В Зоологическом центре я был около года назад. Встречался тогда с девушкой, на шею которой мать повесила младшую сестру. Разница в возрасте у них была лет двадцать. Сестра, соответственно — совсем мелкая. Долго мы не встречались, разошлись через пару месяцев. Сестра тут была ни при чём, зоопарк тоже, просто так получилось. Неважно, в общем. Суть та, что устройство зоопарка я себе более-менее представлял. И помнил, что часть помещения называется «Сказочный уголок».
На одном вольере было написано «Курочка Ряба», и внутри ходили куры, на другом «Три поросёнка» и хрюкали поросята, ну и так далее.
В помещение мы прошли в призрачном мире. Без проблем купили бы билеты, но охранник на входе заставлял открывать сумки. Переноской с петухом однозначно заинтересовался бы.
Вернувшись в реальный мир, я немедленно устремился в гости к сказке. И убедился, что «Курочка Ряба» никуда не делась.
За проволочной сеткой по соломе важно бродили куры, из угла на них посматривал крупный белый петух. Детей и родителей рядом с вольером не наблюдалось. Куры, видимо, не самые интересные создания. И оттого, что ты напишешь на вольере «Курочка Ряба», нести золотые яйца в прыжке не начнут.
— Присматривай тут, — понизив голос, сказал я Еве.
Перешел в призрачный мир и с переноской подмышкой шагнул сквозь проволочную сетку. Чтобы вытащить петуха, пришлось естественно, возвращаться в реальность. Я поставил переноску на солому и присел на корточки рядом. Чуть не выругался вслух — задвижку на переноске заело. Ну, понятное дело, когда ж ещё заедать, если не в самый ответственный момент!
— А что дядя делает? — услышал я детский голос.
Обернулся. На меня круглыми глазами смотрела девочка лет четырех. Она дергала за юбку мать. Женщина тоже обернулась. Неуверенно сказала:
— Дядя кормит курочек. Им же надо кушать.
— Дядя прошёл не через дверь! — объявила девочка. — Он сначала был тут, а потом уже там.
— Ну что ты такое говоришь? Как он может быть сначала тут, потом там?
В этот момент я наконец-то выпустил петуха. Птица нервным движением выскочила на свободу, отряхнулась и, гордо расправив гребень, двинул по направлению к курам. Из-за угла выскочил с выпученными от возмущения глазами белый петух.
Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лёд и пламень…
— Мам, смотри, курочки играют! — радостно завопила девочка, указывая на начавшуюся битву света и тьмы в отдельно взятом курятнике.
Воспользовавшись тем, что мнение публики всецело переключилось на устроенный мною спектакль, я вновь переместился в призрачный мир и подошёл к Еве.
— А что они вообще скажут, когда поймут, что у них левый петух? — спросила Ева.
— Что-нибудь непечатное.
— Как они это объяснят вообще?
— Знаешь, Ева, вот тебе один из важнейших уроков взрослой жизни, в которую ты сейчас вступаешь, оставив позади школу. С тех пор, как ты спихнул проблему на других людей, это уже их проблема. Прекращай о ней думать, освободи голову для чего-нибудь прекрасного.
— Угу. Это тебя в отеле так научили?
— Куда им. Это в аквариумном магазине.
Тут я задумался об аквариумном магазине. О грустном Никите, который лишился Изольды и теперь вынужден регулярно выплачивать мне зарплату. О радостном Олеге, который теперь обслуживает всех моих секретных и не очень клиентов. И почувствовал какой-то укол сомнительной ностальгии.
Впервые с тех пор, как я сделал свой окончательный и бесповоротный выбор в пользу видящих, меня коснулась тень сомнения. Синдром самозванца запустил щупальца в голову, и по этим щупальцам потекло: «Кем ты себя возомнил? Да тебя выпнут через неделю, потому что у тебя на лбу написано: „Обычный, бесперспективный“, договор с Даниилом Петровичем расторгнут, и ты вернёшься к Никите, будешь начинать с самого начала, будешь ползать на коленях, вымаливая хоть каких-нибудь клиентов».
— Что-то мне эта ваша взрослая жизнь, в которую я вступаю, вообще не нравится, — заявила Ева, вторя моим мыслям. — Пока в школе училась, не знала, как от неё отделаться. А теперь… То петухов подкидываю, то в подземельях кровью стены мажу. И вообще, связалась с какими-то городскими сумасшедшими…
Наши с Евой взгляды встретились, и я вдруг с пугающей ясностью понял, что наши отношения сегодня совершат стремительный скачок. Мы перейдём ту грань, за которой ещё можно оставаться просто коллегами.
Мы вместе нажрёмся.
— Лихо, молодой человек, лихо, — послышался тихий, но какой-то надсадный голос.
Старики нередко так говорят. С возрастом, видимо, что-то делается с голосовыми связками.
Я повернул голову и увидел такого божьего одуванчика. Дедушке было явно хорошо за восемьдесят, он был начисто седой и едва заметно горбился, но трость не носил. Это меня порадовало. О трости у меня остались неприятные воспоминания. От одного только вот такого воспоминания сразу голова заболела…
— Много чего я на этой работе видел, — продолжал старичок, — но чтоб средь бела дня петухов подкидывали — это в первый раз. Чайку, может?
— Спасибо, но мы торопимся, — ответила Ева.
— Ну тогда я вас охране заложу.
Вот это уже был серьёзный аргумент.
— Вы нас шантажировать будете? — спросил я.
— Ой, ну придумал! — Старичок засмеялся. — Шантажировать… Скучно мне, деду! Составили бы компанию, что ли.
— Ладно, чего там, — посмотрел я на Еву. — Пошли, чайку дёрнем.
— Мстислава ругаться будет, — надулась та.
— Ну, поругается, ей не привыкать.
— Тоже верно, — кивнула Ева.
И старичок повёл нас к себе.
«К себе» — это оказалась крохотная подсобка. После того как мы туда втроём втиснулись, она, по сути, закончилась. Но Бориса Наумовича — так представился старичок — это не смущало ни в малейшей степени. Он вскипятил жёлтый от старости пластиковый чайничек, который под конец начал трястись, как припадочный, и брызгать кипятком из носика; он выставил на крохотный стол три кружки, по двум из которых змеились трещины; сполоснул кружки кипятком, выплеснул его за маленькое окошко. Затем бросил в каждую по чайному пакетику.
Действия его обладали гипнотическим каким-то действием. И я сам, и Ева смотрели, как завороженные. Возможно, этому способствовал и голос старичка, который монотонно, будто бы зачитывал заклинание, вещал:
— Я ж тут с восемьдесят девятого, с самого начала, вот так вот, молодые люди. Вас тогда, небось, ещё и в планах не существовало, а меня, вот, пригласили на почётную должность. Тогда это ещё был Центр экологического воспитания молодёжи Смоленского Обкома ВЛКСМ! Вот как. А там, глазом моргнуть не успели, и какое уже ВЛКСМ… Я вот помню, внук мой, гуляя по бульвару 60 лет ВЛКСМ, смеялся и спрашивал, что за глупое название такое. Ох, и злился я тогда на сына… А потом подумал — ну, а чего уж. Это в наше время Ленина с молоком матери впитывали, а теперь и вовсе знать не надо, кто такой этот Ленин, кому какая разница-то… Ну а я тут остался. Все девяностые тут… И за зверюшками убирал, и молодых учил, и сторожил, и топил зимой… Чего только ни делал. Вы пейте-пейте чаёк-то, молодые люди, вот печенье.
Вазочка с печеньем на столе появилась как-то вдруг. Ева посмотрела на него с тоской, но взяла штучку. Дешёвенькое песочное курабье. Ну а чего ты, собственно, ожидала увидеть у пенсионера? Эклеры или макаруны? Да плюсом — латте на миндальном молоке.
— Времечко-то тяжёлое было, — продолжал старик вещать, отхлебнув из своей чашки. — Чего вокруг творится — не понять. Вот у зверей — у тех всё просто. На них только посмотришь, и сразу легче становится. Им что социализм, что капитализм, что Ленин, что Ельцин… Ты корми, главное, заботься. Так вот невзначай и позавидуешь… Это ж до чего довести страну надо было, чтобы люди зверям завидовали, а? Ну, да вы того не понимаете даже…
Время шло. В словах старика не появлялось ничего существенного. Допив чай, я сделал вывод, что ему просто было грустно и одиноко, хотелось поболтать. Какую бы сомнительную должность он ни занимал на текущий момент, вряд ли вокруг было много людей, которые его слушали.
— Спасибо, — сказал я, поставив на стол кружку. — Было очень вкусно, но нам действительно пора.
— Да-да, конечно, — вяло засуетился старик. — Вы уж заходите иногда. Чаю попить, поболтать. А то я тут сижу, сижу… Наружу, признаться, нос высунуть страшно. Что делается? Все умные, нос дерут, а объяснить никто ничегошеньки не может…
Мы лживо наобещали старику, что обязательно придём, и вышли.
— Фух! — сказала Ева, лишь только мы вышли из здания наружу. — Капец, душно.
— Чё ты начинаешь, — обиделся я за Бориса Наумовича. — Одиноко мужику. Чего ему было, плясать перед тобой, что ли…
— Да я не о том. В подсобке у него духота.
— А, ну, это да.
— Идём уже, а то Мстислава нас сожрёт.
Мы пошли, но я, сделав несколько шагов, задержался. Окинул задумчивым взглядом стенд с доской почёта.
— Ты чего залип? — повернулась Ева. — Чего там?
— Борис Наумович Пешехонов, — прочитал я и постучал пальцем по фотографии, с которой на меня смотрел заслуженный, почётный и всякий прочий старик. Смотрел с испугом, как будто впервые в жизни увидел фотоаппарат.
— Ну и чё? — Ева, подойдя, окинула стенд скептическим взглядом. — Хочешь автограф у него взять?
Я покосился на Еву и вновь постучал пальцем по стенду. На этот раз под фотографией.
— Тысяча девятьсот двадцать седьмой, две… — Ева запнулась и дочитала уже совсем другим голосом: — Две тысячи семнадцатый…
Мы вновь посмотрели друг на друга. Это у нас сегодня было частое явление.
— Не поняла… — пробормотала Ева.
— Да всё ты поняла.
— В смысле… А что мы пили-то?
— По классике. Самих себя. Пили и ели. Чувствуешь небольшую усталость, как будто пару мешков картошки на второй этаж подняла?
— У… угу. Но это как вообще⁈ Слушай, а ведь мы ж реально из призрачного мира не выходили. Блин, Тимур, это чё за крипота такая, а⁈