Мать Чада улыбается. Фрэнк, как мило, правда?— говорит она, оборачиваясь к мужу. Значит, вы просто проезжали мимо, обращается ко мне фермер, развертывая сверток с беконом и выкладывая ломти на сковороду. Совершенно верно, отвечаю я.
Куда же вы направлялись?— интересуется фермер.
Мне кажется, он хочет меня подловить. Пытаюсь вспомнить, как мы с Блэр в свое время ездили на север штата. Катскиллские горы южнее. Лейк-Плэсид севернее. Правда, сейчас для горных лыж не сезон. И вдруг я кое-что вспоминаю и говорю фермеру: в Саратогу.
Тот качает головой. Скачки начнутся только через месяц, а зачем туда еще можно ездить, просто не представляю.
Меня загнали в угол.
Значит, вы художник?— спрашивает хозяйка дома. Я молчу, не зная, что ответить. Или писатель? Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Да, оживляюсь я, да, да. Я писатель.
А при чем же здесь Саратога, черт подери?— хмурится фермер.
Глупыш, говорит мама Чада, там же знаменитая община для художников, писателей и вообще творческих людей. Мне давно хотелось туда съездить. Неужели там такая творческая атмосфера? Ну, наверное, там что-то такое действительно ощущаешь. Как будто колет в кончиках пальцев.
Фермер презрительно фыркает. Похоже, там живут одни педики, говорит он. Его жена морщится. Ах, Фрэнк, я ведь тебе говорила, не произноси при мне это слово!
LXXIV(ii).В развитие лжи о Саратоге я немного рассказываю хозяйке дома о себе. Правда, только в общих чертах. О ее сыне совсем не упоминаю. Она слушает жадно, часто кивает. В пересказе моя жизнь напоминает вереницу юмористических эпизодов.
Фермер упорно стоит к нам спиной — выкладывает скользкую яичницу на тарелку. Потом берется за тяжелую сковороду, на которой жарился бекон. Пробует переложить ломти на блюдо деревянной ложкой, но бекон прилип, ничего не получается. Он все больше мрачнеет. Сковорода в руке опускается ниже и ниже, как увядший цветок в вазе.
Он не роняет сковороду, а переворачивает ее на тарелку. Тарелка разбивается, сковорода задевает край рабочего стола и с грохотом летит на пол.
Мама Чада вздрагивает и зажимает уши руками. Ах, Фрэнк!— говорит она.
Фермер поворачивается ко мне и разражается криком. Если мой сын уверяет, будто я что-то придумал, значит, он врет! Как можно обзывать выдумкой то, что действительно было — тем более размером почти с десятицентовую монету! А все случившееся потом только к лучшему… для всех, а не только для него. Он от рождения неблагодарный эгоист!
Вдруг я слышу грохот сзади и поспешно оборачиваюсь. Мать Чада так быстро вскакивает со своего стула, что стул падает. Она вцепилась в угол стола и кричит на мужа: Фрэнк, с меня хватит! Она больше не сдерживается. Хватит и того, что я его теперь совсем не вижу! Она опускает голову и понижает голос. А теперь уходи, просит она. Прошу, Фрэнк, уйди отсюда. Займись чем-нибудь. Хотя бы… покорми скотину.
Скотину еще рано кормить, отвечает фермер с плохо сдерживаемой злобой.
Гнев захлестывает мать Чада, она кричит, будто у нее отказали тормоза. Хватит, надоело! Больше не собираюсь тебя слушать! Тринадцать лет слушала, но больше не желаю! А теперь оставь беспорядок, ты сам его устроил, и ступай кормить скотину!
Фермер вытирает руки о джинсы. Его жена тяжело дышит, она опустила голову и не смотрит на него.
Он снимает с крюка у двери бейсболку, кое-как нахлобучивает ее на голову и выходит.
Извините, обращается ко мне мать Чада. Очень неприятно, что это произошло при вас. Она поднимает стул. Сейчас я что-нибудь приготовлю.
LXXIV(iii).Она молча наводит порядок и готовит, я молча ем.
Из окна кухни виден большой хлев из шлакоблоков под рифленой крышей. Над низким строением возвышается металлическая силосная башня. Фермер подходит к хлеву, садится у входа, закуривает. Докурив, он ждет минуту и закуривает еще одну сигарету.
Мама Чада забирает у меня тарелку, я благодарю ее.
Она моет посуду и смотрит в окно на мужа. Тут она вдруг говорит: я никогда не брошу мужа, что бы он ни натворил. А вот он, наверное, меня бросил бы… Она тщательно моет щеткой вилки, оттирает каждый зубец. Нет, к другой женщине он бы не ушел, продолжает она, даже если бы с кем и познакомился… Не переставая говорить, она возвращается за стол, садится на свое место, вытирает руки о посудное полотенце. Я хочу повидаться с сыном, тихо произносит она. Только чтобы мужа рядом не было. Вы уж, пожалуйста, ему передайте. Где угодно, где он захочет. Я могу приехать к нему в Нью-Йорк — вряд ли он захочет возвращаться сюда. Она вытирает руки, поднимает на меня глаза и продолжает: Фрэнк кормит скотину каждый день в полдень. Она смотрит на настенные часы. Без пяти двенадцать. Если вы позвоните мне как-нибудь в пять минут первого, я сразу пойму, кто это. Позвоните?
Не знаю, отвечаю я. Но мать Чада убита горем, и я быстро добавляю: хочу сказать, не знаю ваших отношений в семье…
Ах вот оно что, говорит она, значит, Чад вам не объяснил?
Я качаю головой. Нет, и мне не хочется встревать в семейный скандал, причины которого я не знаю. Я не имею права лезть в чужие дела.
Вы правы, говорит она, слегка всхлипывает и кладет полотенце на колени. Ума не приложу, с чего лучше начать… Вы действительно ничего не знаете?
Я вздыхаю. Чад рассказывал об учебе в школе. И я знал — он вырос на ферме. Потом ему пришлось раньше времени уехать из Питта, но почему, он не объяснил. Вот и все.
Ясно, говорит она. Тогда ладно. Только не торопите меня, ладно? Я киваю, и она вытирает лицо тыльной стороной ладони.
Мама Чада встает, включает плиту, достает из холодильника цилиндр в форме колбасы. Из кухонного шкафчика берет пакет с шоколадной крошкой. Повернувшись ко мне и прижимая к себе тесто и пакет, поясняет: я добавляю шоколадную крошку в покупное тесто — это мой секрет. Только никому не рассказывайте.
LXXIV(iv).Он родной отец Чаду, начинает она, никаких сомнений тут быть не может… Наверное, зря я так сказала… Да, начало не очень удачное.
Мы с Фрэнком поженились поздно, продолжает она, во всяком случае, для людей нашего поколения. Обоим было уже за тридцать. И забеременела я не сразу. Так что Чад у нас единственный. Она поднимает глаза к потолку. Нет, наверное, надо как-то проще…
Она глубоко вздыхает. Фрэнк никогда его не любил. Не знаю почему. Может, ему вообще не нужно было заводить детей, а может, дело в самом Чаде. А я его обожала. И до сих пор обожаю. Чад так хорошо учился в школе, я им очень гордилась. А Фрэнк — нет. По-моему, он ему завидовал. Фрэнк тоже умный, когда смотрит телевизор, всегда комментирует сообщения дикторов, высказывает свое мнение. Откуда он набрался всяких сведений — понятия не имею, я столько не знаю. Когда Чад подрос, он тоже начал реагировать на телевизор. Только постоянно возражал отцу. Возражал на все, что бы Фрэнк ни говорил. Наверное, причина еще и в этом. Ссорились они не только из-за новостей. Цапались буквально из-за всего, даже из-за прописных истин. Например, какая река самая длинная. И всякий раз во время их споров Чад притаскивал из школы книгу, зачитывал оттуда отрывки и получался кругом правым. А Фрэнк всегда отвечал: книги врут. Каждый раз: врут, и все. Все книги врут. И словарь Уэбстера, и энциклопедия «Британника».
Фрэнк считал Чада неженкой, понимаете? Говорил, что Чад растет не настоящим мужиком. С деньгами у нас всегда было туго, и Чаду приходилось помогать отцу на ферме, чего он терпеть не мог. Он бы лучше сидел и учил уроки. Фрэнк считал его каким-то ненормальным. Разве нормальные мальчишки любят учить уроки? Он нарочно поручал Чаду грязную и тяжелую работу, хотел его закалить. Но Чаду только одно хорошо удавалось: учеба. Он и спорт не очень уважал, играл во всякие игры только на уроках физкультуры в школе. Конечно, Фрэнк и сам не был звездой спорта, но любил смотреть, как играют другие, и болеть за свою команду.
Знаете, это мелочи и все случившееся потом с этим никак не связано. С другой стороны… все с чего-то начинается, понимаете?
В общем, главное вы поняли — они не очень-то любили друг друга, а потом Чад поступил в колледж, мнение отца уже ничего не значило. Ему назначили хорошую стипендию, поэтому в наших деньгах он не нуждался. Мне кажется, Фрэнк так ни разу Чада за детские годы не похвалил. Кажется, нет. В общем, они на какое-то время расстались, и, наверное, так было лучше.
Когда Фрэнк услыхал, что Чад на год поедет учиться в Англию, он только фыркнул: мол, с ним все понятно. Я не спросила, что он имеет в виду, а если и догадывалась, то предпочитала помалкивать.
Как-то Фрэнк полол огород, ему показалось, его обжег ядовитый плющ. Фрэнку и раньше доводилось обжигаться, но ничего страшного не случалось, даже рука не очень-то чесалась. Я помазала место ожога мазью. А нарыв все не проходил. Не прошел и через две недели. Тогда я заставила Фрэнка пойти к врачу.
Короче говоря, поставили диагноз — рак кожи. На той руке, которую он всегда высовывал из окошка грузовика. Потом-то я запретила ему так делать. Я ужасно испугалась, когда узнала. Все-таки рак… По-моему, даже Фрэнк испугался, правда, вслух ничего не говорил. Он пошел в библиотеку и набрал там научных книг, вот поэтому я поняла — он испугался. Каждый день ходил за новыми изданиями. Наверное, он тогда не одну сотню прочел. Но все держал в себе. Он у меня такой… типичный мужчина. Даже не позволял мне ходить к врачу вместе с ним.
Ну вот, нашли у него опухоль и решили удалить. Перед самой операцией Фрэнк согласился обо всем рассказать Чаду. Одна я бы не справилась. Представьте, у мужа рак. Ферма едва-едва позволяет нам выживать, нанимать работников нам не по средствам. Да Чад и сам, по-моему, захотел вернуться. Хоть он отца недолюбливал, и, наверное, не без оснований, мы все-таки воспитали его правильно, научили различать, что такое хорошо и что такое плохо.
Он вернулся и занялся хозяйством. Мы думали — года хватит на все, так ему и сказали: только на год. И пусть работу на ферме он не любил, но знал, что и как нужно делать. Они с отцом даже стали разговаривать больше, чем раньше. Со мной Фрэнк ничем не делился, а Чад забросал его вопросами. От него и я кое-что узнала. Раньше я понятия не имела о разных опухолях на коже, а они вечно говорили об этом за ужином. В первый же вечер после приезда Чада начали. Фрэнк сказал: это меланома, придется ждать, что будет дальше. Чад просил его не волноваться и ни о чем не думать. Фрэнк уверял в неплохом самочувствии, но Чад не сдавался. Сказал отцу, что он давно заслужил отдых и должен беречь силы. Как я гордилась им! Вы бы видели, как он замечательно держался. Мой мальчик вырос, стал совсем взрослым. Так наши отцы возвращались с войны. Они вернулись мужчинами. И мы ждали, а Фрэнку приходилось ездить на лечение. Вот как-то возвращается он домой и говорит: новость плохая, у меня рецидив. Кто знает, куда опухоль прорастет дальше и далеко ли она зашла. Я подумала: все, конец. Фрэнк стал подниматься наверх с таким видом, будто умирать собрался. А я упала лицом на стол и плакала вместе с сыном. А потом все и началось. Чад тоже принялся читать медицинские книги. Наверное, прочел не меньше отца. Я спросила его, как может человек умереть от какой-то крошечной опухоли? Если бы я знала, наверное, что-нибудь сделала бы раньше. Но откуда мне знать? У него был нарыв и нарыв, вроде обыкновенного красного волдыря… А он как начал меня расспрашивать! Мне прямо стало не по себе. Мама, у него был нарыв или родимое пятно? Какого цвета? Круглое или неправильной формы? Я все подробно описала: мол, нарывчик совсем небольшой, похожий на красную пуговку. И вдруг Чад срывается с места, несется наверх к отцу и начинает на него орать. Как он ругался!