Только тогда раздались первые крики.
Сначала женские крики, а потом мужские. Кто-то то и дело поминал Господа Иисуса. Под их крики я спускался с крыши Большого зала. О чем я думал, какие мысли тогда мелькали у меня в голове? Не знаю, по-моему, там были не мысли, а просто порывы. Желание убежать, спрятаться. Я вернулся в часовню, спустился вниз по лестнице, вышел на передний двор, нарочно заставляя себя замедлять шаги, чтобы на меня не обращали внимания. И вдруг я заметил, как кто-то входит в парадные ворота. Конечно, напрасно я остановился, застыл столбом, пригвожденный к месту чувством вины.
Человек двигался мне навстречу и вдруг тоже остановился, как будто на месте преступления застали его, а не меня. Он быстро развернулся и заспешил прочь. Я сразу увидел бегающие глазки и узнал его короткие толстые руки и ноги. Коротышка!
Я судорожно хватанул ртом воздух, и он застрял у меня в груди как камень. А потом мною снова овладел порыв — бежать. Времени думать о Коротышке не осталось, я понимал: нельзя останавливаться. Моя задача — как можно скорее попасть на задний двор и добраться до шестого подъезда.
Марка обступила толпа, некоторые стояли обнявшись, многие курили, сжимая сигареты в дрожащих пальцах. На меня никто не обратил внимания, все смотрели в другую сторону. Не на тело, никто не мог смотреть на тело дольше одной-двух секунд. Все смотрели вверх, в ночь.
Я взбегал вверх по лестнице и тут услышал вой сирены. Должно быть, мое подсознание сработало четко: по пути я заметил — дверь в комнату Марка незаперта. Я нашел свой дневник под подушкой, какие-то страницы были заложены ярко-желтыми бумажными закладками.
А потом я быстро очутился в своей комнате, забился в кровать и накрыл голову подушкой, чтобы заглушить завывание сирен. Только тогда в голове появились мысли, которые можно было выразить словами. Ужас, чувство вины.
Я не только испытывал вину, я еще и страшно боялся. Боялся Коротышку. Боялся, что меня схватят, поймают.
LXV(v).Ну вот, теперь вам все известно. Вы прочли мое признание и, вероятно, поняли, почему я все время увеличиваю дозы виски и таблеток. Не из-за Чада, не из-за Игры, а из-за осознания необходимости когда-нибудь во всем признаться.
Да, признаюсь: я убил его. Марка убил я. Но я не предполагал, что все именно так произойдет…
LXVI(i).Кто-то постучал в дверь Джолиона. Он нехотя открыл. Может, полиция? Но нет, за дверью оказалась Дэ. Она бросилась ему на шею:
—Джолион… Господи, Какой ужас! Марк умер, он погиб! Ты уже слышал? Он умер, Джолион! Марк умер!
—Что ты говоришь, Дэ?! Не может быть!
—Он спрыгнул с башни… «Последний прыжок неудачника»… какой ужас, я так…
Джолион притянул Дэ к себе, как будто надеялся прижаться к ней и выдавить из себя хоть каплю вины. И пока Дэ рыдала у него на плече, Джолион тоже рыдал. А чувство вины не уменьшалось.
—Я позвонила Чаду,— всхлипывая, продолжала Дэ,— сказала, что случилось. Он идет сюда.
—Ш-ш-ш, Дэ, успокойся,— произнес Джолион. Ему показалось, что семя вины внутри его начало прорастать. Выпустило побеги. Побеги выбрались из земли и рвались вверх, к свету. Ему очень захотелось признаться во всем.
Дэ плакала в его объятиях. С ней ему ничто не угрожало. Но он понимал — должен рассказать ей все до прихода Чада. Дэ поймет, Дэ подскажет, что делать. В конце концов, она ведь любила его — правда, всего несколько дней… И он так долго был одинок, а ее слезы капают ему на плечо, такие теплые…
Он поцеловал Дэ в лоб, и они разжали объятия. Заплаканная Дэ упала в кресло. Джолион опустился рядом с ней на колени. Да, он сейчас признается, и все будет хорошо. Но сделать это надо быстро, до прихода Чада. Он легко положил ладони ей на колени и выдохнул.
—Слушай, Дэ,— начал он, легко поглаживая ее кончиками пальцев,— Марк не покончил с собой…
Дэ не шелохнулась, не отпрянула от него, а быстро заговорила, метнув на него суровый взгляд:
—Не надо, Джолион! Не смей говорить, что Марк не покончил с собой из-за Игры. Мы оба прекрасно понимаем: во всем виновата Игра, это из-за Игры он спятил!
—Нет, ты меня не…— начал Джолион.
—То же самое Чад твердил мне по телефону: «Нет, Дэ, Марк погиб вовсе не из-за Игры, Игра ни при чем». Неправда! Учти, я ничего не хочу слушать. И тебя я тоже слушать не стану, Джолион! Не смей так говорить, слышишь, не смей!— Дэ закрыла лицо руками и снова разрыдалась.
Джолион опустил голову на ее колени. Нет, Дэ должна выслушать его, должна узнать до прихода Чада.
—Дэ, прошу тебя, выслушай меня!— Джолиону казалось: слова силятся прорваться наружу сквозь кожу.
Дэ оттолкнула его:
—Нет, Джолион. Не буду слушать никого. Его убили мы. Мы вместе. Все кончено. Конец. Я ухожу. Чаду уже сказала — мне все равно, что он подумает или скажет. Все кончено, надеюсь, вы тоже это понимаете. А если не понимаете, мне все равно…
Она прямо смотрела в глаза Джолиона в поисках подтверждения, но Джолион смотрел вниз, на землю, и глаза у него дергались, как будто силились поймать мысли, разбегавшиеся в разные стороны. Дэ покидает Игру, худшее позади. А вдруг сознаваться вовсе не обязательно? Может, удастся справиться с собственными словами — загнать их обратно, внутрь?
—Как же я вас ненавижу!— вдруг закричала Дэ.— Я ненавижу вас обоих!— Она бросилась на него, сначала молотила его кулаками по груди, потом попыталась дотянуться до шеи, подбородка… Вдруг Дэ обхватила его и впилась поцелуем.
Он почувствовал на своих губах ее острые зубы, почувствовал вкус ее слез. И, наконец, Дэ оттолкнула его. Она снова села в кресло, не глядя на него, вытирая слезы тыльной стороной ладони.
—Извини, Джолион… Мне очень жаль.
Джолион не понял, чего жаль Дэ — что она на него накинулась или что поцеловала. Он так и не спросил ее. После того дня они не виделись почти четырнадцать лет. Сразу же после ее слов в дверь постучали. Прежде чем Джолион успел ответить, в комнату вошел Чад.
LXVI(ii).Под гневным взглядом Дэ Чад топтался у двери, не зная, куда девать руки — то упрет в боки, то сунет в карманы, то почешет затылок.
—Какой ужас, просто ужас!— сказал Чад и вдруг разозлился.— Там люди, которые его почти не знали.— Он ткнул рукой в сторону улицы.— Вы бы их видели, как рыдают, а ведь они… а ведь они его почти не знали!
Джолион сидел на полу у своей кровати, разведя колени и низко опустив голову.
—Я звонил Коротышке,— продолжал Чад.— Они понимают, завтра мы ни на что не будем способны…
—Что-о?!— гневно вскричала Дэ.— Что ты сделал? Ты уже строишь планы? Но почему с Коротышкой?
Чад сглотнул слюну:
—Просто он подошел к телефону… Да они еще давно дали нам номер. Тебя тогда еще не было, Дэ.
—Он расстроен? Или беспокоился, как бы их не привлекли к ответу?
—Нет,— ответил Чад.— По-моему, он не был расстроен. И совсем не беспокоился.
Дэ вытерла глаза и покачала головой.
Джолион смотрел на них — на своих мучителей. Они переглядывались, не смотрели на него, не заметили выражения страха и ужаса на его лице, когда было произнесено имя Коротышки.
Чад нервно облизнулся и сказал:
—Значит, встречаемся в следующее воскресенье. Наверное, здесь, в четыре. Мы должны… нужно немного подождать, пусть пыль осядет.
—Пыль?! Пусть пыль осядет?— повторила Дэ.— Как мило, Чад! Ты имеешь в виду пепел после кремации?
—Нет, я…— Чад почесал затылок.
Джолион наблюдал, следил за ними. Если Коротышка все сказал Чаду, почему он сейчас ничего не говорит? И не бросает на него многозначительные взгляды? Чад вообще не смотрел на него, он говорил только с Дэ.
—Тебе известно, я выхожу,— сказала Дэ, обхватывая себя за плечи.— Как ты смеешь заикаться о своей поганой Игре?
—Слушай, Дэ,— сказал Чад,— мне действительно жаль. То, что я сообщил тебе по телефону, не должен был… то есть мы все сейчас ужасно расстроены.
Джолион сцепил руки на затылке. Неужели Коротышка ничего не сказал Чаду? Тогда еще есть немного времени, можно быстро что-нибудь придумать, найти выход. А если Коротышка ничего особенного не сообщил, то почему? Кстати, чего это он вертится постоянно в Питте?
—В самом деле, Чад?— вскинулась Дэ.— Ты ужасно расстроен? Интересно, почему?
—Из-за Марка,— ответил Чад с таким видом, как будто другого ответа на этот вопрос не существовало. Дэ смерила его тяжелым взглядом.— Конечно, из-за Марка,— повторил Чад,— из-за чего еще мне расстраиваться?
Джолиону показалось: Чад вот-вот заплачет. И вдруг… Чад не разрыдался, а коротко хохотнул, хмыкнул, как школьник, который нашел двусмысленность в учебнике. Джолион понимал — у Чада нервный смех, он знал: некоторые люди иногда вот так же нервно хихикают на похоронах, стыдливо закрывают лицо рукой. Подмена эмоций иногда бывает единственным спасением. Она нужна, чтобы не сломаться, не бить себя в грудь и не выть, не демонстрировать на публике свою боль…
Но Джолион сразу понял: Дэ ничего не заметила. Смех Чада вызвал у нее только потрясение и ужас. Что он за человек? Какое чудовище! Она вскочила и побежала к двери.
—Дэ!— крикнул Чад, хватая ее за руку.
Дэ размахнулась и с силой ударила Чада по лицу, такая получилась звонкая пощечина.
Потрясенный Чад широко раскрыл глаза, инстинктивно поднял руку, на миг Джолиону показалось — он сейчас даст сдачи. Дэ остановилась и смерила его вызывающим взглядом. Чад медленно приложил ладонь к распухшей щеке. Дэ ушла.
LXVI(iii).Чад неподвижно стоял перед ним. Он напоминал маленького мальчика, которого тут при всех отругал учитель. Джолион смотрел на него в упор — он наслаждался унижением Чада, хотя по-прежнему чувствовал себя виноватым. Чад лишь на миг глянул на Джолиона, но и этого оказалось достаточно. Он развернулся и направился к двери.
Джолион дождался, пока Чад окажется перед порогом, и крикнул:
—Ты победил! На следующей неделе я выхожу из Игры. Прими мои поздравления, твоя победа!