воду со всеми своими жителями, кошками, лавками и домами.
Габи оглянулась и поняла, что у нее тоже не нашлось заветной копейки. Высокие кроны деревьев сомкнулись, скрывая от глаз прозрачный купол осиротевшей виллы «Маргарита» и унося ее в потоке времени вместе с судьбой ее исчезнувших хозяев.
Глава третьяПожар в массажном кабинете
«Ни крошки съестного? — разочарованно спросила Габи, вглядываясь в сумрачную пещеру пустого холодильника. — Хоть бы хлеба купил, что ли!».
«А на какие шиши я б его купил, интересно? — вяло огрызнулся Дунский, не отрывая глаз от компьютера. — Ты же умотала с раннего утра, не оставив мне ни гроша».
«У тебя ведь припрятан подкожный запас — только не спорь, я знаю, что припрятан. Истратил бы пять шекелей, я б тебе вернула» — рискнула Габи, на миг позабыв, как чувствителен стал муж после стремительной растраты маминого киевского капитала.
Суть была не столько во внезапном унизительном безденежье, сколько во внезапно вынырнувшем из глубин подсознания комплексе вины перед покойной мамой: «Она всю жизнь эти деньги копила, во всем себе отказывала ради меня, а я — подлец, подлец! — спустил их в два приема! И даже ничего путного на них не купил, просто профукал!» — рыдал Дунский в тот вечер, когда банк отказался оплатить его очередной чек.
«Сколько раз я просила тебя не читать Достоевского перед сном!» — нескладно съязвила тогда Габи, и тут же об этом пожалела: впервые в жизни Дунский не клюнул на литературную наживку. Он молча отвернулся от нее, уткнулся носом в подушку и больше ни словом не обмолвился об этих проклятых, бездумно растранжиренных маминых деньгах.
А теперь нелегкая дернула ее за язык — с голоду, наверно, бес попутал. Она вся напряглась, ожидая ответной атаки, и наскоро вооружаясь справедливой обидой — она, мол, целый день вкалывала ради семейного благополучия, а он не мог позаботиться о кусочке хлеба ей на ужин. Но ее заготовленные доводы пропали даром, Дунский в атаку не пошел. Не отрывая глаз от экрана компьютера, он вяло пробормотал:
«Нет у меня никакой заначки, ни подкожной, ни наличной».
После чего намертво отключился и пошел с оглушительной скоростью щелкать клавишами ки-борда. Габи даже не глянула на экран, она привыкла, что в минуты отчаяния он ограждается от нее непроницаемой стеной, погружаясь в решение хитроумных пасьянсов.
Она порылась в кухонных закромах, отыскала на верхней полке забытый пакет гречневой крупы и принялась варить кашу.
«Есть будешь?», — спросила она без всякой надежды на ответ, и не ошиблась — Дунский и ухом не повел. Похоже, на экране у него происходило великое сражение, так страстно порхали его пальцы по клавишам. Габи на секунду захотелось посмотреть, чем это он так увлекся, но она не решилась — он терпеть не мог, когда в напряженные минуты она нависала у него за спиной.
Однако густая, теплая каша, не стала менее вкусной от одиночества. По телу разбежались веселые живительные ручейки, сразу захотелось лечь, свернуться калачиком и задремать. Уже проваливаясь в ласковую бездну небытия, Габи почувствовала, как Дунский плюхнулся на кровать рядом с ней.
«Ты знаешь, где я спустил свой подкожный запас? — Он захохотал так громко что Габи заподозрила, что он пьян. — Я спустил его в массажном кабинете!».
«Опять начитался Достоевского и будет всю ночь каяться», — ужаснулась Габи и открыла глаза. Сон как рукой сняло:
«В каком-таком массажном кабинете?» — не поверила она.
«В том, что на параллельной улице. Ты забыла, как мы с тобой удивлялись, что за странное там заведение — вывески никакой, окна весь день темные, а к вечеру за шторами зажигается свет и горит всю ночь?».
«Неужто и я удивлялась? Мне что-то не помнится, чтобы я по ночам бродила под чужими окнами, разве что во сне».
«Ну да, ты не бродила, ты так крепко спала, что даже не замечала, как меня по ночам бессонница выгоняет на улицу. Чтобы не слоняться бесцельно, я подолгу разглядывал эти зашторенные окна и старался разгадать загадку. И вот, наконец, проник!».
«Проник — какой молодец! И сколько, интересно, визитов ты туда нанес? — деловито спросила Габи, стараясь воздержаться от отвратительной сцены ревности. — К разным девушкам ходил или к одной, избранной?»
«К одной-единственной. Она работает там уборщицей».
«Это, чтобы сэкономить?» — Габи все еще держалась в рамках делового тона, хоть ее так и подмывало потребовать, чтобы муж проверился на СПИД.
«Не говори глупостей. Я ходил туда для сбора информации».
«Информации? О чем? О новых способах любовных утех?»
Из какой-то странной оторопелости Габи не назвала любовные утехи привычным словцом, которого вовсе не стеснялась, но которое в этой ситуации показалось ей слишком грубым — оно как бы намекало на назревающий скандал.
«Слушай, зачем я к тебе пришел? — неожиданно обиделся Дунский. — Я пришел к тебе как к другу, как к главному человеку в мой жизни, а ты, а ты … Не хочешь, как хочешь».
И он стал собирать рассыпанные по одеялу листки, которых Габи поначалу вообще не заметила. Ей даже показалось, что в напряженном голосе мужа зазвенели с трудом сдерживаемые слезы.
«Чего я не хочу?» — всполошилась она, почуяв за обидой Дунского что-то серьезное.
Дунский собрал, наконец, листки и неловко поднялся:
«Чтобы я прочел тебе свою повесть про массажный кабинет».
«Ты написал повесть?» — восторженно взвизгнула Габи.
«Ну, может, не повесть, а рассказ», — заскромничал Дунский
«Написал повесть, а мне ни слова?»
«Я хотел сделать тебе сюрприз, — довольный произведенным эффектом Дунский немедленно смягчился и снова сел. — Так читать?».
«Только не слишком торжественно», — поспешно согласилась Габи, устраиваясь поудобней, но тут же передумала и села по-турецки, уменьшая таким образом опасность заснуть в самый неподходящий момент. Дунский набрал в грудь большую порцию воздуха и начал:
«РУССКИЙ САМОВАР
Терпеть не могу резиновые перчатки — они стесняют мою свободу. Уместно, конечно, спросить, о какой свободе может идти речь, если я обречена целый день драить чужие полы и унитазы».
«Так это про твою уборщицу!» — догадалась Габи.
«Только не перебивай! — вспыхнул Дунский. — Дослушай до конца, а потом высказывайся!».
Габи с опаской покосилась на пачку листков в его руке — пачка была не мелкая, так что о скором сне не приходилось и мечтать. А Дунский уже набирал разбег:
«Но я убедилась, что свободу ограничить легко, зато ограничение свободы не знает границ.
Здорово я это закрутила, правда? Это я еще умею — ведь не всегда же я была поломойкой. Когда-то я была маменькина дочка-белоручка. Даже имя мои родители мне дали возвышенное — Нонна, чтобы с младенчества поставить меня на верный путь».
«Так ее и зовут — Нонна?» — не удержалась Габи, но Дунский притворился, что не слышит. Он все больше увлекался собственным текстом, незаметно увлекая за собой и Габи:
«А верный путь для еврейской девочки в России — эти искусство, искусство и только искусство. Так что в той жизни я закончила Московскую консерваторию и работала дирижером детского хора при Дворце культуры милиции.
Но то было в той жизни, а полы я мою в этой.
Ну кто б в Москве мог поверить, что в земле обетованной я сделаю карьеру поломойки? Не то, чтоб у других полы мыть, я для собственной квартиры уборщицу нанимала, чтобы руки не портить. А теперь только и делаю, что порчу — потому что не терплю резиновые перчатки. Да мне и не жалко — ведь только мои шершавые руки обеспечивают мне пристойный заработок, на который я могу содержать маму и Никиту.
Когда мне предложили убираться в массажном кабинете «Русский самовар», Никита очень возражал, — он сразу заподозрил, что массаж там никто делать не собирается и что самовар — это фикция. Насчет массажа он оказался прав, но самовар у нас был настоящий, — расписной, с трубой и с маленьким чайничком для заварки. Стоял он в прихожей, на специальном пьедестале, а чего символизировал — неизвестно. Чай из него никто не пил, клиент к нам ведь не за чаем приходил! Но это несоответствие никому не мешало — ни девушкам, ни клиентам.
А когда Никита узнал, сколько мне будут платить за уборку, оно и ему мешать перестало. Никита, конечно, тоже мог бы заработать — мойкой окон, например. Но он объявил, что не должен себя ронять, он не путана какая-нибудь, а артист! Будто кому-то в этом мире нужны артисты! Вот путаны — те действительно нужны, я в этом убедилась: от клиентов отбою не было. Если бы я рассказала, кто да кто сюда захаживал, мне бы, пожалуй, не поверили.
Но это все было потом, а поначалу, когда я приходила в кабинет убираться, там уже не было ни девок, ни клиентов. Я начинала уборку в восемь утра, чтобы к трем все закончить. Ключ мне не доверяли, я звонила условным звонком, мне открывал один из хозяев — или Красавчик Женька, или Бандит Тамаз — и впускал в квартиру.
Женька был ленинградский приблатненный шалопай, — там он фарцевал и сутенерил, а, может, и сам на панели прирабатывал — при его невинной девичьей красе это было бы в самый раз. Но шарики у него крутились неплохо. Он быстро сообразил, что, чем самому под фонарем стоять, выгоднее организовать экспорт-импорт секс-товара.
А Тамаз был обыкновенный разбойник, силищи непомерной. В Грузии сидел в тюрьме за ограбление с убийством. Потом боролся за выезд на историческую родину как ущемленный на почве антисемитизма. Он боролся не от большого ума — у него и малого не было — просто кто-то научил его поставить на верную карту. Приехал он сюда героем-отказником и — давай качать права. Но его тут быстро раскусили и сняли с довольствия. Так что у него другого выхода не было, как вернуться к старой, верной профессии. Там его Женька и подобрал в какой-то канаве, и определил на должность главного вышибалы. Без вышибалы в ихнем деле и дня не прожить.
Никто из них, конечно, мне не исповедовался, но я быстро восстановила картину путем сопоставления обрывков их разговоров — в основном, ссор, когда язык бежит впереди мысли — и собственной богатой музыкальной фантазии. Время на фантазии у меня было с восьми до трех, потому что в работе моей требовалась ловкость рук, а не острота ума. А ум мой, пока не полностью заторможенный моим новым социальным статусом, все еще продолжал по инерции крутить свои постепенно ржавеющие шестеренки.