе и кое-где доходила мне до пояса. Омолузу в этом доме побывали, в том сомнений нет. Тут росли растения, что росли только из мертвых.
Мы стояли во дворе, прямо рядом с кладовкой для зерна, где просо и сорго стали киснуть от сырости из-за множества дождей и загаженности крысиным пометом, кучи были усыпаны народившимися крысятами. Дом, скопление построек с пятью концами, как у звезды, был не из тех, какие я ожидал бы увидеть в Конгоре. Фумангуру не был конгорцем. Справа и слева от нас были погреба, продукты из которых давно пропали.
Уныл-О́го опустил факел к самой земле и осветил весь двор.
– Тухлое мясо, свежее дерьмо, мертвая собака? Не могу понять, – сказал он.
– Вся троица, наверное, – заметил я.
Я указал на первое здание справа. Уныл-О́го кивнул и пошел. Первое здание сказало мне, что я найду в остальных. Ничто не тронуто, за исключения раздора, учиненного омолузу. Стулья поломаны, гобелены сорваны, ковры и одежда разодраны и разбросаны. Я схватил одеяло. Скрытые в запахе земли и дождя два мальчика, самые младшие, наверное, только запах доходил до стены и пропадал. У всех мертвых запах одинаков, но иногда живой запах жертв может привести туда, где они погибли.
– Уныл-О́го, как в Конгоре хоронят мертвых?
– Не в землю. В урны, слишком большие для такой комнаты.
– Это если выбор есть. Семью Фумангуру могли выбросить куда-нибудь, ужасая богов. Может, сожгли?
– Только не конгорцы, – сказал О́го. – Они верят, что, сжигая тело, отпускаешь в воздух то, что убило его.
– Откуда ты знаешь?
– Я убивал кое-кого. Вот как это происходило. Я…
– Не сейчас, Уныл-О́го.
Мы прошли в другую комнату, которая, судя по кровати из дерева мохави, принадлежала Фумангуру. Вся деревянная стена в комнате была покрыта резьбой, в основном со сценами охоты. Разбитые статуи и книги на полу, листы бумаги, видимо, вырванные из книг. Омолузу это все равно, зато третьему, четвертому и пятому посетившим эту комнату было не все равно, в том числе и Соголон, запах которой я почувствовал, едва ступив в хозяйскую комнату. Но О́го я не сказал. Интересно, думал я, не нашла ли она, в отличие от других побывавших тут, то, что искала.
– Слух был, что Басу Фумангуру написал много всякого против Короля. Двадцать или тридцать петиций всего, некоторые со свидетельствами о его проступках от подданных, дворян и принцев, кого он обидел. Я переговорил с одним человеком. Он сказал, что люди искали его петиции и что из-за них его убили. Но та малость, что я знаю о Фумангуру, говорит мне, что он не дурак. А еще наверняка он желал, чтобы его писанина не погибла вместе с ним.
– Этих петиций тут нет?
– Нет. Не только их, дружище О́го, только не думаю, что именно бумаги люди и искали тут. Помнишь мальца? Бунши сказала, что спасла его.
На полу поблескивал меч. Я мечи не терплю. Чересчур неудобные, чересчур много силы требуют, когда орудовать им приходится против ветра, но все ж меч я взял. Он был наполовину извлечен из ножен. Надо будет вернуться сюда при солнечном свете, а то сейчас мне окружающее один только нюх и описывал. По всей комнате – мужчина, наверное, Фумангуру, еще и женщина, однако их запахи в этой комнате и заканчивались, значит, и он, и она умерли. Выйдя, я повернул в комнату рядом с еще одним сооружением, для слуг и младших детей. Я был уверен, что те, кто хоронил семейство, либо не видели, либо внимания не обратили на лежавшую под обломками дерева и рваными коврами служанку. Уцелели от лежавшей одни только кости, всем костяком, зато вся плоть была съедена. Я вошел, и О́го за мной. Головой он крышу задевал. Я ухмыльнулся, наскочил на какую-то перевернутую урну и упал, больно ударившись. «Етить всех богов!» – ругнулся, хотя падение мое смягчила куча одежды. Наряды. Даже в темноте была ощутима их роскошь. Золотая отделка, но ткань тонкая, стало быть – жены. Должно быть, в этом помещении слуги держали одежду для просушки после стирки. Только в тонком наряде оставался аромат, какой никакая стирка не смоет. Ладан. Следуя за ним, я вышел из сушилки, вернулся в комнату хозяина, а из нее на середину двора и обратно в большую комнату рядом с кладовой зерна.
– Они там, Уныл-О́го.
– Под землей?
– Нет. В урнах.
Это помещение без окон было самым темным, но слава богам, что наградили О́го силой. Он снял крышку с самой большой урны, в какой, я полагал, Басу находился, однако все тот же аромат ладана поведал, что там была его жена.
– Уныл-О́го, давай свой факел.
Тот выпрямился и поднял его. В урне была она: кости скручены как попало, спины касались подошвы ног. Череп ее покоился в волосах, кости выпирали из ткани.
– Ей спину сломали? – спросил Уныл-О́го.
– Нет, ее пополам разрубили.
Во второй урне, поменьше, но крупнее остальных, покоился Фумангуру. Весь скелет. Темно-синий наряд, как у Короля. Хоронившие ничего не украли, не то наверняка стащили бы такой роскошный наряд, даже с умершего. Лицевые кости Басу были разбиты так, как это омолузу делают, когда срывают чье-то лицо, чтобы носить его. Еще в одной большой урне лежали двое детей, в маленькой – еще один. Кости маленького в маленькой урне уже почти в прах рассыпались, кроме рук и ребер. Как и от остальных, от него исходил запах давно минувшей смерти и увядающего аромата благовония. Ничего для бальзамирования тел, а значит, история о заразе разошлась. Я кивнул О́го, чтоб закрыл крышку последней урны, когда вдруг вспомнилась какая-то мелочь. Не та, что перед глазами, а та, что я видел прежде, да не заметил.
– Уныл-О́го, давай опять факел, подними его над головой.
Глянул вверх как раз тогда, когда О́го слезу со щеки стер. Он думал про убитых детей, только не про этих.
Я дотянулся. Ткань, простенькая, как асо-оке, но не она. Я потянул ее, но мальчик не отдавал. Он смерть с нею принял, в последний раз оказав сопротивление, бедный маленький храбрец. Никогда не имел желания вырастить такого, но все ж восхищался ими. Оборвал эту мысль, пока она дальше не увела. Еще раз потянул – и вышло. Лоскут синей ткани, оторванный от чего-то большего.
Мальчик был обернут в белое. Я поднес ткань к носу, и три года солнца, ночи, грома и дождя, сотни дней прогулок, дюжины гор, долин, песков, морей, домов, городов, равнин, джунглей, туннелей, птиц, потрошеных рыб, плотоядных насекомых, а еще дерьмо и моча, и кровь, кровь, кровь бросились в меня. Крови было так много, что у меня глаза покраснели, потом – чернота.
– Так пропал, что я думал, уж не вернешься, – произнес Уныл-О́го.
Я перекатился на бок и сел.
– Долго?
– Не долго, но крепко, как во сне. Глаза твои, они молочно-белыми стали. Я думал, демоны у тебя в голове, но изо рта у тебя никакой пены не было.
– Такое случается, лишь когда я не жду этого. Понюхал что-то, и чья-то жизнь прямо-таки ворвалась в меня. Это безумие, даже сейчас, когда я научился владеть этим. Однако, О́го, тут есть кое-что.
– Еще одно мертвое тело?
– Нет, наш малец.
Он заглянул в урну.
– Нет, малец, кого мы ищем. Он жив. И я знаю, где он.
По правде, глупо было говорить, будто я нашел мальца. Нашел я то, что он был далеко-далеко.
О́го, услышав мои слова, подхватил факел и метнулся влево, потом вправо, потом направился на детскую половину и подбросил вверх такую кучу ковров, что поднявшееся облако пыли стало видно даже в темноте.
– Малец от нас примерно в трех лунах пути, – сказал я.
– Это что значит? – произнес О́го. Он все еще подбрасывал ковры и размахивал факелом.
– Примерно так же далеко, как восток от запада.
Он бросил вниз ковры, и взметнувшейся пылью задуло факел.
– Ну, цель того стоит, чтоб пройти весь этот путь, – рассудил О́го.
– Хотел бы знать, что за цель преследует Соголон, – пробурчал я.
– Что? – Я забыл, что у О́го острый слух.
Она побывала тут раньше нас и не так давно, наверное, даже прошлой ночью. Там, в комнате Фумангуру, среди сваленных книг и порванных бумаг ее запах ощущался сильнее всего. Я сделал шаг от порога комнаты и замер. Запах учуял сразу и со всех сторон. Масло масляного дерева, смешанное с древесным углем, им мажут лицо и кожу, чтобы слиться с темнотой.
– Мы уходим, Уныл-О́го. – Тот повернул голову к задней стене. – Нет, через парадный вход. Там уже открыто.
Мы продрались через кусты и вышли прямо на отряд вооруженных людей. Уныл-О́го, пораженный, подался назад, а я не удивился. Кожа их была выкрашена под цвет ночной тьмы. Я услышал хруст и скрип сжимающихся железных кулаков О́го. Десять и еще пять их выстроились полумесяцем: на голове у каждого чалма цвета озерной голубизны, озерной же голубизны повязка укрывала все лицо, лишь глаза да нос виднелись. На груди и спине такая же голубая перевязь, под нею черная туника и штаны. И у каждо