Нет, не пишется. На пути моего выздоровления стоит преграда, хотя я изо всех сил стараюсь не поддаваться. Я заставляю себя каждый день отвечать на призыв кроссовок. И захожу дальше, чем во время самых первых прогулок. Я добираюсь до самой Таймс-сквер. Храбрый и дерзкий, молчаливый и красивый. Я иду по Чайнатауну, вдыхаю запахи свежей рыбы и незнакомых грибов, которыми торгуют из бочонков. Прохожу путепровод под Манхэттенским мостом, подо мной серой лентой течет Ист-ривер. Я шагаю по Уолл-стрит, и небоскребы склоняются над моей головой, словно деревья на французских бульварах. Я иду мимо старых домов с чугунными лестницами и мимо современных домов из стекла и бетона в Сохо. Миную две бухты — Кипс-Бэй и Тертл-Бэй. [9]Обхожу квартал, где до 11 сентября 2001 года стояли башни-близнецы Всемирного торгового центра.
А потом кое-что происходит: мой организм испытывает встряску. Да-да, я снова начал писать.
Вот что произошло…
XXVI(ii).Без одной минуты двенадцать я надеваю кроссовки с надписью «ГУЛЯТЬ ПОЛДЕНЬ», выхожу из квартиры и спускаюсь на улицу. Собираюсь дойти до Центрального парка. Идти далеко, но мне нужно стряхнуть с себя апатию. И вдруг я замечаю соседа из дома напротив, который тоже любит завтракать на пожарной лестнице. Обычно он выходит из своего подъезда, видит меня и машет рукой, как когда мы с ним завтракали. Но теперь мы не завтракаем, и он нерешительно останавливается (запомните этот миг, наступает прорыв в тренировочном процессе!). Я набираю в грудь воздух и поднимаю палец вверх. Сосед улыбается. Я жду, пока мимо проедет такси, и перехожу дорогу.
XXVII(iii).Я здороваюсь неуклюже, но мне удается как-то выкрутиться. Правда, прошу меня извинить: напрочь позабыл его имя из-за того происшествия. Сосед спрашивает, где я пропадал последние три года, в ответ что-то бормочу о больной матери в Англии. И вдруг сосед спрашивает:
—Значит, там вы и женились — в Англии?
Я смущенно смотрю на него.
—Извините,— говорит он,— наверное, она просто ваша подружка? Я ни разу не видел вас вместе, поэтому и подумал, что она ваша жена…— Сосед натянуто смеется: — Извините, неудачно пошутил.
Я не женат, отвечаю, я разведен. И подружки у меня тоже нет. Сосед вздыхает. Ну да, конечно… Значит, она просто домработница? Он хлопает себя по лбу. Послушайте, можете дать мне ее телефон? Я вообще-то аккуратный, но ради такой знойной домработницы могу специально устроить беспорядок.
Он смеется и игриво толкает меня кулаком в плечо. В ответ я делано улыбаюсь, и он сразу умолкает.
—Значит, вы утверждаете, что видели в моей квартире женщину?— спрашиваю я.
Мой вопрос его изумляет.
—Ну да,— гнусаво отвечает он. «Ду да».
Я опускаю голову и стараюсь как можно быстрее обдумать его слова. И вдруг, глядя на полустертые слова на кроссовках, я спрашиваю соседа:
—Вы видите ее каждый день в одно и то же время? Всегда в полдень?
—То есть в двенадцать часов дня? Да… кстати, раз уж вы об этом спросили.
Я кладу руку соседу на плечо. Он медленно опускает голову, как будто боится, что по его телу снизу вверх ползет огромный ядовитый паук.
—Мне пора,— говорю я, разворачиваюсь и бегу.
XXVII(iv).Я неслышно отпираю подъезд, на цыпочках поднимаюсь по лестнице. Вхожу в квартиру. Заглядываю везде, кроме одного места.
При виде платяного шкафа мне делается тошно и страшно. Что я храню в этом шкафу?
Я стучу по дверце кулаком. Выходите, говорю я, выходите, я знаю, что вы там. У меня ружье, говорю я, и, если вы не выйдете, я буду стрелять.
Может, взять нож на кухне? Неожиданно я что-то смутно припоминаю. У меня ножи только для масла.
В последний раз предупреждаю, кричу я.
Когда я в прошлый раз открывал шкаф? Такое неоткрывание шкафа вошло в мой распорядок. Но разве я не оставил бы мнемоник, который подсказал бы, что шкаф открывать не стоит — из-за какой-нибудь совершенно неуместной штуковины? Например, обмотал медную ручку проволокой или поставил рядом что-нибудь из кухни?
Я прижимаюсь ухом к шкафу и вслушиваюсь. Потом распахиваю дверцу и задыхаюсь от неожиданности и страха. Громко ахаю и встаю в бойцовскую стойку. Сжимаю кулаки.
Ничего. Шкаф пуст. В основном пуст. Потом я замечаю: на полу лежит очень маленький зеленый пластмассовый домик. Я с любопытством хватаю и верчу домик в руках.
Проходит около минуты, прежде чем я вспоминаю «Монополию», а за ней и другие настольные игры. Домик я выкидываю в мусор. Он не относится к важным воспоминаниям, которые мне нужно сохранить.
XXVII(v).Я быстро справляюсь с послеобеденными делами и спешу к своему рассказу. Мне хочется прочесть все, написанное до сих пор, с особенным вниманием к деталям с самого первого слова.
И теперь, когда сон начинает смыкать мои веки, я должен кое-что сообщить.
XXVII(vi).Для начала позвольте признаться: голова моя работает уже не так хорошо, как прежде. И даже раньше в моем разуме имелись тонкие трещинки или щели. Поэтому очень прошу, отнеситесь с осторожностью ко всему поведанному ниже.
Я не могу с полной уверенностью утверждать, что все слова в этом рассказе были написаны мной. Мне кажется — некоторые не мои.
XXVIII(i).День рождения Марка прошел непринужденно и весело. Старые и новые друзья собрались в пабе на набережной Темзы. Сколько у него друзей, думал Чад, и все похожи на персонажей из книги. Раньше такая книга вызвала бы в нем комплекс неполноценности, но ему очень хотелось подняться наверх, в этот настолько превосходящий его мир.
После закрытия паба они буквально вывалились из дверей и отправились в дом к одному из друзей Марка, чьи родители уехали на месяц — дела призвали их в Кейптаун. Дела и развлечения… Вечеринка продолжилась с новой силой.
Когда наконец они направились в дом матери Марка, уже начинался новый день, и солнце вставало над викторианскими крышами. В предрассветном сумраке Чад, пьяный и плохо соображающий, казался себе почти одним из лондонских друзей Марка. Как будто за ночь Лондон впитал его в себя.
XXVIII(ii).Проснулся он от боли, буквально раскалывалась голова. Рядом на полу лежала записка. Друзья пробовали разбудить его, но безуспешно. Записка завершалась словами: «Приходи опохмеляться в „Скворец“».
Чад чертыхнулся и вздохнул. Потом опомнился, встал, принял душ и оделся. Ничего не помогало, голова все так же болела. Паб находился в дальнем углу площади. Местные жители проходили в скверик, отпирали калитку своими ключами, за черной оградой виднелись аккуратные лужайки и дорожки с желтым гравием, как на пляже. Чад на ходу проводил пальцем по верхушкам остроконечных кольев ограды и обещал себе, что когда-нибудь будет жить в таком вот месте. Подобными мыслями он позволял себе наслаждаться, только если Джолиона не было рядом.
Он нашел их в пабе, все развалились рядом с камином. Джолион обнимал Эмилию за плечи, он сидел в кресле и пил пиво. Эмилия первой заметила его и сказала:
—Вот и хорошо. Как ты, Чад? Утром я так волновалась за тебя.
Вместо ответа Чад тяжело плюхнулся на стул и уронил голову на стол.
—Вот видишь, Эмилия, я же говорил, он молчун,— подключился Марк.— А может, это у него просто тактика такая. Как говорится, в тихом омуте…
—Знаю,— ответила Эмилия,— только не могу понять, к какому типу молчунов относится Чад?
Чад приподнял голову и посмотрел на Эмилию. Личико у нее было хорошенькое, а сейчас, озадаченная, она стала еще милее.
—Он из сильных молчунов или другой?— продолжала Эмилия.— И есть ли названия для других молчунов? Должны быть. Определенно должны быть глупые молчуны.— Вдруг она встревожилась.— Нет, Чад, не подумай, будто это о тебе. Извини, я просто думаю вслух.— Она хмыкнула и прикусила губу.— Застенчивый молчун, слабый молчун… Ну, Чад, признавайся, к какому типу молчунов ты относишься?
Чад заставил себя оторвать голову от стола и сесть прямо. Он не мигая смотрел на Эмилию. Смотрел и смотрел на нее в упор.
—Извини, Чад,— сказала Эмилия, перебирая пальцами цепочку на шее.— В самом деле, я не хотела тебя обидеть.
Чад рассмеялся:
—Нет, просто я отвечал на твой вопрос. Я молчаливый молчун.
Эмилия тоже рассмеялась, но как-то натужно.
Джек поспешил вмешаться. Никто не имел права веселиться и юморить в присутствии Джека без его участия и одобрения.
—Нет, он последний тип, психопат. Тихий, но склонный к насилию. Сильный и неудержимый. Наверное, любит пердеть на лекциях…
Дэ поморщилась с отвращением.
—Что?— возмутился Джек.— Можно подумать, ты этим не занималась в школе. Все мы этим баловались…
—Представляю, Джекки, как веселились твои одноклассники,— подколола Дэ.— С тобой и в цирк ходить не надо.
—Нет, Дэ, лучше ты расскажи. Сколько школ сменила — сто? Двести? Наверное, когда-нибудь ты и через меня проходила.
—А, понятно,— сказала Дэ.— Сейчас у нас игра «Давайте посмеемся над сироткой». Ура! Джек, мне очень нравится, как мы проводим время. Жалею только об одном. В моей жизни маловато было трагедий, которые ты в состоянии раскопать своими ловкими пальчиками.
—Что? Да я бы с радостью поменялся с тобой местами. Думаешь, четверо родителей лучше, чем нисколько? Я убить готов ради того, чтобы у меня их вовсе не было!
—Все еще впереди,— сказал Чад.— Можно в качестве одного из последних испытаний назначить убийство матери или отца. Или обоих.
—Вот видите, что я вам говорил?!— ликующе воскликнул Джек.— Тихий, но склонный к насилию.— Джек сложил пальцы, как будто держал в руках хрустальный шар, и вгляделся в воображаемую сферу.— Да, Чад! Провижу твое будущее! На тебе ножные кандалы, наручники, полосатая тюремная роба. Интересно, кого из нас он прикончил?— Джек широко раскрыл глаза и издал вопль, не обращая внимания на внезапно наступившую тишину в набитом людьми пабе.— Позвольте, я выколю себе глаза!