Другого
Ты уже потерял.
Потом он перебирал струны, позволив звучать одной лишь коре, а я ушел прежде, чем он снова запел. Я выбежал наружу, потому как я был мужчиной, и струны с песней никак не должны бы так действовать на меня. Наружу, где ничто не было в силах весь воздух утянуть из одного места. И где я мог бы сказать, мол, это от ветра влага в глазах моих, по правде, то ветер виноват. Там, на холме из камня, стоял префект, а ветер, пролетая мимо, ерошил ему волосы. Кора все еще звучала, звуки ее носились в воздухе, оставляя следы печали на всем пути, что мы прошли. Мне противно было это место, противна эта музыка, противен этот ветер, и мне противно было думать о детях-минги, ведь что для меня дети и что за польза от меня детям? Да и не в том было дело, совсем не в том, ведь о детях я вообще не думал, и они совсем не думали обо мне, только почему бы им забыть меня и почему меня тревожит, чтоб не забыли? Ведь каким благом было бы, если б они помнили, и почему я все-таки помню и почему вспоминаю сейчас? И я пробовал отрешиться, убеждал себя: «Нет, ни за что не стану думать о своем брате загубленном, ни об отце своем умершем, и об отце своем, что был моим дедом, и вообще зачем кому-то нужен кто-то? Просто ничего не иметь, просто ни в чем не нуждаться. Етить всех богов во всем». И мне хотелось, чтоб день уходил, и приходил вечер, и день вновь наступал – новый, избавляясь ото всего, что уже было, как сводит стирка пятно от дерьма на чистой ткани. Мосси все еще стоял там. Все еще не смотрел в мою сторону.
– Уныл-О́го, ты спать идешь? Солнце еще даже с днем не распростилось.
Он улыбнулся. Устроился он на крыше, из ковров, тряпья и одежды постель сделал, несколько подушечек под подушку приспособил.
– Меня все эти дни одни кошмары преследовали, – признался. – Лучше уж я тут лягу, и дыру в стене не пробью, и весь дом не обрушу. – Я кивнул.
– Ночи в этих краях холоднее становятся, О́го.
– Старец отыскал мне ковров и тряпья, а потом, я не очень-то чувствую это. Что ты про Венин думаешь?
– Венин?
– Девочка эта. Она с Соголон ездит.
– Знаю, кто она. По-моему, мы мальца нашли.
– Что? Где он? Твой нюх…
– Нюх тут ни при чем. Пока. Между нами и им большое расстояние. Прямо сейчас он от меня слишком далеко, чтоб догадываться. Может быть, они в Нигики на пути в Увакадишу.
– До того и до другого пол-луны добираться. А еще немало дней нужно, чтоб из одного в другое попасть. Я, может, не так сметлив, как Соголон, но даже я понимаю.
– Кто сомневается в твоем уме, О́го?
– Венин зовет меня простаком.
– Эта девчушка, что никогда так собой не гордилась, когда была мясом для зогбану?
– Она другая. Всего три дня как другая. До этого она никогда не говорила, теперь она ворчит, как шакал, и все время недовольно. И она не слушается Соголон. Ты заметил?
– Нет. И ты не простак. – Я подошел к нему и присел рядом.
– Умения ему не занимать, – произнес О́го.
– Кому?
– Префекту. Поглядел я, как он упражняется. Мастер!
– Мастер народ арестовывать да попрошаек разгонять, согласен.
– Он тебе не нравится.
– Нет у меня к нему никаких чувств: нравится или не нравится.
– А-а.
– Уныл-О́го, хочу, чтоб ты знал, о чем говорят. Малец, он со своей свитой не в этих местах или вообще в местах добрых людей.
Он смотрел на меня: брови вздернуты, но глаза пустые.
– Свита его – не люди, но и не демоны, хотя могут быть и монстрами. Один из них – птица-молния.
– Ипундулу.
– Ты его знаешь?
– Он – не настоящий он.
– Откуда ты знаешь?
– Этот Ипундулу, давным-давно еще, пытался вырезать у меня сердце. Я у одной женщины работал в Конгоре. Семь ночей он провел, семь ночей соблазнял ее.
– Значит, ты жил в Конгоре. Никогда мне не рассказывал.
– Работы у меня было на десять и еще четыре дня. Если б не Ипундулу. В те дни много радости ему доставляло действовать медленно. Женщину он имел каждую ночь, но в ту ночь я слышал только его. Когда я вошел, он ее уже убил и ел ее сердце. И вот что он говорит: «А насколько же эта еда будет больше!..» Подлетает и бросается на меня и когтями старается прорваться через кожу. Только кожа у меня толстая, Следопыт, и когти его застряли. Я схватил его за шею. Сдавил, ну да, пока она трещать не стала. Я б ему точно голову оторвал, если бы не его ведьма за окном. Она наслала заклятье, и я ослеп на десять и еще шесть морганий. Потом она помогла ему удрать. Я видел, как он в небе летел: крылья белые, шея повисшая, – но все равно он ее нес.
– Теперь он к той ведьме не привязан и к любой другой тоже. Ведьма не оставила наследницу, так что он теперь сам себе хозяин.
– Следопыт, в этом ничего хорошего. Он способен горло ребенку вырвать, и такое случалось, когда им ведьма командовала. Чего он теперь-то натворит?
– Малец все еще жив.
– Даже сам я не настолько прост.
– Если от ребенка ему какая-то польза есть, значит, малец жив. Ты видел тех, у кого молния в крови. Им ее ни за что не спрятать. А еще они с ума посходили.
– Ты говоришь правдиво.
– Есть еще кое-что. Передвигается он с другими, их четверо или пятеро. Рассказы о них мы слышали. Все они кровососы, похоже, что выбирают они дома, где много детишек. Малец стучится первым, уверяет, что убежал от чудовищ, и его впускают. Потом, глубокой ночью, он впускает всю банду, и обитатели дома становятся их поживой.
– Но малец не один из них?
– Нет, но ты же знаешь Ипундулу, он, должно быть, мальца околдовал.
– Мы в этих краях знаем, что он девиц околдовывал, но никогда – мальчика. Я сам ему башку размозжу, не успеет он и крыльями шевельнуть. Крылья эти гром на себе несут, ты знаешь?
– Это как это?
– Хлопает он своими крыльями – и гроза разражается с громом и молниями – сильнее и злее, чем ветер, какой Соголон поднимает своей волшбой.
– Значит, крылья мы ему подрежем. Я тебе попозже о других обязательно скажу.
– И о крыльях, что это за человек с черными крыльями?
– Аеси? Он тоже мальца разыскивает и, пока не разыщет, не остановится. Только он не знает, ни где мы, ни кто такой малец, ни про десять и еще девять дверей, иначе он ими воспользовался бы. Тут все просто. Мы спасаем мальца и возвращаем его мамаше, что живет в горной крепости.
– Почему?
– Она сестра Короля.
– Путаница какая-то – вот что это такое.
– Я стараюсь, чтоб все это проще стало.
– Вроде меня?
– Нет. Нет, Уныл-О́го. Ты не простой. Послушай меня, речь не о простоте. Мне тут такого порассказывали, что слов нет, чтоб тебе рассказать, вот и все. Только знай, этот малец – часть чего-то большего. По-настоящему большего и, когда мы найдем его и сумеем его уберечь, то эхо по всем королевствам прокатится. Но мы должны найти его до того, как его свита и впрямь убьет его. И мы должны найти его раньше Аеси, потому как он тоже убьет его.
– Ты говорил, что глупо верить в волшебных мальчиков. Я помню.
– А я и сейчас верю, что это глупо.
Я встал и заглянул за ограду. Префект ушел.
– Уныл-О́го, мне нравится простота. Знать, что вот это я буду есть, вот это я заработаю, что идти мне туда следует, а это – кого я иметь буду. Как раз таков мой выбор, как действовать в этом мире. А вот этот малец. Дело даже не в том, как много у меня с этим забот, дело в том, как глубоко мы увязли. Давай покончим с ним.
– И это все, что движет тобой?
– А что, еще что-то должно быть?
– Я не знаю. Только устал я держать руки в ожидании драки, когда не знаю, за что дерусь. О́го, он не слон и не носорог.
– Не знаю, что тебе и сказать. Есть еще деньги. И, как я подозреваю, есть в этом ребенке, мальце этом, такое, что имеет отношение к миру сему. И как бы ни было мне наплевать на этого мальца, да даже и на мир сей, я все равно кручусь в нем.
– Тебя ничто не заботит в мире сем?
– Не заботит, совсем. Да нет, заботит. У меня сердце прыгает, и замирает, и играет со мной. Сказать тебе кое-что, милый О́го?
Он кивнул.
– Я не отец, и все ж у меня есть дети. Здесь у меня нет никого из детей, и все ж они вокруг меня. И знаю я их меньше, чем тебя знаю, но я вижу их во сне и скучаю по ним. Есть среди них одна, девочка, знаю, что она меня терпеть не может, и это меня тревожит, потому как я вижу ее глазами, и она права.
– Дети?
– Они живут в Гангатоме, одном из речных племен, какое воюет с моим собственным.
– У тебя эта девочка и другие?
– Да, другие, один высоченный, как жираф.
– Ты устроил их жить в Гангатоме, хотя ты ку, а они воюют с ку. Ку убьют тебя.
– Судя по твоим словам – да.
– Из-за тебя я начинаю думать, что это самое «он простак» не так уж и плохо.
Я рассмеялся:
– Тут, милый О́го, в словах твоих, может, и правда звучит.
– Ты говорил, что малец мог бы быть в Нигики или Увакадишу.
– Они проходят в те же двери, через какие и мы удрали из Темноземья, только – в обратную сторону. До нас дошло, что они напали на усадьбу у подножья Колдовских гор и одолели даже их священную волшбу. Двадцать и еще четыре дня назад, почти луну. Они провели семь-восемь дней в одном месте, убивая и насыщаясь, а это значит, что они прошли в двери Нагики. По мне, никакое животное их на дух не переносит – значит, лошадей нет. Если они в Увакадишу, то пробудут там еще дня два, может, три. Потом пойдут к следующей двери, той, через какую мы прошли на пути в Долинго.
– Мы их там не встретим?
– Они пойдут через цитадель. Им нужно будет подзаправиться, а кто устоит от такого лакомого куска, как Долинго? Кроме того, Уныл-О́го, нас мало. Нам может понадобиться помощь.
– Мы, значит, идем им наперерез?
– Да, мы идем им наперерез.
Он хлопнул в ладоши, и эхо хлопка отозвалось по всему небу. Затем он широко раскинул руки, и я шагнул прямо в его объятья. Он отшатнулся слегка, не очень понимая, что я делаю. Я обхватил его руками, сунул голову ему под мышку и вдыхал глубоко и долго.