— Так и я не люблю. Возможно, вопрос упирается в это. Моё любимое действие — отсутствие действия. Деятелен я становлюсь лишь для того, чтобы поскорее покончить с деятельностью и вернуться к своим любимым занятиям, праздности и созерцательности. — Леопольд снова рассмеялся. — Вот сейчас, к примеру, с ужасом думаю о том, что скоро придётся идти на службу. Я по-прежнему работаю в оркестре, семь лет назад перешёл из грибоедовского театра в филармонию. И утешаю себя лишь тем, что рано или поздно спектакль закончится, я вернусь домой, лягу на диван и снова буду делать ничего. Вот это — моё любимое занятие! Это — то, чему готов отдаваться изо дня в день, фанатично и самоотречённо. У меня случались романы, но женат не был никогда. Стоило на долю секунды представить, что рядом со мной будет постоянно находиться некто, имеющий право на то, чтобы нарушать мой покой, как меня перекашивало от ужаса.
— А как же Изольда?
— О, с Изольдой мы заключили соглашение много лет назад. Она не мешает мне проводить время так, как я привык, а я не отказываюсь ежедневно принимать пилюли, которые она приносит.
— Ежедневно? — переспросил я.
— Ну да. А что?
— Да нет. Ничего.
Ежедневно. Ну, логично — Изольда продлевает жизнь брата день за днём, поддерживает его в том состоянии, в каком увидела в госпитале. Уже восемьдесят лет, получается — если ранили Леопольда в конце войны.
А Изольда ведь — не обходчик. Пилюли ей не выдают…
— А вы никогда не спрашивали Изольду, где она берёт пилюли? — вырвалось у меня.
— Разумеется, спрашивал, — удивился Леопольд. — Она сказала, что получает их на службе, это часть её жалованья. Излишками делится со мной. А что? — Он поправил очки и посмотрел на меня. — Почему вы об этом спрашиваете?
Мне до зарезу хотелось сказать, почему. Но понимал, что если полезу сейчас в чужую семейную тайну, Изольда мне этого не простит.
— Да так. Просто уточнил. А можно, я вас сфотографирую?
Аристократически тонкие брови Леопольда поползли вверх.
— Могу узнать, для чего?
— Хочу проверить одну деталь.
— Пожалуйста.
Леопольд раздавил в пепельнице окурок, скрестил на груди руки и посмотрел на меня.
Я достал телефон, щёлкнул камерой. Жадно впился взглядом в снимок.
Не-а. Ни намёка на свет. Пустышка, как она есть. Можно сказать, эталонный экземпляр.
— Вижу, я вас разочаровал, — заметил Леопольд.
— Разочаровали. Врать не буду.
Он криво улыбнулся.
— Знали бы вы, как глубоко разочарован я сам. Но убедить Изольду в том, что пожил достаточно, и продлевать моё существование далее не имеет смысла, мне не удаётся. Быть может, удастся вам? Изольде вы нравитесь. Она с таким восторгом рассказывала о вашем появлении в отеле. А потом вдруг загрустила. В последние дни сама не своя… Что-то случилось? — Леопольд пытливо посмотрел на меня.
— Да нет, — двойственным образом ответил я. — Изольда просто чрезвычайно остро восприняла одну ерундовую ситуацию… В общем, она за меня формально типа отвечала, была наставницей. А я там чуть не погиб — исключительно по собственной инициативе. Ну, в общем, я-то уже и забыл, а она…
— О-о-о… — Леопольд покачал головой. — Она этого не забудет. Скверно, очень скверно.
Он вздохнул, как человек, осознающий, что вечером вместо дивана с пивом придётся на другом конце города чистить пятитонный аквариум.
— А отчего у неё такие комплексы? — спросил я и, кажется, у меня получилось не подпустить в голос раздражения.
— Так… сложилось.
— А подробнее?
— Ну… Сложно сказать. Комплекс причин, я полагаю. Почему-то каждый раз, как Изольда брала на себя ответственность за чью-либо судьбу, это заканчивалось плохо. Здесь и случай с мамой, которой она помогла бежать, и проклятие отца… Наверное, это было началом. Затем была омерзительная история с умершим литератором.
— Да, в двадцатом году, — вспомнил я.
— Она вам рассказывала? Ну да, тот пустышка. Изольда своими глазами увидела, что бывает, когда относишься к пустышке как к чему-то одушевлённому. Она ведь искренне верила, что сумеет помочь этому бумагомарателю. Полагаю, после той истории она и со мной так носится. Хватило впечатлений. Не хочет подобной участи для родного брата и пытается предотвратить.
— Ну, это как-то мелко…
— Был ещё один случай. Я так толком и не понял, когда Изольда успела поработать в учителях. Она говорила расплывчато, и я, в основном, восстанавливал это из оговорок. Может, она и вовсе не работала, а просто уговорила какого-то беспризорника пойти в школу, соблазнив возможностями, которые даёт образование.
— И что?
— Я так понял, что у мальчишки были серьёзные подельники. Которые восприняли идею в штыки. А когда заразившийся идеализмом моей сестры парень упёрся, ему воткнули нож в сердце.
— Хренасе… Ребёнку?
— В иные времена, Тимур, иные люди не делают различий между детьми и взрослыми, мужчинами и женщинами. Как говорили в одном фильме: «Ничего личного, просто бизнес». Мне, кстати, всегда было интересно: как именно это должно утешить жертву? Мол, слава богу, меня убивают, потому что я помешал моим друзьям зарабатывать деньги, а не потому, что переспал с женой своего босса? Признаться, сколь ни пытаюсь, не могу осознать преимущества. Я готов согласиться, что гибнуть с криком «За Родину, за Сталина!» — действительно несколько смещает акценты в восприятии ситуации. Но «просто бизнес»?.. Не понимаю.
— Вряд ли это говорится для жертвы, — задумчиво сказал я. — Скорее уж для себя.
— Полагаете? — заинтересовался Леопольд.
— Угу. Убивать с удовольствием — дураков мало. Убивают со злости или по необходимости. И надо как-то себя успокаивать. Мол, я это не из личной ненависти, а так требовали обстоятельства.
— Действительно. Тогда и впрямь всё складывается логично.
— И сколько лет вы об этом думали, не находя решения?
— Да я не то чтобы думал. Так, крутилась мысль в голове. Теперь будет крутиться какая-нибудь другая.
Тут меня уже зло взяло. Я встал, возвысился над Леопольдом.
— Послушайте, ну вам хотя бы стыдно должно быть. Изольда расшибается в лепёшку, чтобы обеспечить вам приличную посмертную жизнь, а вы сидите тут и думаете обо всякой херне. Причём, ладно бы ещё хоть думали! А то так — в голове крутите от безделья.
Леопольда моя вспышка не смутила. Он улыбнулся.
— Послушайте, вся эта ерунда — выбор Изольды. Мы говорили об этом тысячу раз. Мне лично не нужно ничего. Вы, в своём молодом идеализме, должно быть, полагаете, что все пустышки, узнав, что после смерти им не полагается ничего, впадают в панику? Мечутся, истерят, рыдают? Так позвольте вас удивить: это вовсе не так. По крайней мере, далеко не всегда так. Ничто устраивает многих, в частности — меня. Я проваливаюсь в ничто каждую ночь, когда засыпаю. Если однажды не проснусь — что с того? Я не буду чувствовать ничего. Нет субъекта восприятия — нет проблемы. Я не раз находился при смерти, стоял на краю гибели. И мне не страшно, поверьте. А вот Изольде — да.
Леопольд достал третью сигарету. Я понял, что у меня уже всё. От одного запаха хотелось удавиться. Ему-то хорошо, у него здоровье дореволюционное, а я был зачат и взрощен уже в насквозь загазованном мире. У меня силы слабые. Да и достал меня этот душный хрен — спасу нет.
— Изольда ждёт, когда я проснусь, — продолжал Леопольд, выпуская клубы дыма. — А я жду, пока проснётся она.
— В каком смысле «проснётся»? Изольда не пустышка!
— Этого я и не говорю. Но ей следует чуточку повзрослеть и понять, что она возится со мной не из-за меня, а из-за себя. Это её пугает небытие. Это она не может его осмыслить и боится. И потому хочет защитить от него меня. Знаете, Тимур, если вы сумеете донести до моей сестры, что ей необходимо начать жить для себя, вам будут благодарны два человека: и я, и она. Она, разумеется, не сразу. Когда меня не станет, она вас проклянёт. Но потом, лет через пять-сорок, признает, что вы поступили правильно.
— Да неужели же вам не интересно жить?
— Не настолько, чтобы ради этого с мучительными усилиями пересоздавать себя заново.
— Вы же, вон, книжки читаете…
— Это? — Леопольд перевернул лежащую на столе книгу; я прочитал название: «Мелкий бес» Фёдора Сологуба. — Развлечение, не более. Нужно же чем-то отвлекать мозги от необходимости постоянно осмысливать серую реальность. — Леопольд зевнул. — В книгах, по крайней мере, есть какая-то динамика. Да и весёлого гораздо больше. Вы так на меня смотрите, Тимур… Изольда иной раз смотрит так же. Этот взгляд означает, что сейчас она сорвётся и убежит в свой отель. На неделю, на месяц… Но потом она всё равно возвращается, и всё начинается с начала. Прошу вас: сделайте так, чтобы не вернулась. Чтобы ей не хотелось возвращаться. Вы, ваши коллеги — настоящие люди, у вас горят глаза. Вы верите, мечтаете, стремитесь. Зачем вам спотыкаться о такой мешок с тухлятиной, как я? Обойдите меня, прошу. Оставьте. И двигайтесь вперёд.
Я не нашёлся с ответом. Просто вышел молча из кухни, а потом и из квартиры.
Изольда была недалеко. Сидела на детской карусельке тут же, во дворе. Я подошёл, сел на соседнее сиденье, оттолкнулся ногой. Карусель завертелась. Хорошо смазанная, даже без скрипа. Серьёзный прогресс со времён моего босоногого детства…
— Теперь ты всё про меня знаешь, — безэмоциональным тоном сказала Изольда. — Давай.
— Чего давать?
— Скажи, что я дура. Занимаюсь ерундой. Что меня жизнь ничему не учит. Что в сто с хвостиком лет нужно вести себя совершенно по-другому. Что лично ты бы на моём месте обязательно вёл себя по-другому. Может быть, даже скажешь что-то такое, чего я уже не слышала тысячу раз от других видящих.
С каждой фразой тон менялся. Под конец голос уже звенел от сдерживаемых слёз. Я молчал.
— Что молчишь? Не молчи, скажи что-нибудь!
Вытянув ногу, я затормозил вращение карусели. Посмотрел в глаза Изольде.
— Окей. Ты — дура. На твоём месте я вёл бы себя совершенно иначе. Но только я этим вообще не горжусь. Мне страшно.