Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов — страница 5 из 7

КРАСНАЯ РЕКА

1

Я, Рагнар Однорукий, ярл и морской конунг, сын ярла и морского конунга Рорика Гордого, расскажу, как наши деревянные кони побежали по морскому полю в восточную страну Гардарику, где лесные гарды разбросаны вдоль полноводных рек.

Великой силой пошли мы в набег к дикарям. Пятнадцать драконов выгибали крутые шеи среди плещущих волн, больше восьми сотен воинов с оружием и припасами несли они на своих крепких спинах, скользя по гребням гладко, как санки по ледяным горкам. Два легких ледунга было среди наших драконов, числом весел в шестнадцать и восемнадцать, три скайда — один на двадцать четыре весла, два других — на двадцать восемь весел. Остальные наши морские драконы были могучими драккарами, на каждом из которых число весел больше тридцати двух.

И боги выполнили, что обещали нам на гадании, послав удачливые руны Туре, Рейд и Рейд. Поход оказался веселым и легким, как и предсказывали вещие руны. Великан Эгир, властитель глубин, скользких рыб и холодных гадов, гостеприимно расстелил перед нами море, как на почетном конце стола расстилают перед дорогими гостями атласные и шелковые покровы. Попутный западный ветер Вестри провожал нас всю первую половину пути, исправно подталкивая паруса в спину.

Когда знакомые очертания земли финнов встали перед носами наших морских птиц, тянущихся гусиным строем одна за другой, мы пристали к берегу, чтобы пополнить запасы пресной воды.

Воины быстро выскакивали на белесый песок, и молодые дренги, к общему хохоту, сразу начали падать, вставать и снова валиться, как после многих чар крепкого пива или выдержанной ягодной браги. Опытные воины давно знают: после долгого плавания странно чувствовать под ногами твердый берег, который не качается и не рыскает на волне. Тело не сразу привыкает к этому, нужно переждать какое-то время, прежде чем шагать, как обычно.

Здесь я отдал приказ набрать воды в пересохшие бочки, но не нападать на финнов с мечом и огнем, а снова грузиться на корабли и повернуть их носы на юг.

Воины зароптали сначала. Всем хотелось рубить финнов и брать их добро. Агни Сильный, неистовый, как всегда, кричал громче всех и клялся, что готов плыть в одиночку на любой случайной доске, лишь бы быстрей добраться до хмельного пива, толстомясых красавиц и богатой добычи. Я видел, многие слушают и одобряют его слова.

Ярлы Дюри Толстый, Энунд Большое Ухо и Тунни Молотобоец тоже удивились моему решению.

— Конунг, зачем плыть еще куда-то, когда дымы от чужих деревень уже виднеются над верхушками прибрежных сосен? — недоуменно спросил меня Дюри Толстый, круглый, как хлебная лепешка, тяжелый, как два человека одновременно, но плотно сбитый и стремительный движениями.

Конечно, в таком объемистом животе, как он носит, помещается огромный дух, там найдется много место для храбрости, посмеивались между собой дружинники. Впрочем, тихо, чтобы их не услышал обидчивый ярл.

— Я не понимаю, Рагнар, неужели мы так и уйдем от их берегов, не обнажив мечи? Неужели позволим им думать, что они стали сильные, а мы ослабели? — поддержал его длинный ярл Энунд Большое Ухо, способный расслышать писк комара на дальнем болоте. Прижав к земле свои красные лопоухие уши, Энунд мог издалека определить сколько народа проходит стороной и куда они направляются.

— Однорукий, это неправильно, — сказал вслед за ними Тунни Молотобоец. — Наши дружины, проходя мимо, всегда нападали на финнов, а потом — на куршей… Или сначала на куршей, а потом — на финнов, эстов, ливов и других тоже, кто окажется рядом, — добавил он, немного подумав. — Почему сейчас ты решил по-другому?

Невысокий, крепкий, как прибрежный утес, Тунни был молод, но уже известен во фиордах силой рук и тонкостью кузнечной работы. Я тоже когда-то учился благородному железному ремеслу, забаве могучего Тора, Защитника Богов. Когда был при двух руках, мог легко сковать нож или выправить зазубренный меч. Но так искусно вытягивать хитрые цепочки из золотой проволоки, украшать причудливым узором серебряные подвески или терпеливо выплетать тонкие кольца непробиваемых, многослойных кольчуг, как это делает Молотобоец, я не умел никогда. Будь его ум столь же изощренным, как руки, стать бы ему великим конунгом, не раз думал я.

Воины тоже, вслед за своими ярлами, недовольно загудели. Столпившись вокруг, они внимательно слушали наш разговор.

Я понимал, что они все хотят напасть на финнов, размять кости сечей, взять рабов и добычу. Дни за днями болтаться по воле волн, питаться солониной и вонючей водой, не видя пива и женщин, надоедает даже при самом благоприятном ветре. Но я сумел рассудительным словом обуздать жадность ярлов и нетерпение воинов.

— Кто ходит только правильными путями, тот никогда не находит для себя новых дорог, — напомнил я то, что любил повторять мой отец, ярл Рорик Гордый. Теперь, становясь все старше, я тоже часто вспоминал их. — Можно ли сосчитать, сколько ратных дружин, направляющихся на восток и на юг, проходит мимо берегов финнов? А кто вспомнит, сколько добра остается на берегу после храбрецов, проходящих мимо? Что искать там теперь, кроме рыбных костей и смрада от былых пожарищ? Зачем тратить силу, собирая чужие объедки, когда впереди изобильные восточные земли?

Ярлы и их опытные кормчие, ведающие не только ветра, очертания берегов, скрытые течения и тайны приливов, но и причудливые изгибы жизни, а также бывалые хольды поняли меня сразу.

Не унимались только самые яростные, вроде Агни Сильного, которым было безразлично, с кем и за что сражаться. Бряцали оружием и отпрашивались у меня добежать хотя бы до ближайшей деревни, взять пива и привести женщин. Чтобы убедить этих, я повел разговор по-иному. Для начала еще раз напомнил, что путь наш лежит на восток, именно там боги посулили удачу. А в землях финнов они ничего нам не обещали. Кто настолько безумен, что готов спорить с самими ассами, презирая обещанное богами и стремясь схватить, что попадется?! Кто готов, пусть выйдет сначала меч на меч против своего конунга! Потому что я, конунг Рагнар, пойду туда, куда послали нас боги, не останавливаясь в пути, и остальных поведу за собой, пока жив.

Я говорил, а сам по очереди смотрел на каждого из недовольных. Видел уже, не найдется таких, кто будет сражаться за пиво и финских баб.

Я, впрочем, заранее знал, что не найдется. Конечно, я не боюсь поединщиков, правая рука, хвала однорукому Тюру, стала еще сильнее, с тех пор как умерла левая. Я, Рагнар, Победитель Великана, убил семнадцать доблестных воинов в поединках на равном оружии. И это — кроме врагов, которых в набегах убивал, не считая. Мне не нужно лишний раз доказывать свою доблесть, она воспета скальдами и известна всякому. Но лишняя сеча среди своих в викинге ни к чему.

Если конунгу приходится обнажать меч против его же дружинников — значит, он плохой конгунг. Опытный вождь должен знать твердо: когда ратники начинают проявлять непокорство, нельзя говорить со всеми вместе, потому что вместе все люди считают себя очень сильными. А нужно говорить с толпой словно с каждым в отдельности, как будто каждому поодиночке грозить вызовом, глядя глаза в глаза. Разделить толпу, а не превращать ее в единое стадо, сильное в своем тесном галопе, — вот в чем хитрость. К тому же никогда не лишне напомнить, на чьей стороне пребывают боги. Это против конунга и ярлов можно роптать, но кто о трех головах решится перед дальним походом сердить ассов дурными словами? Все это хитрая наука конунгов…

Набравши пресной воды, мы снова устремились в море. И боги дали знак, что я прав. Скоро волей Ньерди Бога-морехода ветер тоже сменился. Теперь южный Судри поспешил нашим парусам на подмогу, словно соревнуясь в ловкости со своим западным побратимом. Воинам опять редко приходилось брать в руки тяжелые весла. Они ели, спали, развалившись на смоленых досках наших деревянных коней, и восхищались, что их конунг видит дальше, чем остальные. Боги тоже подтверждают это своим вниманием. А морской конунг, к которому благоволят боги, приведет свою дружину к богатству и славе через любую пучину, это так…

Легким оказался морской переход, совсем легким. К берегу мы пристали у устья лесной реки, памятной мне еще по прошлому походу. Дальше, вверх по течению, нужно было подниматься на веслах. В предчувствии скорой добычи ратники охотно расселись по румам, дружно заплескали сосновыми веслами. Впереди начиналась восточная земля Гардарика…

* * *

Много дней шли мы на веслах по речной тропе. Иногда удавалось поймать ветер и поставить парус, но здесь, в этих дремучих лесных чащобах, привольным ветрам негде было разгуляться. Скоро воинам опять приходилось складывать паруса, убирать мачты и садиться на румы. Несколько раз мы проходили мимо разных селений, и воины снова просили меня напасть. Но я опять уговорил их не тратить силу на малое, когда впереди большое.

Наконец мы достигли угодий князя Добружа, одного из самых богатых и знатных в этих краях. Сидя в своем укрепленном гарде Юриче на берегу широкой Идень-реки, он собирал богатую дань со всех окрестных племен. Этот лесной князь, похожий фигурой на тонкокостного мальчишку, а на лице носивший почетные шрамы от многих сеч, был хитрый, жадный и умный. Я до сих пор помнил, как цепко ощупывали меня его серо-зеленые, похожие цветом на морскую волну глаза, когда мы встречались с ним три зимы назад. Он — опасный противник. Но тем почетнее будет победа!

Еще в ту далекую пору появился у меня замысел, про который я не говорил никому. Потом, долгими зимами, коротая время в тишине родного Ранг-фиорда, я успел обг думать его еще лучше, и нашел свою затею осуществимой. Именно за этим привел я сюда с берега фиордов великую силу. Именно она поможет мне стать самым первым и богатым среди всех морских конунгов, заглядывал я далеко вперед.

Впрочем, я и сейчас пока не рассказывал другим своих мыслей. Известно, рассказывать вперед содеянного далекие замыслы — значит привлекать к ним внимание злобных сил, которые обязательно постараются все испортить еще вначале. Только побратим Якоб-скальд, что держал сейчас кормовое весло на моем новом драккаре «Птица моря», почти такой же опытный и мудрый, как дядька Бьерн, знал о них и заранее усмехался в черную курчавую бороду.

* * *

— А может, ты думаешь, что видишь перед собой Одина Всеотца, а, Нафни Сорвиголова? Раз ты уже такой мертвый, что по тебе справили тризну на берегу реки? — весело спросил я Нафни Сорвиголову, молодого ратника Харальда Резвого.

Нафни, не отрываясь от куска вяленого мяса, замотал головой, не прекращая хрустящей работы зубов. Потом вцепился в корчагу с пивом, начал заливать в себя через край, журча, как падающий с горы ручей. Пиво обильно лилось ему в рот, двумя струями стекая на нагрудник кольчуги. Наконец он оторвался от корчаги и перевел дух. От обильных еды и питья шустрые голубые глаза гонца замерли и окостенели. С трудом переведя глаза на меня, Сорвиголова чуть прижмурился и звонко, вкусно рыгнул. Нутром поприветствовал божество пьянящего хмеля.

С удовольствием глядя на него, ярлы и хольды вокруг тоже засмеялись моим словам…

Еще вчера они постоянно теребили меня, спрашивая, чего мы ждем. Почему наша рать остановилась в этом тихом месте на песчаном плесе Илясы, притоке Иленя, как вкопанная, ограбив только несколько случайных деревень по пути, порубив тех, кто не сопротивлялся, и разбогатев лишь копченым, подгнившим мясом и кислым пивом, похожим на свиную бурду?

— Не слишком ли богатую добычу мы взяли, конунг? — наперебой ехидничали ярлы со своими старшими воинами. — Когда начнем грузить добычу, придется смотреть, как бы днища деревянных коней не проломились от тяжести!

Только Агни Сильный и такие же, как он, отчаянные выпивохи были довольны. Дорвавшись до хмельного, хлебали его в три горла разом и были согласны ждать. Похоже, если придется простоять дольше, Агни снова начнет видеть змей за каждым кустом…

На этот раз мне с трудом удавалось удерживать ярлов и их дружинников здесь, на границе угодий Добружа, как голодных волков, почуявших вкус свежатины, трудно удерживать от нападения. Понимая это, я неустанно и терпеливо объяснял им, что жду сообщения от Харальда Резвого, служащего у князя. Он не мог не услышать о нашем появлении. Здесь, в лесу, много незаметных глаз и ушей. Наверняка уже донесли князю о дружине свеонов. Значит, и Харальд узнал. А раз так, Резвый обязательно должен дать весточку о себе, даже если люди князя, опасаясь предательства, следят за его ратниками в оба глаза. Харальд умный, он придумает, как снестись со мной незаметно, был уверен я.

И вот наконец я дождался. Сорвиголова, еле живой от усталости, прибежал к нашему стану с приветом Харальда.

Ай да Резвый! Вон что выдумал, теперь восхищались ярлы, узнав от молодого воина, как все было.

Прослышав о том, что сыны фиордов опять появились неподалеку от его владений, хитрый князь отослал Харальда с его ратниками добрать с оличей недостачу дани. Дело было неспешное, могло подождать, хотя понятно, зачем князь отослал наемную дружину подальше. Мало того, отправил с ним десяток своих дружинников. Якобы на подмогу, а на самом деле следить, чтобы Харальд не сносился с нами. Князь хоть и взял с Резвого еще одну клятву в верности, но все равно до конца не верил ему, решил удалить его ратников подальше от гарда Юрича. Но и ссориться с Харальдом понапрасну ему не хотелось, это тоже понятно. Семь десятков опытных в сече, хорошо вооруженных воинов Резвого, способных к тому же быстро передвигаться по рекам на двух своих деревянных конях, были важной частью его разношерстого лесного войска.

Думаю, мы вместе с Харальдом еще посмеемся этому при нашей встрече. Хитрый князь, а перехитрил сам себя. Пока я искал путей, как мне тайно связаться с Харальдом, князь сам подсказал Резвому этот путь. А Харальд, почти такой же умный, как я, не замедлил воспользоваться подсказкой. Когда-нибудь он тоже станет великим конунгом, этот Резвый.

Повинуясь князю, он без спора ушел из Юрича и отправился на своих птицах вниз по реке Илень, в землю оличей. Сейчас, узнали мы от молодого Нафни, Харальд с ратниками тормошили оличей, всегда торгующихся во весь голос из-за каждой облезлой беличьей шкурки, а десяток отроков князя во главе с княжьим доверенным человеком Затенем помогали им и одновременно приглядывали за свеонами.

Только зря, конечно. Самое важное эти княжьи глаза все равно просмотрели. Вышло так, что по пути Сорвиголова решил пробежаться по плещущим веслам скайда «Волк», но не преуспел в этой мужественной забаве, соскользнул ногами, сорвался, ударился о весла и утонул. Его искали, ныряли за ним, но найти не смогли. Видимо, духи Илень-реки сразу забрали его себе, затянули утопленника в кипучие водовороты, решили все.

Чтобы проводить его как положено, а главное, чтоб никто из княжьих людей не усомнился в смерти Сорвиголовы, дружина Резвого даже пристала к берегу и справила тризну по утопшему воину, пустив по реке деревянный кораблик, на котором его дух якобы отправится во владения Одина. Я представляю, как будет хохотать Бог Ратей, увидев перед собой пустой кораблик и догадавшись о нашей затее…

Теперь этот утопленник сидел перед нами и жрал со стола все подряд без продыху. Семь дней и ночей Нафни пробирался по лесу к нашему становищу, почти не останавливаясь в своем быстром шаге, на ходу питаясь ягодами и кореньями. Проголодался, конечно, как волк в долгом зимнем беге.

А мы все смеялись выдумке Харальда, резвого не только ногами, но и умом. Находчивый ярл все-таки нашел способ тайно снестись со мной, отправив с известием воина, которого княжеские соглядатаи посчитали мертвым.

* * *

Разумеется, я, Рагнар Однорукий, знаменитый воин, конунг и ярл, не боялся княжьих ратников. Можно было взять Юрич простым наскоком, как предлагали нетерпеливые ярлы. Доблестный путь, но не умный. Его рать, да еще спрятанная за толстыми, высокими стенами, все-таки была грозной силой, многие храбрецы уйдут к Одину, прежде чем мы овладеем стенами и княжьей крепостью-кромлем, начнем разорять богатый гард, убивать мужчин и брать женщин. К тому же, узнав заранее о движении нашей дружины, хитрый Добруж может призвать на подмогу рати из племен своих данников. Я знаю, у него запасено достаточно богатств, чтобы соблазнить их на сечу. Все эти витичи, оличи и прочие дикари охотно пойдут воевать со свеонами, потому что мы сильные и они боятся нас. Тогда у князя станет много войска.

Нет, не правы ярлы, полагающиеся лишь на меч да бревно-таран. Буйный вепрь тоже несется по лесу, не разбирая дороги и не боясь никого, но хитрый медведь не встает у него на пути, заходит сбоку, опрокидывает и тогда убивает. В этих лесах нужно тоже воевать по-другому, не одной силой пробивать стены, хитростью просочиться в них, понял я уже давно, когда три зимы назад болтался на дне драккара с переломанными костями, спеленатый, как грудной ребенок. А теперь твердо знал, как нужно брать гнездо князя, не теряя своих людей. Каждый лишний доблестный меч еще понадобится мне в этом лесном краю, потому что задумал я дело великое.

Я, морской конунг Рагнар Однорукий, Победитель Великана, сам решил сесть на княжение в Юриче. Сам себя решил объявить князем и собирать с дикарей богатую дань, обильно пополняя свою сокровищницу в родном фиорде!

Я до сих пор помню, как впервые открыл мой замысел побратиму Якобу, долгой зимой греясь с ним у открытого огня очага.

— Да, это ты ловко придумал, Рагнар, — сказал, выслушав меня, Якоб, знающий про жизнь многое. — Я всегда знал, что твой ум смотрит много дальше полета стрелы… Только воины фиордов не захотят переселяться в этот лесной край, где деревья закрывают солнце и не слышен голос далекого моря. Сесть на трон лесного конунга можно, конечно. Чего тут хитрого? Взять Юрич приступом, прирезать князя и самому сесть на его место… Но как ты потом удержишь владения, не имея воинов?

— Зачем им переселяться? — ответил я. — Я тоже не собираюсь жить в Гардарике подолгу, прячась среди деревьев, как лесной тролль, и не чувствуя на губах вкуса соленых волн. Клянусь неутомимыми лажами Уля-асса, я уже все продумал. Можно держать в гарде Юриче крепкую дружину, которая будет собирать дань и менять дружинников, когда те устанут от леса. Наши деревянные кони быстро натопчут дорогу туда и обратно. А за службу ратники будут получать столько, сколько привозили бы из опасных набегов. Или еще больше, тамошние края богатые, хватит добра на всех. Кто из воинов откажется от легкой поживы? У нас, в земле фиордов, никто не платит дань ярлам, дети фиордов слишком свободны для этого, а здесь дикие привыкли платить. Вот и пусть платят мне, как раньше — своим князьям. Только мне они начнут платить больше, я думаю — сумею их убедить в том… Так, Якоб?

Старый воин-скальд ухмыльнулся и покивал, свесив острый хищный нос над чашей с подогретым пивом. Шумно, со вкусом дохлебал ее до конца. Снова взялся за глиняный кувшин, подлив в чаши себе и мне. Рабынь-прислужниц я отослал в тот вечер, чтоб не подслушивали разговоры хозяев.

— Думаю, — продолжил я, — собирая постоянную дань, можно разбогатеть больше, чем от набегов, когда хватаешь кусок добычи и уходишь дальше. Буду ярлом на родных берегах и тамошним князем одновременно. Так, Якоб? Будешь моим наместником в Гардарике, пока не подрастут сыновья Рорик и Альв?

Скальд покрутил головой и надолго задумался. Задумчиво теребил бороду, чесал шрам от угла рта до уха, перебирал на груди массивное золотое ожерелье ленточного плетения, которое венчало изображение Слейпнира-скользящего, восьминогого коня Одина.

— Клянусь повозкой Тора Громоподобного, может получиться, очень даже может… А почему я? — вдруг спросил он. — Есть у тебя воины и помоложе.

— А почему нет? Ты — мой побратим, с тобой мы соединили кровь в чаше, ты измерил веслами и ногами далекие пути во многие страны, знаешь не только наш воинский порядок, но и ратные уловки других народов. Ты, я знаю, не потеряешь голову в упоении сечи и не позволишь провести себя… Да, у меня есть воины моложе, но кто сказал, что они будут так же преданны и рассудительны?

Скальд не торопился ответить.

— Я уже немолод, Рагнар, — наконец сказал он. — Когда-то, ты знаешь, у меня был дом и была жена. Жена умерла от родильной горячки, так и не родив никого, пока я был в дальнем викинге. Я больше не возвращался туда, откуда когда-то уходил молодым и счастливым, прижав к себе на прощание златоволосую Хельду… Помнишь, Рагнар, я как-то рассказывал тебе, с каждой прожитой зимой она делается все прекраснее и моложе в моей памяти. Наверное, потому что сам я старею… А дом… Не знаю, наверно, время сровняло его стены с землей. В одном я точно уверен — я туда не вернусь… Когда-то я мечтал стать знаменитым скальдом, чтобы мои драпы и флокки звучали по всему побережью. Это тоже не получилось: мальчишка Домар, что погиб три зимы назад в землях поличей, за ночь мог сочинить больше вис, чем я — за год. Теперь, когда его кости сгнили, а дух давно пирует за столом Одина, я могу признать — он был поэт, а я так и остался простым рифмоплетом… Сейчас я служу тебе, Рагнар, и Ранг-фиорд стал моим домом. Если будет на то воля богов, останется им до последней дороги к Одину… У меня больше ничего нет…

— Это значит, что ты согласен? — уточнил я.

— Я согласен. Да.

Из-за давнего шрама, приподнимающего угол рта, морщинистое лицо старого скальда всегда словно усмехалось, но тут оно усмехнулось еще шире, показав все желтые осколки зубов, сломанных в битвах и сточенных жестким мясом на многих побережьях юга и севера.

— Клянусь железными рукавицами Громоголосого Тора, ты задумал великое дело, это так… Конунг Рагнар всегда смотрит вдаль поверх голов, — продолжил он нараспев, подняв голос, будто начиная хвалебную драпу. — У великих воинов всегда великие замыслы. Я думаю, он смотрит еще дальше, чем говорит… Рагнар Неистовый осуществит свои замыслы, а старый Якоб-скальд оставит потомкам печную память о его делах! Потомки будут вспоминать дела конунга, слушая песни скальда… Да будет так!

Он понял меня, мой давний побратим-скальд, понял даже то, что я недосказал ему. Я помню, как мы долго пили крепкое пиво у жаркого огня в тот вечер, чокались чарами, переглядывались и разговаривали больше глазами, чем языком. Великим замыслам приличествует великая сдержанность…

Потом… Кто знает? Имея большое богатство, можно собрать большую дружину не из сотен, а из тысяч доблестных, посадив их на десятки деревянных птиц. Такому каравану, конечно, будет тесно у берегов страны фиордов. Но зачем месить воду у берегов, наступая на головы трески и сельди? В море, пастбище ската, пролегает достаточно путей. Есть где расправить весла над шапками волн!

Прав скальд, была у меня еще одна затаенная мысль. Старые песни рассказывают, когда-то в наших краях было не так много свободных ярлов и морских конунгов, как сейчас. А был один конунг, старший над всеми, из рода Инглингов, который правил страной Свитьод. Почему бы полей богов не вернуться старым временам? Если собрать нсех храбрецов-свеонов в один кулак, весь Мидгард вздрогнет от такой рати. А Один станет самым великим из всех богов, повелителем не только среди свеонов, данов, гаутов и других племен земли фиордов, но и в каждом укромном уголке Мидгарда.

Почему бы Одину не помочь мне в таких начинаниях, размышлял я, раз они ведут к его славе? Если Мидгард и так принадлежит нам, не пора ли окончательно взять его в свои руки? Пусть не я, пусть мои храбрые сыновья Рорик и Альв или даже их сыновья поведут за собой бесчисленные дружины, сметая на пути города и народы. Зато потом они сядут у огня в тихом месте и вспомнят Рагнара Однорукого, положившего начало всему. И я сверху, на почетном месте среди героев за столом Одина, буду наблюдать за ними и радоваться их завоеваниям… И прославленные герои будут поднимать в мою честь чары с хмельным молоком божественной козы Хедрун, сразу пьянящим голову, но не оставляющим после себя жажду наутро, и говорить мне: «Слава тебе, конунг Рагнар! Внизу ты оставил о себе долгую и кровавую память!»

…Да, в тот вечер мы с побратимом Якобом долго пили крепкое пиво, и бессчетные табуны деревянных коней, просевших от добычи на три доски бортов, но резво бегущих вдаль по морскому полю, виделись нам все отчетливее!

* * *

— Слушай меня внимательно, Сорвиголова, и запоминай все крепко, — сказал я Нафни вечером, когда воин наелся и выспался.

— Я слушаю, конунг!

— Теперь ты пойдешь обратно к Харальду Резвому. Ярл Энунд Большое Ухо, способный видеть ушами издалека, проводит тебя с пятью воинами, чтоб ничего не случилось. Плохо, когда мертвецы умирают во второй раз, не так ли? — Я усмехнулся.

Веселый Нафни, глядя на меня, тоже оскалил молодые зубы, крепкие и желтые, как у волчонка.

— Ты уже знаешь эти леса, покажешь, как им быстрее и незаметнее добраться до дружины Харальда. Потом они будут дожидаться тебя в укромном месте, а ты проберешься к Резвому, но тоже тайно, чтоб не увидел никто из чужих. Сам сообразишь, как это лучше сделать… А Харальду скажешь вот что… Скажешь, мол, я, конунг Рагнар, дам знать князю Добружу, что иду со своей дружиной набегом на южные земли. Князь пропустит меня мимо Юрича, я знаю, он не захочет ссориться с нашей силой. Тогда, миновав его гард, мы уйдем на морских конях вниз по реке. Но уйдем мы не навсегда. Где княжеские соглядатаи от нас отстанут, там остановимся становищем и будем ждать. А Харальд со своими воинами пусть возвращается в Юрич, и служит князю дальше, словно ничего не случилось. Потом, когда я подам ему знак, пусть нападает со своими воинами на княжеских ратников и открывает ворота гарда. Скажи, пусть укрепится со всей своей силой в одном месте, у ворот гарда, что смотрят на Илень-реку, откроет их и держит открытыми, пока мы не подойдем на подмогу. Ты все запомнил?

Нафни старательно кивнул головой. Шевелил губами, запоминая мои слова.

— А какой это будет знак, Рагнар? Тот, что вы вернулись и на подходе, — спросил он, немного подумав.

Дельный вопрос, я не зря говорил, что этот молодой воин умеет думать…

— Передай Резвому, он поймет, — сказал я. — Передай ему, пусть не дает воинам напиваться по вечерам допьяна, держит их наготове и каждое утро, на рассвете, смотрит гуда, где восходит солнце. Оттуда он увидит мой знак, его нельзя будет не увидеть. Чтобы сигнал был понятным, я сожгу какую-нибудь из деревень князя. Ты все понял?

— Я понял, конунг. Я передам.

— Повтори, — приказал ему я.

Сорвиголова безошибочно повторил все, что от меня слышал. Все правильно, он толковый малый, из тех, кто умеет не только рубиться, но и думать. Нет, Харальд не зря выбрал его своим посланником…

— Я передам, конунг, если буду жив, — еще раз сказал он.

— Нужно, чтобы был! От тебя зависит успех всего нашего набега, помни об этом. Да и зачем тебе умирать снова, когда все пиво уже выпили на первой тризне?

Нафни закинул голову и расхохотался задорным молодым смехом. Да, в его годы жизнь еще кажется бесконечной, а все стрелы летят в других, мельком подумал я, глядя на его беззаботное веселье.

Почему так странно устроен мир? Мальчишке кажется, что он растет бесконечно долго, тянется вслед за старшими и силится сравниться с ними. Но не успеет он выпить до дна чашу молодости, распробовать ее на языке, как особое, терпкое вино из-за моря, и уже чувствует, что начинает стареть… Боги-ассы, всегда обновляющие свою жизнь молодильными яблоками, конечно, не знают таких забот…

2

Кутря видел, родичи разошлись не на шутку. Как один готовы хоть сейчас рубить талагайцев. А попадись им под руку далекие талалайцы или таламайцы — и тем бы до кучи не унести голов на плечах.

Забросив обычные дела и быстро, привычно подготовив к походу ратную снасть, мужики от нетерпения взялись за пиво и сурицу и хвалились друг перед другом бойкими речами и острым оружием.

Только кого рубить — вот в чем вопрос. Высланные князем пятерки отроков, молодых бойцов, неустанно рыскали дозорами по лесу, как стаи подросших волчат рыщут за добычей по осени даже не от голода — от избытка буйной, игривой силы. Но только следы от талов и находили. Вытоптанные поляны, остывшие угли, обглоданные добела; кости да старый навоз кучами — все, что осталось в лесу от талагайских стойбищ.

Конечно, ушли, испугались кровавой расплаты, понимав ли родичи. Их кожаные избы легкие, можно унести на плечах сразу со всем добром. Сами небось теперь боятся того, что сделали. Они — коварные, зато мы — бойкие, распалялись родичи. Мы, мол, и с оличами секлись, и с витичами, и с далеким народом косин воевали три дня и три ночи, и две ладьи свеев на Илень-реке утопили, как гнилые колоды. Как нас не испугаться, обязательно испугаешься, соглашались все. Да и могучий волхв Ратень, бывший когда-то из первых поединщиков князя Добружа, хорошо помял талагайскую рать на святой поляне. Мало небось никому не показалось. Вот и спрятались талы, дрожат в своих схронах от страха и ненависти. Никак не найти…

А кто виноват, получается? Как это кто?! Ясно кто — походный князь Кутря, кто же еще! Играть железом — так он силен, спору нет, а где дело, получается? Почему его отроки до сих пор не нашли талагайские схроны? Князь есть, а где победа, где отрубленные головы проклятых врагов, сохнущие в траве, как шляпки грибов, сбитые с ножек?!

Распалились, конечно…

Кутря не только видел, спиной чувствовал на себе яростные взгляды, подогретые хмельным пойлом, что текло теперь, как вторая Лага-река. Даже старейшины при: встрече начинали покрякивать многозначительно. Мол, что же ты, князь, назвался князем, так веди родичей в горячую сечу. Конечно, старые заслуги за тобой, никто не спорит, но старое, как известно, быстро быльем порастает. Самый уважаемый из старейшин, Зеленя, мудрый старик, еще удерживал остальных от недовольства и лая, но чувствовалось, что и это не за горами.

Кутря всегда знал: родичи распояшутся, разойдутся, сами себе не рады будут потом, когда вместе с хмелем уйдет из головы пена ярости. Но это потом! А пока, в горячке, могут и пустыми руками дров наломать на три зимы разом, это давно известно.

По правде сказать, ему было обидно и горько. И за себя, и за старые свои заслуги, и за людскую неблагодарность, что, как сорная трава в огороде, прорастает, не зная меры, и забивает все…

А что, разве не так?! Да провались оно! Плюнуть на все, думал он, уйти в лесной поиск вместе со всеми отроками, которые заглядывают ему в рот, как вожаку недомерки. А там — или пропасть в чащобе, или найти талов, вернуться с победой, славой заткнуть раззявые рты. И гори все огнем, пусть родичи гомонят друг на друга до хрипоты, если им обязательно надо кого-нибудь виноватить!

Несколько раз он не выдерживал горьких мыслей, срывался с места, принимался метаться по избе, кидал в котомку припасы, гремел оружием. Один раз совсем уже собрался в поход. Удержала его только Сельга.

— Никак собрался куда, князюшка? И далеко ли путь лежит, если не тайна? — насмешливо спросила она, блеснув пронзительными синими глазами.

Кутря, скакавший стремительным лягушачьим галопом от клети с припасами до стены, где висело оружие, приостановился, глянул на нее искоса.

— Нешто сама не знаешь? Талов искать пойду вместе с отроками, — пробурчал он.

— А где искать-то? — не унималась жена.

— В лесу, понятно где!

— Понятно… Только лес большой, его и за десять жизней не обыскать. В какую сторону поведешь людей, князь?

— На север можно, — ответил Кутря, немного подумав.

— Можно и на север, — согласилась Сельга. — А также, подскажу тебе, можно на юг, на восток или, допустим, на запад… Отчего бы и не туда, а, князь, если идти некуда?

Кутря, схватившийся было за кожаный колчан со стрелами, в сердцах швырнул его на пол. Стрелы мелко брякнули, и маленький Любеня, обрадовавшись новой забаве, деловито направился к ним на своих ковыляющих ножках. Кутря со всей злости хлопнул себя по ляжке, и малый тут же повторил жест отца, но неудачно, слишком сильно хлопнул. Тут же свалился на попу и заревел от неожиданности и обиды. Сельга, наблюдая за ними, прикусила губу, чтоб не рассмеяться.

Кутря ошалело повел глазами вокруг. Ее веселье его совсем доконало. Вот язва-баба, бывают же такие язвы! И не сказала ведь ничего особенного, а словно в поганом ведре сполоснула, хочешь — утирайся, хочешь — так облизывайся… Он кинул на пол заодно и котомку, отчего Любеня тут же прекратил реветь и пришел в восторг, рысью выскочил из избы, громко, для характера, хлопнув дверью. Пробежал по двору несколько кругов, плюхнулся задом на земляную завалинку, застыл на месте. Пальцы от возбуждения мелко подрагивали.

Некоторое время спустя Сельга тоже вышла, присела рядом. Неожиданно и ласково погладила его по голове, как малого. Потом неторопливо поискала у него в волосах, невесомо и бережно касаясь тонкими пальцами.

Кутря, сопя, покосился на нее. Язва-баба, конечно! Но где еще такую найдешь…

Сначала он еще пофыркал, отворачиваясь, потом не устоял против ласки, повернулся к ней, положил голову на плечо. Успокаивался.

— Что делать-то, милая? — спросил он еще через некоторое время.

— Ждать, князь.

— А если невмоготу?

— Тогда через невмоготу…

Опять, что ли, посмеивается над ним, покосился на нее Кутря. Лицо вроде серьезное, а глаза лукавые, хитрющие такие глазищи…

— Ждать, ждать… — проворчал он, так и не поняв. — А чего ждать?

— А того, что случится.

— А если ничего не случится? Родичи вон от злости готовы бревна грызть. Распалились на рать, теперь не удержишь. Хоть сам против них с мечом выходи, чтобы остудить…

— Случится, — сказала Сельга. — Так не бывает, чтоб ничего не случалось, всегда что-нибудь случается… А родичи… Кипят, конечно. Ну да пусть кипят, пар выходит, а варево остается. На то ты и князь, чтобы удерживать неразумных от лишней рубки. Это даже хорошо, что талы спрятались, меньше ляжет между родами крови, легче будет мириться заново.

— Думаешь, придется мириться? — удивился Кутря.

— Думаю… А может, знаю. Непросто все это, не из прихоти напали талы на капище, не своей волей, я это чувствую… А понять не могу пока. Словно бродит рядом какая-то иная, злая сила. Нет, не талы со своим сонным, ленивым Ягилой, тут другое. Плохая, злобная сила притаилась где-то рядом, грозит роду скрытно, исподтишка, ни лица не высовывает. И Велес показывал мне знак Чернобога… Вот где истинная забота… Понять надо, прежде чем воевать…

В избе вдруг раздался грохот.

Оба кинулись внутрь. Оказалось, Любеня по примеру отца бросает на пол все, что в силах поднять, и весело, громко кричит. Сельга, скорая на расправу, тут же нашлепала его по попе. Крик немедленно перешел в рев…

3

Случилось так, как и предсказывала Сельга. Нашлась пропавшая баба Шешня. Сама вышла к селу из леса, усталая, исхудавшая, но довольная.

Отомстила за сына, оказывается.

На поясе Шешня несла отрезанную голову охотника Музги, подвешенную за жесткие длинные волосы. Усохшая голова охотника скалила редкие темные зубы, таращилась открытыми, но невидящими глазами и пахла падалью. Все собаки в селе, почуяв такую приманку еще издали, сбежались смотреть на нее и тявкали на разные голоса, выпрашивая подачку. Потом и родичи заметили Шешню.

Новости, которые принесла баба вместе с отрезанной головой, удивили всех еще больше. А тех, кто поразумнее, да поопытнее, озадачили. Что за черные люди, про которых рассказывал ей Музга перед смертью, назвавшиеся поличами, свирепствовали в угодьях талов? Никто из известных, далеких и близких родов не носит черного, это все знают. Черное — темный цвет, любимый цвет Чернобога, противный верхним богам. Разве что тайные колдуны, злые волхвы, что поклоняются не верхней Прави, а нижнему Злу, — те носят… Люди знают, есть такие. Лютый князь Добруж, владетель земель на Илене, рассказывали, особо привечал черных, якшался с ними по своим тайным княжьим делам. Про это слышали многие родичи. Молодежь долгими зимними ночами любила пугать друг друга баснями про черных волхвов, что оборачиваются разным вредным зверьем, подкрадываются незаметно к селениям и пакостят где только могут…

В старых угодьях черных волхвов найти было нелегко, конечно, разве что случайно встретить. Но ведь где-то жили они, откуда-то приходили, соображали родичи. А здесь — места новые, глухие, необжитые. Где еще спрятаться черному злу, как не подальше от людей? Может, и сидят где-то неподалеку, притаилось в здешних краях осиное гнездо, черное капище богов Зла.

Тем же вечером, собравшись на толковище перед костром, старики, хранители родовых устоев, долго судили и рядили. Старейшины, думающие за всех, были напуганы, Если черные волхвы рядом — тогда беда! С ними рядом спокойной жизни не будет…

Что делать? Опять сниматься с обжитых мест, снова уходить кочевьем? Ведь только-только обжились…

Что делать?!

Извести их надо, как в старину изводили, первым рассудил мудрый Зеленя. Он, мол, еще сам молодым был, а помнит, как тогдашние старики рассказывали. Черного колдуна, изловив, надо первым делом связать крепко-накрепко, чтобы пальцем единым пошевелить не мог. Иначе наведет порчу — потом не обрадуешься. Второе дело — закопать его живым поглубже в землю. И третье — развести над этим местом огненное палево, чтоб не выбрался невзначай змеей или, скажем, червем. Вот тогда он точно умрет…

Да, извести — это сказать легко, возражали другие. Черных волхвов еще попробуй найди, они свои капища прячут лучше, чем иные родовые схроны запрятаны. Колдовской силой отводят от них случайных людей. Да и кто кого изведет, если задуматься, черные волхвы — они сильные… Это молодые, что еще не хлебали горького варева из горшка Лиха Одноглазого, могут самонадеянно полагаться на меч и щит. А им, старым, хорошо известно, что встречаются напасти пострашнее сечи. И сила — посильнее железа! Против самого Чернобога выступать — встревожишься! Он мстительный, и волхвы его такими же вырастают. Перед ними вся лесная и водная нечисть травою стелется, по как! Черного волхва, рассказывают, когда убиваешь — он все одно перед тобой извернется и укусит тебя кутним, ядовитым зубом. Убьешь — и погибнешь вслед, столько в них яду. А если сразу погибнуть не суждено, все одно — черное колдовство повиснет на тебе невидимым грузом, будет гнуть к земле и подтачивать изнутри. Так люди говорят, а люди зря ничего не скажут…

Что делать, как быть?

Как это что, снова первым додумался Зеленя-старейшина. А Сельга-провидица, говорящая с богами бестрепетно, а могучий волхв Ратень, который пока до сих пор не помер?! И вдруг еще не помрет, хотя и доходит от красной горячки, одолевающей его после многочисленных ран. Они на что?! У кого спрашивать, если не у них? Кому может быть ведомо лучше, где искать и как одолеть Зло?

4

Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, князь рода поличей, расскажу, как я отправился к талагайцам. Пошел без оружия и один, чтобы найти их и говорить с ними.

Так решили старейшины — попробовать договориться, прежде чем выходить на сечу, если талы окажутся слишком яростными и упрямыми.

Они приговорили, а я — настоял на том. Пока старейшины, напуганные вестью про черных волхвов, чесали затылки и гладили седые бороды, я, как князь, напомнил им, что всякой заботе — свой черед. Колдуны — от них никуда не денешься, мол, захочешь, да не избавишься, будет еще время подумать, что делать. А талы — забота первая. Они соседи наши, с соседом ссориться — все равно что ждать ножа в спину, это известно. Если они, получается, сами не виноваты в своем свирепстве, околдовали их черные, оплели, как душитель-вьюн, значит, надо идти, мириться с ними. А потом уже все остальное… Так, что ли?

— Все так, князь, все правильно! Зрелые слова говоришь, без гнева смотришь вперед, — кивали мне старики.

После этого я сам вызвался пойти на опасную службу. Кому, как не военному князю, держать ответ и наводить спрос перед талагайскими старейшинами?

— Пусть будет так, — сказали мне старики. — Иди к талам, князь Кутря. На тебя тут одна надежа…

— Так суждено, и так будет! — сказал я, поклонившись старейшинам, поблагодарив их за почетное поручение говорить от лица всего рода.

Нужно было идти…

Конечно, услышав про такое решение старших, молодежь начала горячиться, доказывала, что обида все равно остается обидой, сначала надо порубить талагайцев, отомстить за кровь, а дальше уже мириться с ними. Мол, когда силу покажем — мириться будет куда легче!

Но старейшины веским словом остудили отчаянного Весеню и всех, кто голосил вместе с ним. Попросту пригрозили выпороть каждого, кто силен на горло. Известно, на толковище мудрый стариковский шепот звучит громче молодого крика.

Нет, не талы виноваты в том, что случилось, указал бойким рассудительный муж Зеленя, согнутый плечами, но не умом. И нашей вины здесь нет. И, выходит, нет смысла рубиться с талами, затевать распрю надолго и рушить выгодную меховую мену. Это черные волхвы, жрецы Чернобога, затеяли между нами свару. Пусть талы возвращаются на привычные места стойбищ, как и прежде, несут родичам дорогие меха в обмен на поделки.

Все правильно! Как без мехов? С чем отправим челны на торжище, рассудили остальные старейшины, на что будем покупать ячмень и пшеницу, которые плохо растут в здешних краях? Как жить будем, из чего начнем варить пиво, если зерна не хватит?

Порубить и данью их обязать, пусть задаром несут меха, тут же в горячке предложил Весеня и долго потом отбивался со всех сторон от насмешек. Эко, паря, говорили ему, ну, придумал ты от большой головы! Долго думал, небось ночами не спал, все ворочался от избытка ума! Талов и так днем с огнем не найти в лесу, а положить им дань — и углей от костров не отыщешь. Тоже выискался великан Вертигора, который гору поднял, а что делать с ней дальше — не подумал. Так и надорвал пуп, пока держал, соображал, куда кинуть…

И Сельга согласилась. Сказала, правильно решили на толковище, по уму рассудили, а не по сердцу. Не за мухами нужно гоняться, когда осиное гнездо под самой притолокой повисло. А она, понятно, сквозь землю видит, когда захочет. Вот так и выпало мне идти с миром…

— Пойти, найти — легко сказать, — поделился я с Сельгой заботой. — А как их найдешь? Отроки вон сколько по лесу рыскали, и то ничего не нашли. А они — быстрые.

Она, краса моя, смотрела на меня встревоженными, внимательными глазами. Но пересилила себя, не стала переливать из пустого в порожнее суетливую бабью тревогу, рассыпая ее вокруг бесцельной трескотней слов. Характер у нее, конечно, любому мужику впору, даром, что баба… Сельга ответила мне коротко:

— А ты их не ищи, их не нужно искать.

— Как так?

— Начнешь искать — поймаешь лишь ветер за длинный хвост. Они тебя сами найдут. Увидят, что ты пришел один и без оружия, и найдут. Как бабу Шешню нашел охотник Музга… На свою голову, — добавила она и чуть заметно, через силу, улыбнулась мне.

Потом, потискав напоследок маленького Любеню, я ушел не оглядываясь, чтоб невзначай не потянуть за собой в дорогу Лихо Одноглазое и прочую нечисть.

Не оглядывался, но знал, она долго провожала меня глазами, моя Сельга…

* * *

Два дня я бродил по лесу наугад, питаясь запасами из котомки. Ждал, когда их охотники, чуткие и осторожные, как зверье, сами объявятся.

И они объявились. Я, конечно, не Сельга, что видит, вдоль и поперек времен, но тоже лесом вскормлен и выпоен. Уже на второй день я почувствовал, как из-за ветвей; за мной наблюдают внимательные глаза. Это было тревожное чувство. И взгляд недобрый, прицеливающийся. Словно кто-то большой, страшный подвесил тебя на нитке над бездной и теперь размышляет — перерезать ее или так оставить. Неуютное чувство, от которого по спине пробегают тревожные мураши…

Несколько раз я останавливался и говорил на их языке, глядя между деревьев, что пришел к ним не воевать, а мириться. Хочу, мол, встретиться с их старейшинами, потому что принес для них разные вести, над которыми нужно вместе думать у костра совета. Ветки отвечали мне чуть заметным покачиванием, но дальше этого дело не шло.

Охотники талагайцев напали на меня на третий день. Я давно ждал этого момента, но все равно пропустил его. Они разом обрушились на меня сверху, подкатились снизу, кусались, царапались, крутили руки и ноги, накидывали, ремни. Я не сопротивлялся, но они все равно сражались со мной. Затем, спутав по рукам и ногам, талагайцы потянули меня куда-то, наполовину волочили, на вторую — несли. По дороге много раз останавливались, пинали меня, плевались, мелко, но больно кололи костяными наконечниками копий, обидно скалились, по-своему поливая меня поносными словами.

Я терпел и не пытался сопротивляться. Молчал, как положено мужчине и воину. А что было делать?

* * *

Светлая, летняя ночь легла на Сырую Мать серым мглистым покровом. Сквозь лохмотья туч пробивались иногда редкие блеклые звезды, но быстро скрывались за небесной завесой. Месяц изнутри высвечивал тучи желтым, и от этого их вид казался тревожным.

Настроение у меня тоже было тревожное. Я стоял на своих ногах, но со связанными руками, ждал решения старейшин талов.

На поляне, плешью залегшей среди далекого, незнакомого леса, было шумно, суетливо и бестолково, как всегда бывает в стойбищах талагайцев. Послушать их — так все одно не разобрать ничего, каждый что-то свое толкует, а что толкуют, небось и сами не понимают.

Бестолковый народ все-таки, думал я уже в который раз. В лесу тише зверя ходят, а на стойбищах гомон как дым висит.

Сейчас суеты вокруг было еще больше, чем обычно. Шаман Кирга сильно и часто бил в большой бубен, нараспев подвывая вслед глухим кожаным ударам. Закатывал глаза, так что виднелись одни белки, значит, разговаривал со своим Ягилой. Талагайцы тоже говорили все разом, перебивая друг друга в крик, размахивая руками и щелкая друг на друга зубами. Со стороны и не понять, кто из них старейшины, — никому никакого почтения не видно. Все одинаково грязные, закопченные, смуглые, в лохматых шкурах и больших островерхих шапках. По разговору — точно не видно. Услышав слово, каждый из талагайцев тут же начинает возражать в ответ, даже не дослушав до конца речь, не разобрав, к чему это слово сказано. От этого возле их костра совета всегда происходит великий шум. Его у них всегда больше, чем рассудительных, взвешенных приговоров, такой обычай. Бабы, дети и собаки теснились за спинами мужиков и, понятно, не держали рты на запоре, добавляя свою писклявую и рычащую бестолковщину.

Я ждал, пока они устанут орать, но их глотки казались неутомимыми. На что я хорошо понимал талагайскую речь, но тоже ничего разобрать Не мог. Как они только сами себя понимают — не перестаешь удивляться!

Шаман Кирга неожиданно перестал стучать и выть, вернул на место зрачки, глянул вокруг. Глазки у него были маленькие, заплывшие. Хитро, умно блестели на полном лице, покрытом коричневыми ветвистыми бородавками даже по носу. Богатые бородавки, обильно наградил его их Ягила этими жабьими украшениями… Одежа шамана из пушистых дорогих шкур была густо увешана звериными хвостами, понятными и непонятными костями, причудливыми деревянными фигурками, монетами и еще разной всячиной.

От неожиданности все вокруг тоже замолчали, недоуменно оглядываясь один на другого. Наступившая тишина даже зазвенела в ушах.

Потом шаман заговорил, и ни у кого не хватило смелости перебить его. А может, просто сил на ор уже не осталось. Вот как бывает, когда советуются сразу скопом, мелькнуло у меня в голове, свое мнение есть у каждого, зато решает только один. Впрочем, я давно знал, что голос шамана самый тяжелый у костра совета. Теперь лишний раз убедился.

— Кутря, князь поличей, пришел к нам в одиночку и без оружия. Это понятно. Значит, храбрый князь, — говорил Кирга, и талагайцы слушали его на удивление внимательно. Даже их собаки, похожие на волков, перестали лязгать на соседок зубами и выкусывать блох из шерсти. Только шумно дышали, косясь на него влажными темными глазами и высунув розовые языки. — Князь рассказал нам про черных шаманов, которые враги и лесным людям, и поличам. Это понятно. Только кто их видел, этих черных шаманов?

— Маленький Тозья видел, — напомнил кто-то из за чужих спин и тут же получил по заслугам.

Шаман засопел свирепо, снова закатил зрачки под веки. Потом выкатил обратно и подробно рассказал, что случается с теми, кто перебивает оглашение воли Ягилы.

— Ай-яй, Ягила не щадит таких и не милует! На носу у них вырастают красные прыщи, на языке — болючие гнойники, а внутри поселяется холодная, скользкая и черная жаба. И никак эту жабу не прокормить, все, что в рот входит, она съедает сама, вот оно как! И тогда, конечно, болтун умирает от голодных судорог. Ай, Ягила, ты могуч и безжалостен к тем, у кого слишком длинные языки!

Слушая шамана, я про себя усмехнулся, прикусив губу. Если их бог Ягила так безжалостен к болтунам, почему род талагайцев все еще существует в Яви, невольно подумалось мне. Значит, не так безжалостен…

Но больше никто Киргу не перебивал. Черной жабы внутри себя все талы боялись так же сильно, как ломотного духа или красной змеи, перекусывающей изнутри спину.

— Кто видел этих черных шаманов? — продолжил он. — Кто знает, откуда они пришли и зачем? Маленький Тозья видел, но где сейчас маленький Тозья? Охотится в богатых угодьях Ягилы, вот он где! Пусть его добыча будет обильной, а огонь в его новом чуме никогда не гаснет…

Не забывая про черную, ненасытную жабу, остальные талагайцы помянули Тозью сдержанными кивками.

— Я, Кирга, скажу так, — без помех продолжал шаман. — Князь Кутря пришел к нам как смелый воин. Он рассказал нам, что у нас общий враг. Пусть так Может, князь действительно говорит правду. Я не знаю… Пусть бог Ягила рассудит нас. Пусть князь сразится с лучшим из наших воинов на топорах и веревках, как это водится по нашим обычаям, а мы посмотрим, кому Ягила подарит победу. Если наш воин одолеет его, значит, его кровь нужна нашим мертвым, чтоб им было не так обидно. Если нет, значит, Ягила хочет, чтоб закончилась между нами вражда. Но, я думаю, силач Яши справится с пришлым князем… Наши духи обрадуются чужой крови…

Шаман Кирга хитро прищурился. Его и без того узкие глазки стали совсем как щелочки. Хитрый шаман… Я так и не понял, он за то, чтобы мириться с нами или наоборот. Никто этого не понял. Потом он всегда сможет сослаться на волю богов и повернуть свои слова в любую сторону. Талагайцы потом будут галдеть, что шаман, как всегда, оказался прав. А в чем прав? Может, именно так нужно управлять людьми — гнуть по-своему, и чтоб каждый при этом думал, что гнется оно в его сторону. Очень хитрый шаман… Может, в его бородавках обитает такая хитрость?

Талы разом и одобрительно загалдели. Поляна снопа словно бы полыхнула разноголосым гомоном. Думаю, долго хранить молчание им было тяжко, несмотря на всех жаб, взятых вместе с лягушками.

Значит, все-таки поединок, подумал я. Пусть так…

5

Волхв Ратень чувствовал — он плывет по реке. И даже не сам плывет. Быстрое, безостановочное течение несет его, подхватив, а он лишь сучит руками и ногами, беспомощно барахтается в его струях, то выныривая на поверхность, то вновь погружаясь вглубь.

Все так… Несет… Только сама река какая-то необычная. Густая, вязкая, багряного оттенка крови. И такая же, как кровь, горячая. А необычнее всего — чем глубже затягивает его течение, тем горячее ему становится. Пучина красных вод не приносит желанной прохлады, наоборот, жжет огнем, засыпает раскаленным пеплом лицо, корчит тело свирепой судорогой. Ближе к поверхности реки еще ничего, можно вздохнуть, а там, в глубине, — только кипяток и огонь.

Он и барахтался, чтобы быть поближе к поверхности, боролся с затягивающим течением насколько хватало сил. Знал, чувствовал, стоит ему занырнуть поглубже, отдаться течению без борьбы, и все, конец, больше никогда не выскочить на поверхность…

Выныривая, пробиваясь наверх что было сил, волхв иногда слышал над собой женские голоса. Гнилостная лихорадка… Красная горячка… Синюшный огонь… Эти слова, слышал он, часто повторяли два женских голоса, старый и молодой.

Голоса, впрочем, звучали глухо, неотчетливо, словно сквозь туман доносились. Он едва понимал их. Да и не пытался ничего понять, разобрать, чьи это голоса и о чем они говорят. Наоборот, только сердился, что они сбивают его, мешают собраться с силами. И снова тонул, и опять ничего не слышал…

Потом все сразу, одним моментом, переменилось. Поток, затягивающий его в безысходную глубину, словно разжал горячие пальцы, повернул струи в другую сторону. Ратень почувствовал, чья-то крепкая, добрая рука удержала его на поверхности, не дала окончательно погрузиться в огненную глубину и там сгореть без остатка…

Чья рука? Он тогда не думал об этом. Он опять плыл. Но уже легко, вольно, приятно, расправив сведенное тело и не чувствуя его тяжести.

Так можно было плыть. Так хорошо было плыть. Так бы и плыл бесконечно, отдыхая после горячей борьбы…

Зато начались иные странности. Теперь, скользя по тонкому лезвию между жизнью и смертью и уже понимая это, он вдруг начал смотреть чужими глазами и вспоминать чужой памятью. И видел перед собой места незнакомые и людей, которых никогда не встречал. А видел он перед собой незнакомую неширокую речку Волхов под низким северным небом, крутобокие гранитные валуны и разлапистые корнями сосны вдоль берегов. И самого Симона Волхва, древнего прародителя волховства, сидящего на берегу реки, увидел ясно, отчетливо, словно стоял в двух шагах.

Симон был уже старым, седым головою и бородой, лицом строгий, обветренный до копчености, но глазами, светло-карими, с яркой прозеленью, молодой и веселый. Впрочем, сейчас в этих глазах, блестящих под белыми, взлохмаченными бровями, веселья было немного. Строгости и укоризны — куда больше.

Укоризна была понятна. Симон ничего не говорил ему ни явно, ни скрытно, просто смотрел так пронзительно, что все его мысли были слышны. Мол, что же ты, волхв Ратень, не сдержал себя, поддался гневу, не как кудесник, как обычный воин, сражаться пошел? Разве дело это? Разве этому учил тебя старый Олесь?

— Виноват, отче…

— Виноват. Это так, — на неслышимом языке подтвердил Симон Волхв. — А в чем виноват, сам-то знаешь? Тогда скажи…

— Гневу поддался, отче… Чужие жизни забрал… Нарушил волховской обычай… Так не нарочно же! Сам не пойму, как случилось… — бормотал Ратень.

— Нет, не понял еще… Тогда я скажу. Дело ведь не в том, малый, нарочно убивал ты талов или же нет! Люди всегда убивают друг друга по делу или без дела, по-другому и не бывает, — качал седой головой Симон. — Тут иное. Отняв их жизни в горячей обиде и оставив свою, ты, Ратень, нарушил себе судьбу. Тутя умер, и Сваня умер, и ты должен был умереть вместе с ними… А ты нарушил… Это уже вина для волхва! За это ты должен наказать сам себя, не дожидаясь другой, верхней расплаты, что приносят боги.

— Виноват, отче…

— Ты сам пойми… — продолжал Симон. — Будь ты воин, как прежде, и разговора не было бы: воин за кровь почет принимает. Но ведь ты, малый, сам захотел для себя другой доли, сам ее выбрал. Сам просил богов поднять тебя над другими, подарить тебе ум и глаза чародея, который больше понимает про жизнь и видит дальше. Сам! А чем больше дают тебе боги, тем строже спрашивают не только за каждое действо, но и за всякое малое хотенье, запомни это. Теперь терпеть тебе… Потому что с волка спрашивается по-волчьи, с человека — по-человечески, а с кудесника — по другим канонам, так-то…

Чувствуя себя маленьким, нашкодившим исподтишка ребенком, Ратень не спорил. Только ниже, как в детстве перед отцом, наклонял голову и прятал глаза. И духом, и телом готов был на любое, самое жестокое искупление. Только прикажи, отче…

Симон, конечно, без труда прочитал его мысли, словно начертанные острым на деревянной доще. Еще раз покачал взлохмаченной головой, пристально посмотрел на него, прищурив глаз, словно прицеливаясь.

— Ладно, живи пока, Ратень, — сказал-подумал Симон, задумчиво прикрывая веки. — Сослужишь службу… Сможешь, сослужишь — значит, быть по сему, пусть все идет как идет! Значит, в этом предначертание, такую пряжу соткала на твою жизнь богиня Мокошь… А служба такая — найти Зло там, где его не видно, выкурить оттуда, где оно притаилось, и извести вместе с корнем, чтоб никогда больше не проросло. В этом и будет твое искупление, малый… Искупишь — снова станешь самим собой, опять начнешь говорить с богами, смело глядя глаза в глаза, так-то… Это мое последнее слово!

Ратень собирался задать ему еще много вопросов. Что искать, где искать, как поступить, найдя? Да и какое из зол имел в виду Волхв, когда зла кругом — словно лягушек в болоте, что квакают с каждой кочки…

Не успел спросить. Ничего не успел. Яркий, отчетливый лик Симона начал таять, подергиваться мутной, белесой дымкой, Волхов-река плеснула водой до неба, взметнула его, закружила, понесла стремительным журчащим потоком и вдруг, сразу, выплюнула на поверхность, к белому свету.

Старая Мотря тоже оказалась рядом. Ласково улыбалась ему всеми морщинами, показывала коричневые, стесанные до корней зубы. Поднесла ему чашу с густым пахучим питьем. Но он не в силах был даже поднять голову, чтобы приложиться губами. Они обе поняли это, сами в четыре руки приподняли его тяжелое тело, вдоволь напоили охлажденным варевом.

Потом он без всякого перехода провалился в сладкий, ничем не замутненный сон, спокойный и безмятежный, как у малых детей.

6

Сельга, пошатываясь, отошла от его лежанки. Она чувствовала себя такой усталой, словно в одиночку таскала по широкому полю тяжелую деревянную борону. Почти на ощупь добралась до своей лежанки, упала пластом, прикрыла глаза.

Старая Мотря, понимая, каково это — вот так, напрямую, отдавать свою силу-живу в помощь умирающему, захлопотала теперь над ней. Присела рядом, мягко гладила по голове. По себе знала, ее приемная дочь чувствует себя сейчас, как зерно, что пропустили через каменные жернова. Тяжко брать на себя чужие болячки.

— Выживет волхв, теперь точно выживет, — сказала Сельга, не открывая глаз. — Крепок же, однако, мужик…

— Что ж, когда-то он тебя спас, подарив кольчугу… Теперь ты ему отплатила, — напомнила старая. — Всю силу, поди, отдала, девонька? — посочувствовала ей Мотря.

— Нет, не всю, — сказала Сельга через некоторое время. — Я помогла только, удержала сначала, а дальше там началось другое, непонятное мне. Иная сила колесом ходила… Видела только реку, а что за река, откуда? Не поняла… Не пустили меня туда. Словно руками, как малую, взяли и в сторону отодвинули…

— Понятно, у волхвов свои таинства, — сказала Мотря.

— Это да…

Старая Мотря продолжала успокаивающе гладить ее. Она знала, в Яви много таинственного. Сельга по молодому задору этого не понимает, ей от избытка игривой силы кажется пока, что в Яви человеку доступно все. Но к некоторым тайнам лучше не прикасаться, чтоб не опалиться их охранным огнем, так-то…

7

Кутре казалось — все вокруг соскочило со своих мест и понеслось вскачь. Рыжий костер замелькал яркими пятнами, бледная луна, подныривая под тучи, заплясала в небе, круглые лица талов расплывчато сновали кругом, разевая от любопытства рты и блестя белками. Даже звуки: гомон, лай, крики, бубен шамана, сдержанный, тревожный шорох ночного леса — слышалось ему, тоже не стояли на месте, сплетались в один нескончаемый, кружащийся хоровод звуков.

Но отчетливее всего Кутря слышал громкое, хриплое дыхание своего противника, талагайского силача Яши. Отчетливо видел его широкоскулое коротконосое лицо с оскалом неровных коричневых зубов и узкими, как надрезы, темными глазами, блестящими от ярости и возбуждения. Его низкое, широкое, плотное тело, по пояс голое, лоснилось от пота и сочилось кровью из двух неглубоких ран на груди и на ребрах.

Свое собственное запаленное дыхание, горячие, быстрые удары сердца он тоже хорошо слышал. Крепок оказался талагайский силач. Неутомимо крутился вокруг столба, одной рукой придерживая длинный, шагов на десять, ремень, за который был привязан, а второй помахивая легким костяным топориком. Сильно, твердо топтали Сырую Мать его толстые, как бревна, короткие ноги, и не было в них усталости.

Кутря был привязан к тому же столбу на таком же ремне. Он и сам уже был ранен. Рваный шрам пропахал грудь, сорвал лоскут кожи и капал кровью на землю.

Дважды они сходились вплотную, хлестались на острых, как косы, топориках. Теперь дальше кружились, долго кружились, бесконечно долго… Эх, меч бы в руку или железный топор с его увесистой, надежной тяжестью — больше было бы проку… А с этой костью что сделаешь? Разве что обглодать ее…

Кутря, опытный в ратном деле, понял уже — в бою на топорах и ремнях важно не только видеть противника, стараясь зацепить его невесомой костью. За своим ремнем, одним концом привязанным к междоусобному столбу, а вторым — к поясу, тоже нужно следить, придерживая его свободной рукой. Главное — чтоб самому не намотаться на столб, не застыть возле него, как муха, влипающая с налета в смолу, не лишить себя свободы движений.

Но и Яши, опытный в таких поединках, хорошо знал про это. Умело, короткими перебежками влево-вправо, угрожал ему с разных сторон. Близко, под удар, впрочем, теперь тоже не приближался, талагаец тоже увидел, как быстро может рубиться князь поличей. Он — влево, Кутря — вправо, Кутря — влево, Яши справа забегает… И опять все сначала до бесконечности…

Талы, сгрудившиеся вокруг вместе с женщинами и собаками, жадно смотрели, разражались поощрительными криками на каждое движение бойцов. Радовались долгому и любопытному зрелищу. Князь больше не обращал на них внимания, да и Яши перестал откликаться на выкрики родичей, перестал бахвалиться и пугать противника гортанными звуками, как делал это вначале. Вправо — влево, вперед — назад, глаза в глаза…

Эх, меч бы в руку да щит в другую…

Долго кружатся, очень долго…

А что бы сделала Сельга на его месте, какой бы совет подала? Она, разумница, всегда все по-своему делает, и от этого у нее всегда получается неожиданно…

Эта шальная, быстрая мысль вдруг мелькнула краем крыла, пока глаза наблюдали за Яши, а ноги безостановочно месили землю.

Влево-вправо… По-прежнему капает на землю кровь, уходит вместе с ней сила-жива…

— Обмани его, конечно же, обмани! — Кутря словно вживую услышал ее грудной, чуть глуховатый голос. — Прикинься слабым, хороший мой! Сильные люди всегда охотно принимают на веру чужую слабость! Обмани…

Вправо-влево… А почему бы и нет?

Кутря вдруг запнулся на ходу, зашатался, упал на спину, выронил из ослабевших пальцев топорик.

Яши, взревев от радости, немедленно кинулся на него.

Еще ближе, еще… Князь совсем близко увидел перед собой его перекошенный криком рот и блестящие глаза, предвкушающие победу. Отчетливо разглядел занесенный над головой топорик, почувствовал жаркий и острый, звериный запах потного тела.

Пора! Не вставая, Кутря двумя ногами ударил его ниже пояса. Богатырь словно переломился пополам в собственном наскоке, теперь он покатился по земле, путаясь в своем ремне. Кутря моментально вскочил, кинулся вслед за ним, захлестнул ремнем, уж не разобрать чьим, его тугую, толстую шею, уперся коленом в мокрую, широкую спину, обеими руками сжимая удавку.

Яши с перехлестанным горлом даже не успел вскрикнуть. Только забился под ним, сильно, быстро, как отчаянно бьется вытащенная из воды крупная рыба. Чуть не скинул его с себя. Но Кутря цепко держал скользкую кожу ремня, натягивая ее все сильнее, чувствуя, как каменеют от усилия руки, как тугой ремень до крови прорезает кожу на пальцах…

Талагаец наконец перестал дергаться. Затих и обмяк. Терпко, густо запах свежим навозом.

Обделался богатырь перед смертью, понял князь. С тем, кого душат, это часто бывает.

Значит, все…

Кутря не сразу разжал свои сведенные усилием пальцы. Свалился с его неподвижного тела, отполз в сторону на четвереньках, тяжело перевалился на корточки. Сил, чтобы встать в полный рост, у него уже не осталось. Так и сидел, отдыхая…

Талагайцы, пораженные таким невиданным доселе боем, примолкли. Только смотрели на него во все глаза, цокали языками от удивления и крутили головами в меховых островерхих шапках.

Ай-яй-яй, Ягила! Значит, такая воля твоя — подарить победу пришлому князю… Кто может знать заранее волю богов?

8

Ратень, израненный в бою с талагайцами, поправился быстро.

Конечно, рассуждали родичи, саму красную горячку поборол, страшную напасть, от которой человек гниет изнутри и потом смердит заживо. После такого — чего бы ему не поправиться? Понятно, он — волхв! Они, волхвы, — сильные духом. Вот и одолел лихоманку с помощью богов и духов. Так, значит, суждено ему — не сейчас умереть…

Да и то правда, как будет род без волхва? Никак нельзя, если рассудить. Волхвы ведь не просто сиднем сидят на священном капище, не только разговаривают с богами, передавая им жертвы и пожелания. Главное, охраняют род от порчи и скверны, от черной и злой бестелесной нежити, что норовит наползти из Нави…

Какое-то время волхв еще провалялся на лежанке, но скоро переборол себя. Не обращая внимания на боль в ранах, начал вставать, потихоньку, налегая на клюшку огромным телом, выходил из избы, подолгу сидел на завалинке, щурясь на горячий лик Хорса.

Все было привычно вокруг. И одновременно странным казалось. Внимательными глазами он смотрел на разбросанные за частоколом села низкие избы, на кладку толстых бревен с проложенным между ними мхом для тепла, на крыши, густо крытые соломой поверх тесин, на сараи и загоны для скотины — и словно видел все это в первый раз. Здравствовался с проходившими мимо родичами, почтительно приветствующими волхва, и тоже как заново узнавал их. Словно прошло много времени с тех пор, как он свалился без памяти. Будто странствовал в далеких краях, а теперь вернулся и смотрит на все новыми, изменившимися глазами…

Или Явь вокруг изменилась, став отчетливей и пронзительней до слезы, наползающей на глаза от ее ярких красок?

Нет, конечно, не Явь виновата, понимал волхв, сам стал другим. Залетел духом так далеко, откуда не возвращаются. Говорил с тем, кто уже давно умер. Волей его только и вернулся назад, не иначе. Да и Сельга-краса помогла, конечно…

Сидеть на припеке было приятно. Летнее горячее солнце щедро вливало в него силу-живу, и он всем большим телом впитывал его благость, как ягода-земляника, что наливается на открытых полянах. Вместе с силой возвращались заботы и думы…

Князь Кутря вернулся от талагайцев, принес в села мир с ними. Старейшины талов приговорили: с поличами больше не ссориться. Пролитую с обеих сторон кровь договорились оставить духам. Потом талагайцы сами вызвались помочь поличам найти черное, злое святилище и разорить его. И шаман Кирга укрепил их решение самой что ни на есть страшной клятвой о мире и помощи.

Вот князь Кутря, всем князям князь! Один пошел к дикарям, одолел их самого сильного богатыря, не допустил род до всеобщей сечи, не осиротил детей, не обездолил жен, восхищались родичи. За таким князем — как за горой каменной, от любой бури спрячешься! Герой — что тут скажешь, с таким ничего не страшно. Когда рубились со свеями, был герой и по сию пору таким же остался…

Сначала родичи думали, оправится немного и вернется в святилище могучий Ратень. Но он не торопился возвращаться к святыням. Теперь он знал, догадался наконец, о чем говорил ему Симон Волхв, привидевшись в предсмертном бреду. Черное капище — вот его искупление! Вот какое Зло должен он найти, извести, выкорчевать под глубокий корень, чтоб и помина не было…

Родичи — что дети малые, поиграли с чурочкой-обидой, закинули ее и забыли. Собирались воевать, бряцали оружием, шумели, как кипяток, но быстро остыли. Замирились с талами — хорошо, наменяли у них дорогих шкур — еще лучше. Будет с чем отправить челны на осеннее торжище, себя показать и других посмотреть.

Потом еще раз мирились с талами, уже всем родом. Много выпили хмельного пива и медовой сурицы, вдосталь наелись мяса и хлеба. Много дней праздновали, забыв дела. Многие головы после того шумного праздника долго не вставали на место. Родич Ятя от избытка всего опился до синевы и так оставался синим, пока в скором времени не помер. И двое талагайских охотников тоже опились и объелись до смерти. Большой получился праздник! И сами пили, и всем богам наливали!

В общем, стало родичам не до черного капища. Так и забыли бы.

Ратень, словом волхва, ведающего неведомое, не дал им успокоиться. Ковыляя с клюшкой, тормошил седобородых старейшин, пугал мужиков и баб сказками о коварстве черных волхвов, стращал их колдовской силой, что рыщет где-то поблизости. А раз рыщет, то и объявится, спасения от нее все равно не будет. Одно спасенье — самим напасть и извести колдунов!

Добился все-таки волхв своего. И Сельга-видящая его поддержала. Кутря отрядил на поиски горячих отроков, рвущихся до железного боя, и старейшины разрешили это. Князь, понимая черную угрозу, сам отправился в долгий поиск во главе своей молодой дружины. Мало того, умный князь договорился с колдуном талагайцев, тот тоже отправил с ними нескольких охотников. Талы — в лесу чуткие и здешние края давно знают, все тайные тропы исходили. Ратень и сам бы сорвался с места вслед за ними, но куда ему в поход, слаб пока был, любым ветром раскачивало, как подломанное дерево в чистом поле. Нельзя ему пока в лес…

Впрочем, и другая надобность держала его в селе.

Хотя нет, надобностью это трудно было назвать…

Сельга! Она держала, себе-то можно признаться! Запутала его как сетями, как смолой залила плещущей синевой глаз…

— Плохие люди, — сказал он, насмотревшись.

— Да это понятно, что не хорошие, — обиделся Еменя на короткий ответ. — Хорошие небось в черные волхвы не пойдут, колдовство и порчу на всех наводить не станут!

— Чего ж тогда спрашиваешь? — насмешливо прищурился волхв.

— А вот почему они такими стали? Как решились пойти служить черному, презрев светлых богов, забыв про родичей в Ирии? — не отставал Еменя. — Им же самим теперь в светлый Ирий хода не будет, только в подземных владениях Кощея их примут небось. Как можно согласиться на такое по своей воле? Вот чего я не пойму, обратно сказать…

— Ты, паря, еще много чего не поймешь, — поддразнил парня Ратень.

Еменя, конечно, тут же снова обиделся. Надулся и запыхтел, как сердитый еж:

— Да ты не скалься, волхв, ты толком скажи, раз знаешь! А зубы-то скалить я тоже умею не хуже других…

— Расскажи, Ратень, — попросила Сельга.

Ратень глянул на нее и словно обжегся глазами. Быстро перевел взгляд на остальных родичей, собравшихся вокруг костра. Много народа вышло этим вечером на толковище, запалили по темному времени веселый огонь. Большой получился, сам Сварожич был бы доволен таким. Молодежь по юному пустоумию резвилась на поляне при его свете, пронзительно визжали девки, и басом ухали парни. Те, кто постарше и поумней, расположились поближе к теплу, степенно плющили зады на бревнах, брошенных рядом с кострищем.

Против обыкновения, Сельга тоже пришла к общему костру. Вообще она редко выходила чесать язык вместе со всеми, но сейчас подсела, протянула к огню растопыренные ладошки. Мужики уважительно потеснились, давая побольше места ведунье.

Ратень хоть и не смотрел на нее, а все равно видел. Пламя, бросавшее отблески на лица родичей, тоже, показалось ему, выделяло Сельгу. В мелькающем свете костра ее тонкое, строгое лицо представилось Ратню красивым особой, божественной красотой, от которой становится больно простому глазу. Глянет своими пронзительными глазищами — и словно горячим плеснет. Так девы-богини, спускаясь к смертным из Прави, надолго ослепляют их неземным обликом. Среди широколицых курносых родичей она как лебедушка в утиной стае, это точно…

— Расскажу, почему не рассказать? — согласился он, почесывая бороду, чтобы скрыть замешательство.

Он рассказал, что знал. Давным-давно, когда Симон Волхв собрал вокруг себя учеников, способных к волхвованию и чародейству, был среди них один. Способный выученик, может быть, самый способный среди других. Имя его было Колдуня.

Всем удался Колдуня. И разумом быстр, и статью статен, и чарных дел науку схватывал на лету. Но была, выходит, в нем червоточина, как крепкое с виду дерево неожиданно падает от легкого ветра, подпиленное изнутри жуками-древоточцами. Когда умер волхв, а ученики его разбрелись по разным краям, ставить новые, свои капища и продолжать волхвование, как наказал им Симон, все и открылось. Властолюбив оказался Колдуня, захотел, чтоб его одного только слушали и почитали. Для этого начал он творить нехорошее, и мор насылал на людей, и глад, и худую хворобу, лишь бы своего добиться. А потом и вовсе продался Злу телом и духом. Известно, хвост прищемишь, так и носу недолго гулять осталось, так говорят…

Извели, конечно, Колдуню местные люди. Долго изводили, но одолели наконец. Хитростью взяли, связали накрепко между двумя жердями, чтоб членом единым пошевелить не мог, забили соломой рот и закопали живого в землю. Отправили, значит, прямиком в угодья Кощея. А чтоб не выбрался невзначай, развели над его могилой жаркий огонь. Извели… Но семя осталось. С тех пор и называют таких, как он, колдунами. И черными волхвами их называют, потому как волхвование их не от сердца и света идет, а от злобы и тьмы.

— Да почему же так-то? Почему все-таки люди соглашаются служить Чернобогу? — опять не сдержал жадного любопытства Еменя.

Старшие, кто поумнее, зашикали на него. Разве можно упоминать хозяина Зла среди темноты, когда самое его черное время, вся нечисть, глаза и уши его, так и снует вокруг. А ну как откликнется на зов владетель Зла, объявится, что тогда? Молодой еще паря, глупый, непуганый…

Ратень, как волхв, который никого не боится, одергивать его не стал.

— А ты сам рассуди, паря, — ответил он. — Вот живет человек, родителей не почитает, старейшин не слушает, родичей не уважает. Подличает, друзей предает, с темными духами дружбу водит…

— Да разве так можно?

— Можно… Нет, нельзя, конечно, но ведь бывает же! Зло — оно ведь тоже сладкое… Как бы это тебе объяснить… — задумался Ратень.

— Да уж объясни как-нибудь. Я-то небось не глупее других, — похвалился собой Еменя.

— Ну — это поня-ятно… — насмешливо протянул волхв. — Ладно, попробую объяснить. Вот, скажем, был я когда-то воином. Так вот, когда идешь в битву, когда уже схлестнулся мечами, разгорелся сердцем, то становится тебе уже все равно, что будет с тобой. Боли-раны не замечаешь, яростью живешь и дышишь, пьянеешь от звона мечей до бесшабашной удали… Вот так же и человек, предающийся Злу. Как будто пьянеет от собственной силы, чувствует, что ему все доступно, что правдой не возьмет, то кривдой достигнет… Значит, он вдвое сильнее, чем остальные, так ему кажется! А сильнее других — всегда быть приятно… Вот когда опомнится, когда пройдет хмель в мыслях, тогда задумываться начинает, конечно… Только поздно уже. Куда ему дорога, скажешь, когда кончатся его дни?

— Понятно куда. В могилу ему дорога, в подземелья Кощея Лютого. Куда же еще, в Ирий небось таких не берут! — сказал Еменя.

— То-то и оно, что так. А он, думаешь, не знает про это? Догадывается небось. Все, кто злому служат, догадываются про это, а ты как думал? Это от других можно скрыть, прикидываясь хорошим, от себя-то не скроешь небось. Вот и перекидывается загодя от белых богов к черным. Расстилает, значит, себе соломки в подземном мире. Думает, здесь сослужит службу, а там, в подземельях, его и приветят. Вот и становится человек черным волхвом. Не быстро становится, незаметно для себя самого. Один раз духом скривил, второй… А когда опомнится — все назад тропы наглухо заросли. Остается служить силам Зла до самой смерти, зарабатывать у Кощея кусок послаще, чтоб не кинул он на терзание Злебогу, а приблизил к себе, взял хотя бы подручным. Так суждено ему, значит. Вот оно как получается…

Родичи, слушая его, примолкли, задумались тяжело. Страшно рассказывал волхв. Как представишь, что не увидишь Ирия впереди, не соединишься с родичами в светлой, благодатной Прави, будешь вечно печься в огненном подземном мире, дрожь брала его слушать.

Тоже, завели разговор на ночь глядя, переглядывались родичи, кто из робких. А все Еменя виноват, вечно у него зудит любопытничать…

Никто не заметил, как и когда подошел к общему огню пришлый Федор. Но, видимо, давно подошел, слушал волховские сказки вместе со всеми. Этот, конечно же, ничего не боялся под защитой своего бога, мог и волхву поперек сказать. Сейчас Федор тоже не сдержался, вылез вперед к огню, гулко прокашлялся, привлекая общее внимание:

— Прощение каждому есть. Христос говорил: кто поверит в меня, тот спасется! — сказал он. Для всех вроде бы, но, заметили многие, краем больших темных глаз раб Иисусов косился на красавицу Сельгу.

Волхв Ратень посмотрел на него. Насмешливо скривил красивое сильное лицо, перерезанное давним шрамом и украшенное новыми, заживающими ссадинами.

— Эх, паря, слышал ты, что дерево в лесу упало, а где тот лес, так и не понял, — сказал он, как всегда, спокойно и веско. — Разве я о том говорю? Я не знаю, что твой бог тебе обещал, про это тебе лучше знать, он с тобой говорит, не с другими. Я о другом толкую — если предался Злу, творишь его день за днем, неизбежно наступит такой момент, когда назад уже дороги не будет. Зло — оно коварное, кусает мягко, да жует жестко, так всегда было.

— Кто покается, тому и прощение будет! — тут же горячо откликнулся Федор.

— Это тебе твой бог обещал? Или ты сам придумал?

— Мой бог обещал мне любовь! А твои боги что тебе обещают? — ответил вопросом грек.

Родичи давно уже знали, спорить с ним, как реку бреднем перегораживать, пустое дело. Засыплет словами, как листвой по осени. Но и волхва переговорить — тоже надо семь пядей ума отмерить. Споткнулась, значит, коса о гранитный камень. Слушать их было любопытно.

— Любовь? А что есть любовь? — продолжал пытать волхв.

— Любовь — это… Свет это и тепло, вот что!

— Свет и тепло дарит людям солнечный Хорс, так всегда было. А ты мне про любовь скажи, что за диво такое?

— Бог есть любовь! В Писании про то сказано! — нашелся наконец Федор.

— Любовь, говоришь… А какая она? Кого боги сильнее любят, кого слабее? Всем одинаково дают от любви или кому-то больше?

— Божья любовь на всех снисходит, каждой твари малой достается поровну!

— Поровну, говоришь… А почему же боги одного мужика делают сильным, а другого слабым? Почему к одной девке всякий взгляд ластится, а другую встретишь в лесу темным вечером и заикаться начнешь с испугу, такая ей рожа досталась? Где, говоришь ты, тут одинаковая любовь? Нет, паря, тут простых ответов не бывает, и тебе их сейчас не выдумать, даже не тужься…

— Божественная справедливость не в том заключается, волхв, у кого какая рожа, — не сдавался Федор.

— Справедливость, говоришь? Тем более божественная… А я тебе скажу, где она. Нет ее, потому что не было никогда! — Ратень сам не заметил, как тоже разгорячился, заговорил резко и быстро. — Правда есть, добро есть, совесть есть, честь родовая, все так… А справедливость — это не для смертных понятие, в этом только боги разобраться могут…

Родичи слушали их внимательно. Конечно, послушать Федора, так хорошо выходит, когда боги любят всех одинаково и всякому дают поровну. Бог Федора — правда, наверное, добрый бог, заботливый. Но оттого — непонятный. Волхва послушать — тоже правильно получается. Понятнее. Не бывает справедливости в Яви, не дано понять человеку, что это такое, не допускают боги смертных до своих тайн. Волхвы — мудрые, они знают жизнь.

Кто поумнее, понимали, из-за чего они спорят, но не говорят вслух. Под чьим синим взглядом распетушились теперь, на кого косят, хлестал друг друга словами. А что, мужик в походе, черных волхвов ловит, самое время бабе подолом махнуть…

Так, да не так… Известно, пошел хлебный колоб в печь погулять, да там и испекся. Сельга-ведунья на чужое плодородие не падкая. Говорят, небось, и князя своего приближает к себе только по особым дням, а уж других и подавно не одарит телом. Она каменная, конечно, судачили про нее исподтишка. Наверное, с самими богами живет, не иначе, не может баба быть такой каменной, не даваться никому, кроме одного мужика, даже в праздники, когда всякая со всяким соединяется. Так-то себя беречь — неспроста это! Выходит, другие у нее радости, непонятные, втихаря судачили про Сельгу бабы.

9

— Сельга, я ждал тебя, — сказал Федор.

Он вынырнул откуда-то сбоку, прошмыгнул, наверное, между избами по задам. Яркая, полная луна отчетливо высветила его худое лицо с проваленными глазами и крупный, великанский нос.

Сельга не удивилась его появлению. Остановилась. Смотрела на него спокойно и строго.

Конечно, она давно уже привыкла осаживать мужиков одними глазами… Ну, как к такой подступиться?

— Знаю, что ждал, — сказала она.

— Откуда знаешь?

— Сопишь громко. Разве так в засаде сидят? Эх ты, паря! — поддразнила она.

Федор, не отвечая, громко зашмыгал носом. Из носа у него постоянно что-то текло. Южный человек, нет в нем привычки к здешней холодной земле, понимали родичи, вот и потек, начиная с носа. Еще поживет здесь, весь до донышка вытечет через собственный нос, ухмылялись многие. Нос большой, через такой можно и целиком вытечь…

— Так зачем ждал, или у костра не наговорился? Еще хочешь слово сказать? Тогда говори быстрей, спать хочется, поздно уже, — спросила Сельга.

— Хочу! Я много чего хочу! — неожиданно горячо сказал Федор. — Только ты не слушаешь моих слов. А раньше, бывало, слушала! Помнишь, как слушала?

— Наслушалась уже. Что еще?

— Пойми, сестра, я тебе добра хочу! Всем хочу, а тебе больше, чем остальным! — вдруг быстро заговорил Федор. — Ты стоишь того, чтобы понять свет истинной веры, я знаю! Об одном молю, пойми только! Имеющий уши да услышит меня, говорил Христос. Это он всем говорил, к каждому обращался… Царствие небесное есть на небе. И нет его на земле и не будет… Господь всех любит, каждого принимает, кто поверит в него, пойми это. Позволь мне, сестра, взять тебя за руку! Позволь повести из темноты в свет! Вместе пойдем, вместе блаженство познаем, какого нельзя представить…

Волнуясь, Федор ломал перед ней свои гибкие пальцы. Громко хрустел ими. Сельга только сейчас обратила внимание, какой это громкий и неприятный хруст. Смотрела на него пристально, ждала, пока он закончит.

А Федор чувствовал, что теряется под ее взглядом. Сам уже не понимал, о чем говорил. Забыл, что хотел сказать, заранее готовя пылкую речь, много раз проговаривая ее про себя.

Нет, не слышит она его, не хочет слушать, с отчаянием думал он. Имеющий уши…

— Я поведу тебя, я могу, я умею… Ты только поверь мне, слушай меня, пойдем со мной… Вместе будем славить единого Бога, вместе войдем в царствие небесное по широкой дороге… Поверь мне! Поверь в Него! Ты же не такая, как остальные, ты другая, я вижу!

Сгоряча он цапнул ее за руку. Ладонь у него оказалась мокрая и горячая. Сельга одним движением отстранилась. Все так же молча смотрела на него. Была в ее взгляде мягкая бабья жалость, но было еще нечто другое, твердое, грозное, чего он не мог понять. И язык его окончательно цепенел, терял привычную легкость отточенной когда-то риторики. А может, правы дремучие поличи, поклоняющиеся деревянным идолам в дикости своей, крутилось у него в голове. Ведунья она, и не простая ведунья, сильная особой, страшной силой… А какая сила может быть еще, кроме божественной благодати Господа? Бесовская, конечно, грешная сила! Во искушение ему послана, не иначе… Господи, помоги рабу своему, укрепи так, чтоб можно было не видеть ее ежечасно перед глазами, молил он в душе. Для тебя, Господи, пришел в эти холодные земли, и за тебя теперь без вины пропадаю… Не хотел ведь, ты видел, Господи! Сопротивлялся ее синим глазам, как мог! Не введи меня во искушение и избави меня от лукавого, переменчивого личинами своими! Господи, помоги!

— Послушай меня, Христов раб, выслушай и запомни крепко, — сказала она наконец. — Не будет ничего между нами! И не может быть! И ни тебе, ни твоему богу меня не уговорить!

Услышав ее особый, волнующий голос, Федор не сразу понял ответ. А разобрав — содрогнулся душой. Голос мягкий, но слова острые, твердые. Рубили его, как мечом, отсекали последнюю надежду.

— Вот ты говоришь — брось все, уйди со мной, — продолжала Сельга. — Поверь в моего бога, предай своих! Так получается? А разве так можно? Разве Христа твоего не предал злой человек, не обрек на казнь? Или не ты это рассказывал? И что, будет он после этого любить предателей? Примет ту, что забыла своих богов, бросила родичей, презрела предков, духами смотрящих из Ирия? Вот ты про многое говоришь — грех это, грех то… Я не знаю, что такое грех. Но, думаю, грех — это когда предаешь свое, польстившись на чужую сладость.

— Ты не понимаешь! Это не то, неправильно, не так все… Христос всех прощает, всех принимает, только поверь в Него… — снова забормотал он.

— Не за что меня прощать. И не будет за что! Послушай меня, Федор…

— Что, Сельга?

— Уходи из рода! Добром уходи! Я тебе не желаю зла, но не нужен ты здесь. И Христос твой не нужен здесь вместе с тобой. Здесь наша земля и наши боги! Они дарят силу-живу, они могут и взять ее, так было всегда. И так будет впредь, пока я жива, пока живы родичи, пока Мировое Древо наливается сильными соками и дарит их всем живущим! Не нужно нам чужих богов и чужой силы не нужно! Своей обойдемся!

Он молчал, не находя слов в ответ.

Сельга тоже молчала. Главное было уже сказано, и что теперь катать слова по пустому месту?

— Позволь мне остаться, — попросил он.

— Нет!

— До зимы хотя бы! Позволь до зимы остаться, не прогоняй пока… Зимой, когда река встанет, замерзнут топи на севере, уйду я к народам талов, дальше на север, к далекому морю. Им понесу факел Божьего слова.

— Пропадешь там, — уверенно сказала она. — Зимой никто не ходит.

— Пусть… Господь милостив. Так я могу остаться?

— Хорошо. До зимы только. Когда ляжет снег, ты должен уйти, — разрешила Сельга.

Сопливый, большеносый Федор смотрел на нее жалкими, тоскующими глазами побитой собаки, горько смотрел и по-мужски жадно. У нее не повернулся язык отказать ему хоть в этой малости.

* * *

Может, зря пожалела, думала Сельга, уходя от него.

Наверное, зря… Конечно, она давно знала, что Федор тянется к ней своим мужским естеством, тут не обязательно быть ведуньей, всякая баба такое чувствует. А он вот чего хочет, так повернул, значит. Не только тело ему давай, духом ложись под него вместе с его Христом. Все сразу хочет, и тело, и дух…

Знала, конечно. Но не тянула его за язык, не гнала пока. Он сам начал. А слово сказать — как дело сделать, за хвост его уже не поймать, в рот обратно не воротить. Сломанную ветку не срастишь обратно, отрезанный ломоть не приставишь, так говорят. Раз начал, пусть платит за свои слова полновесной монетой. Нечего вмешивать богов в мелкие, людские желания, каждый сам делает выбор и сам должен отвечать за него, решила она.

Не нужен он здесь, среди родичей, чужой он, и вера у него чужая, непохожая. Добром манит, привлекает лаской, смущает многими обещаниями, будоражит дух, зовет за собой. Но и яростной может стать вера Христова, бойкой, как воин с мечом. Во многих землях поклоняются теперь Распятому. Есть в этом боге сила, есть, что бы ни говорили!

Сельга теперь чувствовала это еще отчетливее. Она много слушала Федора и долго думала над его речами. Непростые речи. С нами, мол, пойдешь — добро и подмога, нет — значит, вечная кара. В геенне огненной гореть, говорил Федор. Вроде как в подземелье Кощея… Родичи под защитой своих богов, издревле вершивших суд да дело в Яви, посмеивались над ним, над его пылкими уговорами и горячими речами. Смотрели на него, как на потешного дурачка Мячу, никому не опасного. Пусть говорит, мол…

А смеяться тут было нечему! Плакать впору, предчувствовала она. Сейчас Федор один, слабый он телом, как ребенок. Но вдруг придут другие такие же несгибаемые, многие придут? Такие не только словом, силой убеждать начнут. Значит, опять кровь, опять сеча. Наверное, так…

Слушая Федора, Сельга не могла понять одного, и тот тоже не смог ей объяснить. Вот, рассудить, воля богов правит миром. Хорошо, так… Вот Христос говорил — поверь в меня духом до капли, и обретешь блаженство. Так. Но ведь не только воля богов правит в Яви, судьба, предназначенная каждому человеку еще при рождении, ведет его. Даже боги принимают свою судьбу. Тот же Иисус погиб лютой казнью, потому что судьба у него была такая… А Федор говорит — верь только в Него! А как сможет человек, поверив в Христа всем духом до капли, безропотно принимать судьбу? Не сможет, конечно, потому что вечно будет плакаться ему за все неудачи, истощая силу терпения жалобами. Когда есть на кого надеяться — трудно безропотно принять судьбу. Тому же Христу он быстро надоест со своими жалобами. А с судьбой и Христу не справиться…

Большой бог у Федора, спору нет, рассуждала Сельга, но и он меньше всей Яви, не все может объяснить. Вот тут и начнется кровь между старым и новым, между Сварогом Огненным и Иисусом Распятым, чувствовала она, отсюда потечет кровь по Сырой Матери обильной рекой. При бессилии слов люди всегда начинают доказывать свою правоту железом… Нет, не нужен поличам такой бог, окончательно решила она. Свои — терпеливее, дольше живут, мудрее смотрят, обещают лишь выполнимое. Зря она разрешила Федору остаться, ох, зря…

Переполненная мыслями, Сельга брела к избе, кивая родичам, расходившимся на ночевку. Спать ей не хотелось. Поговорить бы, излить мысли, расставить их в ряд, как горшки на полке. Самой себя услышать и понять, не ошибается ли где? Только с кем здесь поговоришь? Кутря — беспечный, ему все хорошо, что она скажет. Мотря? Старейшины? Их мудрость простая, как дождь, или снег, или весенний паводок Они долго прожили, но не умеют заглянуть в глубь вещей, понять то, что не видно глазу…

Конечно, Сельга лукавила сама перед собой. Она знала, с кем ей хочется говорить, кому выплеснуть все, что накопилось внутри, кто поймет ее, кто умеет смотреть так, словно видит тебя насквозь, чьи глаза греют, но могут и обжечь от избытка силы…

Ведь видела его, и раньше видела, замечала его строгую, суровую красоту, слышала рассудительные речи, где ум прикрывался легкой насмешкой, словно прятался от лишних ушей. А все одно как будто не замечала. Только теперь по-настоящему рассмотрела, когда лежал без сил в двух шагах от смерти…

Ратень!

10

Сельга!

Когда Ратень был еще совсем слаб, когда любое движение вызывало резкую боль в ранах, затягивающихся новой кожей, а сил не находилось даже ложку ко рту поднести, Мотря и Сельга ухаживали за ним, как за малым. Старая Мотря все делала ловко, быстро, глазом не зацепить, как сновала по избе. Сельга — медленнее, бережнее, хотя, казалось, должно быть наоборот.

Ночами, пока еще внутренний жар одолевал его, обе целительницы попеременно сидели над ним, караулили, чтоб дух не отделился от пылающего огнем тела, не ускользнул невзначай, откуда не возвращаются. Даже сквозь тяжелый, одуряющий сон Ратень чувствовал их присутствие. Особенно Сельгу. Часто, приходя в себя и делая вид, что спит, любовался ею из-под прикрытых ресниц.

Забыл, конечно, не подумал, кто перед ним, почему родичи называют Сельгу ведуньей, пророчицей и почитают не меньше старейшин. Она раскусила его хитрость быстро, но виду долго не подавала. Нарочно разрешала ему смотреть на себя. Прикусывала зубы губами, чтоб не рассмеяться случайно.

Это он только потом понял, когда она рассказала ему про те долгие ночи. Мужики все-таки странный народ, говорила она, недогадливый, как дети малые, хотя мнят о себе обратное. Бог Сварог, создавая людей из воды и огня, не иначе, лепил мужчину с утра, вот и сделал его простодушным, как ясный свет. А женщину — ближе к вечеру, у той хитрости куда больше.

— Думаешь? — улыбался Ратень.

— Уверена, — улыбалась ему в ответ Сельга. — Я тебе больше скажу, волхв, если интересно…

— Ну, скажи, скажи…

— Почему говорят, что баба хитра? Никогда не думал? А тут ничего тайного нет. Мужик, обманывая, обманывает других, а про себя знает это и посмеивается внутри. Поэтому его и раскусить легко. А баба сначала себя обманет, поверит в это, а потом уже остальных начинает в трех соснах лесом водить. Поэтому ее обман и понять трудно, сейчас она так думает, а завтра — уже по-другому. И всегда искренне, вот что главное, вот на чем любой мужик спотыкается, пытаясь понять бабью хитрость.

— Да, заплела! — крутил лохматой, медвежьей головой Ратень.

— А ты думал! — подзадоривала его Сельга. — Не одни волхвы много знают про жизнь.

— Да уж куда нам, когда такие знахари рядом…

Когда ночная лихоманка стала отступать от него, когда волхв потихоньку обретал прежнюю силу, начались их долгие разговоры с Сельгой. Само собой получилось. Слово за слово, одна мысль цепляет, другую за собой тащит, так и пошло. Они говорили о богах, о белых и черных духах, о жизни в Яви и за ее пределами, обсуждали, как лечат силой-живой, как травой, когда заговорами. Опытный Ратень много рассказывал ей из того, что повидал в Яви воином. Особо рассказывал про Навь, мир духов и волшебных сил, какую увидел, став волхвом. Он про себя удивлялся разумности суждений этой молодой, в сущности, моложе, чем молодой, красавицы… Ведунья, да…

Конечно, главное, что встало теперь между ними, так и осталось невысказанным. Он вдруг почувствовал, что робеет, опасаясь шагнуть за предел…

Нет, волхв Ратень ничего не боялся. Чего бояться ему? Жизнь человеческая идет по нити судьбы, направляемая руками богов. К тому же он волхв, посвятивший себя служению белой Прави, а значит, боги хранят его, избрав для своих дел. Обратно сказать, Сельга — тоже избранная… Между волхвами, конечно, не в обычае кувыркаться с бабами, но и такое случалось. Не самая большая провинность, это боги прощают, понимая неуемную человеческую суть. Сами наградили людей телом, жадным до радости, как теперь можно судить?

— Есть вина тяжкая, неизбывная, такую сложно простить, — рассказывал ему когда-то старый волхв Олесь. — А есть другая вина, малая, без такой никто не проживает. Запрет на баб дан волхвам, чтобы те не переводили в семя драгоценную силу-живу, а расходовали ее на добро. Только для этого, так-то… А если силы много — чуть-чуть и отлить можно, боги простят.

— А ты нарушал, отче? — помнится, спросил Ратень.

— Тоже был молодым-горячим, — усмехнулся тогда старик…

Нет, ничего Ратень не боялся, а Сельги вдруг испугался.

Понял главное. Еще чуть-чуть, еще малый шажок тихий, и ни богам, ни себе он больше принадлежать не будет. Только она, владычица, возьмет его дух маленькими ладошками. Сладко это, но и горько одновременно.

И, главное, уже нет сил отказаться от этой сладкой горечи. Или горькой сладости, кто поймет?

11

— Не знаю, что делать, мать Мотря, тянет меня к этому мужику, — сказала Сельга.

— Э, доча, бабу всегда к мужику тянет. Такая уж наша женская доля, — нравоучительно прошамкала Мотря. Коричневыми пеньками зубов она зажала конец плетеной веревки и вощила ее, бережно водя руками. — Обратно сказать, к кому же еще бабе тянуться, как не к мужику? Не к медведю же?

«Зачем ей восковая веревка понадобилась, — мельком подумала Сельга. — Постолы никак латать собралась?»

— Я с тобой серьезно, а тебе — смех… — обиделась она.

— Я тоже серьезно… К которому, говоришь, тянет? — спросила Мотря, все так же не разжимая рта.

— А то ты не знаешь! — сказала она.

Мотря выплюнула изо рта веревку, начала сматывать ее и клубок.

— Я-то знаю. А ты знаешь ли? — уклончиво ответила старая. — Не запуталась ли?

— Так что мне делать? Ума не приложу…

— Ум тут не нужен, — подсказала Мотря. — Бабий ум, известно, на спину бряк, да весь вышел дымом.

— Опять тебе хихоньки! А я — по делу говорю.

— И я по делу! Нужен мужик, ну и возьми его!

— Как взять?

— Понятно как. Хочешь — налетом, хочешь — ползком, а можно и приседом, как понравится. Не девка, небось знаешь, что с мужиками делают животом к животу.

— Он не мужик, он волхв, — задумчиво сказала Сельга.

— А хоть бы и волхв. Разве волхвы — не мужики? Или, думаешь, не умеют кожаным веслом поперек волосатого озера грести? Да вон хоть у Шешни спроси, она долго у них на капище задом ерзала, выпрашивая у богов дите. Эта научит…

— А Кутря?

— А что Кутря? Ему небось свое достается, так ведь? Кутря Кутрей, от него не убудет, а Ратень Ратнем, другой человек, другое семя. Значит, пришло тебе время его принять, вот что выходит. Нутро просит. Растешь, значит, бабье время приходит для тебя, доча. Такое время, когда всякий мужик желанным кажется.

Сельга задумалась, хмуря брови.

— Нет, не то… Да и нехорошо так… — сказала она.

— Почему? — удивилась Мотря. — Все так делают, даже богини с богами, то с одним соединяются, то с другим. Я так полагаю, даже людям надоедает один и тот же кусок жевать, а богам, у которых вечность впереди, как иначе? Ты что, бабонька, совсем занеслась от людского почета? Правильнее богов стать хочешь?

— Да я не о том, — поморщилась Сельга, досадливо, словно от мухи, отмахиваясь от ее несгибаемой правоты. — Что правильно, что неправильно — не мне судить.

Я тебе о другом толкую, о своем. Как бы тебе объяснить, даже не знаю… Понимаешь, когда беру я мужика и он меня берет, не только дело в семени и игривых соках, я чувствую. Иная, незримая сила между нами рождается, вместе мы пьем эту силу и становимся вместе с ним сильнее… Так, наверное, объяснить можно… А что с этой силой станет, если разливать ее по малой чаре каждому, кто приглянулся? Много ли останется, да и останется ли? Я, мать Мотря, давно уже себе сказала — или все, или ничего. А объедки да обглодки пусть вон собаки во дворе грызут, им это за радость.

— Ну, не знаю, не знаю… — покачала головой Мотря. — Ты у нас пророчица выросла, тебе видней, значит. Я-то что, только в травах и хворостях и понимаю толк… Только, скажу тебе, вечно ты, доча, все так запутаешь на голом месте, что и семерым не расплести. Я по старости своей полагаю — почеши, где свербит, гладишь, и отойдет от нутра. Все просто, если со стороны глянуть…

— У тебя все просто!

— Живу долго, милая. Некогда мне уже сложности выплетать. Немного осталось времени.

Сельга ей не ответила. Все так же задумчиво хмурила густые брови, лежащие красивыми стрелками на гладком лбу.

— Иногда я думаю теперь — лучше б его и не было… — наконец призналась она.

— Это про Кутрю? — ужаснулась Мотря, поняв ее.

— Про него.

Старуха рассерженно засопела. Сельга, не услышав ответа, покосилась на нее. И сама испугалась. Она давно уже не видела мать в таком гневе.

— Чтоб не было, говоришь! А чтоб у тебя типун на языке выскочил, не хочешь? Чтоб у тебя глаза повылазили да в траве потерялись! Чтоб тебе поносом исходить семь ден подряд, не желаешь такого?! Это же надо чего придумала! Это же придумать надо сначала! — закричала-запричитала Мотря. Брызгала изо рта слюнями, возмущенно трясла седыми прядями, вот-вот за волосья схватит.

Сельга ошпаренной собачонкой шарахнулась от нее.

— Нет, ну придумала-то чего?! Тоже мне, ведунья называется! — кипятилась старуха. — А не знаешь разве, как богов прогневить?! Как слово сказанное в дело сделанное превращается, не знаешь?! Из-за бабской своей неуемности хорошего мужика погубить хочешь, накликав Лихо?! Да чтоб у тебя язык после этого отсох и отвалился совсем!

Они затихли. Старая, правда, все еще бурчала что-то себе под нос, но уже неразборчиво.

— Мать Мотря? — осторожно позвала Сельга.

— Чего тебе?

— Ты прости меня, дуру… Сама не знаю, как вырвалось…

— Ладно… Только не говори так больше!

— Честное слово, не знаю. Перепуталось все… Кутря — как родной мне. Как брат, что ли? И муж и брат, так, наверное… Но и Ратень теперь родным становится… Нет, не так! По-другому. Как подумаю о нем, как представлю на своих плечах его большие руки — все внутри загорается. И в жар, и в холод кидает, вот как… Раньше не было со мной такого! Как это можно, мать Мотря, чтоб сразу про двух думать, и одного любить, и второго желать?

— Можно, все можно… Чего только не бывает в Яви.

— Понимаешь, когда была девкой — мечтала про Кутрю, — продолжала рассказывать Сельга. — Как будем любиться с ним, обниматься и тетешкаться, как начнем гладить друг друга тепло и бережно. Не про его кожаную соху мечтала, даже не думала о ней тогда… Не понимала еще, что это такое… Сама небось помнишь, как девки мечтают, все о красе да о ласке, о мягком да о пушистом… А сейчас гляну на этого огромного волхва, и пожар между ног. Так и хочется самой вскочить на него, нанизаться со всего размаха, ощутить внутри себя биение горячего семени. Чтоб вошел он в меня плотно, туго, как меч входит в ладные ножны, чтоб заполнил всю до отказа, как вода заполняет подставленную корчагу… Даже не знала, что так бывает, что есть у людей такие безудержные желания…

Старая Мотря, слушая ее, только головой качала. Все правильно, все так и случается. Бабья натура, да! Если один мужик не сумел разбудить тело до конца, глазом моргнуть не успеешь — второй появится.

И что тут посоветуешь? Или все, или ничего… Надо ж такое придумать! Молодая еще, глупая совсем. Не понимает еще… Когда человек решает — или все, или ничего, он, конечно, в дерзости своей имеет в виду как раз все. И побольше всего, это понятно. Да только боги, слыша его желания, усмехаются между собой и распоряжаются обычно по-другому. Или все, или ничего, говоришь? Ну и получи свое ничего, раз сам пожелал! Так-то…

— Ладно… Как-нибудь оно само получится, — сказала наконец Мотря.

— Вот и не знаю, что делать!

— Ладно… Иди сюда; пожалею.

— А за волосья не будешь драть?

— Не буду, не буду. Иди, не бойся.

Сельга подошла к ней, уткнулась носом в плечо, виновато спрятав глаза.

Мотря, жалея, долго гладила ее по мягким волнам волос. Успокаиваясь, все крутила головой. Фыркала на дочь. Чтоб не было, говорит… Вот и пойми, что творится в ее красивой головке. Или все, или ничего, видишь ты… Не обижайтесь на нее, всевидящие и мудрые боги! Совсем еще девчонка, конечно… Небось два десятка весен только и пережила. Мало это, ох, как мало… А богиня Мокошь, что наблюдает за плетением судеб, уже спрашивает с нее полной мерой, как с опытной и умудренной. Так и бывает…

Вздохнув, Мотря схватилась за следующую веревку, с остервенением взялась распутывать…

12

— Что скажешь, князь, осмотреть распадок? — спросил Весеня.

— Давай, чего спрашивать! — откликнулся Кутря.

Весеня, зачем-то пригибаясь к земле, побежал вниз по склону, оскальзываясь на гладких камнях и цепляясь руками за гибкие кусты орешника. Махал мужикам, чтоб спускались вниз.

Князь Кутря сверху, с самой вершины холма, смотрел ему вслед. В торопливости парню нужды не было. Наверняка и в этом распадке, длинной раной прорезающем пологие лесные холмы, не отыщется следов зловредных черных волхвов. Но тот все делал бегом, словно торопился куда-то. Весеня такой!

Родичи потихоньку, оглядываясь один на другого, начали спускаться. Светлые рубахи и порты пятнами белели среди сочной зелени и серого гранита замшелых валунов, словно рассыпанных здесь и там могучей рукой Святгоры-великана.

Несколько дней назад один из талагайских охотников, говорливый Талга, утверждал, что заметил дым в этой стороне. От нечего делать подались сюда, но и тут ничего, ни следа, ни звука. Осмотримся наскоро — дальше пойдем, распорядился князь.

Далеко уже отошли воины от своих селений. Но чем дальше — тем лучше. Уйти бы совсем и не возвращаться больше…

Сельга! Из-за нее все…

Кутря с самого начала знал, догадывался по крайней мере: когда берешь за себя первую красавицу рода — готовься стеречь добро от частых набегов. Многие начнут вслед облизываться, как иначе?

Впрочем, тогда это казалось ему настолько неважным, что и внимания не стоило. Сельга была у него, а он — у нее, что еще нужно? Да и сама она не такая, не будет цепляться за всякий мужской торчок, верил он. Не то чтобы жалко, от нее не убудет, понятно, а от него — тем более… Но щемило в груди, как представлял себе, что Сельга, его Сельга, обнимает кого-то так же горячо и ласково…

Вроде бы, как хотел, как мечтал, так и получилось. Хорошо жили, складно. Уж не как мать с отцом, когда одна пилит, а второй отбрехивается.

А что до остального… Когда мужики кидаются на твою бабу, как кобели на текущую сучку — к этому привыкаешь постепенно. Кому-то он грозил и жердь на спине обломать, но не в сердцах, для порядка больше. Привык… И даже посмеивался над особо охочими родичами, что пытали, пытали удачу, да не выпытали. Сказать по чести, теперь, когда ее складное тело стало известным ему до последней впадинки и волоска, удивлялся иногда про себя — и чего все к ней липнут? Словно мухи, для которых у нее между ног медом мазано. Не намазано, он-то знает, все как у всех. Баба — она и есть баба, грудь, живот, чрево… И не слишком охочая до мужской ласки… Часто, слишком часто приходится ее уговаривать, самому страдая от нетерпения. Если рассудить — холодная она, даже обидно иной раз за эту холодность…

А иногда думал — даже хорошо, что не слишком охочая. У родичей не в обычае беречь себя друг для друга, зато Сельга — другая. И у них — по-другому, она — вся его. В это он тоже верил. Еще недавно…

А теперь? Честно сказать, уже не знал, во что верить. Видел, а скорее чувствовал, как-то вдруг переменилась его Сельга. Не такая стала… А какая? В том-то и дело, что рассказать кому из мужиков — засмеют. Сказала не то, откликнулась не так, глянула без ласки, прикоснулась к нему без тепла. Какая разница, как она глянула, сказал бы всякий из мужиков, гляделки есть — вот и лупоглазит, понятное дело. А что без тепла, так, может, у нее, к примеру, живот крутит нутряной лихоманкой, может, ей не до мужика, а до отхожего места скорее бы… Или делать нечего, князь, за собственной бабой следить?

Не поймут. А он чувствовал. Он, Кутря, конечно, не ведун, но ведь и не камень же, чтоб не замечать ничего…

Ратень! Конечно. Все она с ним, на волхва смотрит с той, прежней лаской, какой раньше одаривала лишь его. Разговаривает без конца свои чародейные разговоры, и не поймешь о чем. Был бы хоть кто другой, не волхв! А с волхвом не задерешься и на поединок не вызовешь, не боясь оскорбить богов. Да и за что вызывать! Ну, разговаривают… Засмеют ведь, сраму потом не оберешься. Поличи — не свей, не венды, им поединки на равном оружии в диковинку. Не дадут небось родичи из-за бабы с волхвом схватиться. А старейшины прикажут, так и вовсе выпорют, не посмотрят, что князь.

А он чувствует! С этим-то что делать?!

Героем вернулся от талагайцев, заслужил у родичей хвалу и почет… Казалось бы, что еще? А она — словно так и надо, тоскливо размышлял князь. Думаешь теперь, лучше бы не вернуться, сгинуть там…

Вот так всегда, думал Кутря, глядя сверху, как мужики разбредаются по распадку, осматривая места в поисках чужих следов. Прежде, в юности, когда кровь горит от желаний, а голова идет кругом от необъятности Яви, ты веришь, что у тебя, именно у тебя в жизни все будет иначе, чем у остальных. Лучше, больше, полнее, ярче, или как там еще? Потому что ты — не они, ты — вроде как особенный… А получается, как у всех, только еще хуже. Больнее потому что. Известно, своя рана всегда сильнее болит, чем соседская…

Кутря потому и сорвался с места, отправился искать с отроками черное капище, что не было уже сил смотреть со стороны на этих двоих. Ничего не происходило? Ничего! Только те двое были вместе, а он вроде как поодаль от них оказался…

Вот и рыскал теперь по лесам, как волк-вожак со своей стаей. Гнал и гнал людей, сам погоняемый неизбывной, разъедающей нутро злостью. Хотел забыться тяжелым походом, усталостью выгнать из груди обиду. Не получалось, горела грудь, сводило рот горечью. Думал теперь, постоянно думал — как они там? Каждый вечер, засыпая у тлеющего костра, представлял такое, что и жить не хотелось.

Теперь часто думал — зачем ушел? Но назад возвращаться ему не хотелось. Сердце щемило, словно заноза засела. Не мог он сейчас назад идти. Боялся. Если положа руку на сердце, просто боялся вернуться в селение и увидеть, что они, эти двое, уже совсем вместе…

И как жить после этого? И что делать? Хоть и привык к Сельге, думал про себя, что привык, сгладила уже сытая, спокойная жизнь первую, обжигающую остроту их чувств, как непрерывное течение реки сглаживает острые грани камней. Оказалось — не сгладила. Просто занесла, затянула тиной, припорошила немного придонным песком. Стоило забурлить, заволноваться воде — и смыло песок и типу. Наверное, так…

Да, слаб вышел князь, печально усмехался Кутря, подолгу ворочаясь в ночной тишине на подстилке из веток и лапника. Мечей не боялся, на вражеские копья грудью шел, а здесь — струсил, убежал, как малец… Теперь ворочается по ночам, как медведь в весенней берлоге, когда солнце пригревает сверху, а снизу, под брюхо, подтекают талые воды.

Часто Кутре, ворочающемуся между сном, куда его тянул ласковый дух Баюнок, и бессонным отчаянием, начинало казаться, что он отчетливо слышит где-то неподалеку ее родной, волнующий голос. А что, она — ведунья, она должна чувствовать, что с ним происходит… И, раз такая напасть, должна догнать, прижаться телом, успокоить словом и лаской…

Тогда, пугая дозорных, подремывающих возле костра, князь вдруг вскакивал на ноги, ошалело вертел головой, высматривая что-то в ночной темноте между деревьями. Но нет, не догоняла она, только казалась…

Хоть бы найти это черное капище, огнем и мечом выжечь, отличиться опять перед родом, почет принять. Пусть поймет хотя бы, кого на кого меняет… Или, обратно сказать, погибнуть в битве со злыми и коварными колдунами, героем улететь в Ирий, где тишина и блаженство. Тоже небось поймет, пожалеет потом…

Парни-ратники и охотники талагайцев удивлялись неутомимости князя. С лица спал, телом похудел, глаза огненные, а все вперед гонит. Да, сильный человек, бойкий, уважительно кивали они, с таким и диво дивное, никем не виданное, из-за семи земель добыть можно, неуловимую Арысь-деву поскоком догнать.

Всем, кроме князя, было все-таки страшно искать лесных колдунов. А ну как найдешь на свою голову?

13

Солнце уже клонилось к закату, дотягиваясь до земли своим красным, огненным краем. В липовой роще было тихо, но еще светло, как всегда бывает среди этих деревьев с терпким, медовым запахом и клейкими листьями. Незаметный ветерок негромко, неторопливо шелестел листвой и играл с лучами затухающего солнца. Натоптанная, звериная тропка сама стелилась под ноги ярла Харальда Резвого. Он привычно шагал своим широким, стремительным шагом, но вокруг не смотрел, повесив голову и задумавшись обо всем сразу.

— Ты куда-то ходил, конунг Харальд?

Княжий отрок Затень появился из-за деревьев так неслышно, что Харальд чуть не выругался от неожиданности, поминая зловредных великанов Утгарда. Только в последний момент удержал проклятие на языке и руку на поясе, чтоб не схватиться за рукоять меча.

Рано еще! Пока — рано…

Спору нет, в дружине князя есть много достойных и храбрых бойцов, которых, уважая их доблесть, нужно убивать только в открытом бою. Но этого слизняка, не храброго перед врагом, зато бойкого перед побежденными, Резвый бы с удовольствием придушил прямо на месте.

А что! Одной рукой оттянуть назад голову, второй — ударить кулаком в основание шеи, чтобы сбить с места верхние позвонки… И полетит Затень в свою Правь, кося хитрыми глазами поверх собственной жопы… Так, раком, и приползет к своим богам под ноги, ехидно представил Резвый.

— Когда-нибудь тебя за это убьют, — сказал конунг коротко, подняв голову и переборов внезапную вспышку гнева. Ссориться с доверенным дружинником князя Добружа, сто глазами и ушами в дружине конунга, не входило в планы ярла Харальда. Теперь — тем более.

— За что, конунг?

— Слишком тихо ходишь. — Харальд вспомнил, как когда-то, три зимы назад, точно так же ответил ему конунг Рагнар Большая Секира, по-новому прозванный сейчас Одноруким. Чуть заметно усмехнулся воспоминаниям.

Затень ничего не ответил, только несогласно качнул головой в расшитой бисером шапке с опушкой из зимней лисы. Кольчуги на нем тоже не было, как шлема и щита, только вычурный пояс с мечом в ножнах плотно обтягивал стройный, как у молодой девки, стан. Дружинники Харальда, сыны земли фиордов, в походах спали и ели в кольчугах и при оружии, а ратники князя при каждом случае снимали с себя железо. Что это за воины, которых тяготит благородная тяжесть доспехов, ехидничали, глядя на них, свеоны.

— А воин должен громко ходить! Чтобы все слышали его еще издали и боялись! — Харальд намеренно повысил голос. Если Нафни, пришедший от Рагнара, еще где-то поблизости, то услышит и затаится.

— Все так, конунг, все так… Но тот, кто умеет ходить неслышно, — сам видит и слышит гораздо больше, не так ли?

Резвый покосился на него подозрительно, погладил черную, аккуратно подстриженную бородку.

Круглая, смазливая, даже в походе нарумяненная рожа княжьего любимца, больше известного доносами, чем ратными подвигами, застыла привычной полуулыбкой. Но глаза невеселые, рыщущие глаза. Вот княжий пес! Хотя нет, скорее хорек перед курятником, злобный и маленький… Да только свеоны — не куры, не по зубам ему будут!

Смуглое, провяленное многими ветрами лицо Харальда осталось, как положено ярлу и конунгу, невозмутимым, но внутри ворохнулась неожиданная тревога. Не проведал ли наушник князя, куда и зачем конунг ходил в лес под вечер подальше от становища?

На встречу с Нафни, принесшим ему весть от конунга Рагнара, ярл пробирался с большой опаской. Мало того, несколько молодых и быстрых на ногу дружинников прятались по кустам словно бы невзначай, следили, чтоб никто из княжьих людей не увязался за ним. Эти волчата молодые, цепкие, если что, они бы предупредили… Нет, не проведал, решил Харальд, будь по-другому, небось уже сам бы пробирался к Добружу с вестями. Пока только вынюхивает да присматривается. Выискивает измену, старается заслужить от князя дорогой подарок. Ан главное-то все одно проворонил…

— Может, и так, — сказал конунг. — Тебе виднее, у тебя глаза быстрые. Быстрее, чем иные стрелы…

Когда придет срок — убью его первого, в очередной раз напомнил себе Резвый. Глядя прямо в глаза княжьему отроку, он улыбнулся этой веселой мысли, живо представив, как тот корчится, зажимает руками перерубленное горло… В горло рубить, конечно же, в горло… Те, кто получает такой удар, умирают мучительно, хрипят и катаются по траве, выдувая через рану кровавые пузыри…

Затень опять ничего не ответил. А что ему отвечать? Намек в насмешливом тоне наемного морского конунга был слишком прозрачным. Иные слова проще не услышать, чем нарываться на ссору с опасным воином, прославленным даже среди бесстрашных свеев быстротой меча.

— Конунг Харальд всегда шутит… — примирительно заметил он через некоторое время.

— Шучу, тогда весело, — отрезал Харальд.

— Что же так развеселило воина в этой роще? — не отставал Затень.

— Как это что? Службу князю справили, содрали с дикарей из-под первой вторую шкуру, богатую дань теперь повезем в город Юрич. Есть чему веселиться…

Затень явно хотел еще что-то сказать, но Резвый больше не слушал его, стремительно двинулся дальше, вроде бы случайно задев княжьего отрока железным, кольчужным плечом. Как он и ожидал, Затень не возмутился вслед, только рассерженно засопел. Но голоса подавать не стал. Да и то сказать, кричать в спину уходящему — что может быть глупее?

Наверное, он тоже ненавидит меня, вдруг подумал Харальд и улыбнулся этому. Ненависть врагов только придает жизни остроту и вкус, как вареву — дорогие приправы из южных земель.

Харальду действительно было весело. Резвый уже встретился с Нафни в потайном месте в чаще леса, воины из дружины передали, где тот его ждет. Сорвиголова рассказал ему устное послание Рагнара. Замысел был хорошим, Рагнара звали теперь Одноруким, а нужно было бы по-новому прозвать Хитрым, восхищался про себя Резвый. Опытный конунг был не только мудрым, как Один, но и коварным, как Локи. Однорукий все хорошо продумал: и как обмануть Добружа, и как поднять Юрич на меч малой кровью. А в богатом гарде, стоящем на перепутье торговых дорог, есть чем поживиться! Кому это знать, как не Харальду?

Ратникам Харальда пришлась с той сечи хорошая доля. Да и Добруж честно платил им обещанным серебром. Нечего по-пустому гневить богов, дружинники Резвого скопили за службу больше богатств, чем за иной долгий и трудный набег. Но все равно подневольная служба давно уже стала костью в горле детям Одина.

Первое время князь был с наемниками сладким, как мед, но теперь обнаглел. Начал все чаще леденеть голосом и сверкать глазами, как рысь темной ночью. До открытой свары дело не доходило, но, понимал Резвый, она тоже не за горами. Нет, если бы не обещание Рагнара привести большую силу из родных фиордов трясти сокровищницы и закрома лесного князя, Харальд давно уже не выдержал бы, бросил такую службу, ушел искать удачу в других местах. И так ждал слишком долго. Впрочем, он умел ждать. И умел добиваться…

* * *

От отца, ярла Эйрика по прозванию Красный Глаз, владетеля земель и воды Бигс-фиорда, Харальд получил мало наследства. Земли Бигс-фиорда были слишком каменистыми и не родили хорошие урожаи, а море вокруг — пустынным. Когда отступал прилив, рядом с водами фиорда образовывалось слишком много гигантских водоворотов, этих воронок, через которые боги спускаются на дно моря. Рыба и морские звери избегали таких берегов. Не разбогатеешь на таких землях.

В своих викингах Красный Глаз тоже не был удачлив. Среди свеонов ярл Эйрик давно приобрел известность вздорным нравом и безрассудной опрометчивостью решений. В фиордах над ним часто смеялись. Он никогда и ни от кого не слушал разумных советов. Не от превосходства ума, просто от вредности характера всегда старался делать наперекор всем. И всегда попадал пальцем в собственный глаз, конечно. Харальд не помнил, но знал, пока был жив его дед, ярл Хаки Молчаливый, три деревянных коня паслись в водах родного Бигс-фиорда. А когда умер Эйрик, его сыну осталась только вычерпанная почти до дна сокровищница и старый, потрепанный временем и походами ледунг «Морской дракон». Совсем легкий ледунг, всего на шестнадцать весел. Красный Глаз все время ссорился с другими ярлами, часто сражался с ними, но редко когда побеждал. Приходилось ему отдавать победителю и деревянных коней, и оружие, чтобы уйти живым. Как его уважать после такого?

Если рассудить, отец Эйрик сам поторопился к Одину, нарвавшись на кровавую ссору с ярлом Дюри Веселым, впоследствии, по прошествии многих зим, заново прозванным воинами Дюри Толстым. Харальд, конечно, не испытывал никакой злости к убийце своего отца, поединок был честным, оружие — равным, на что тут злиться? Эйрик ушел к Одину, как и подобает воину — пролив кровь, но не уронив достоинства. К тому же Красный Глаз был плохим отцом, хмельное пиво постоянно бродило у него в голове, делая его раздражительным, как старая, сварливая баба, у которой ноют последние зубы. Харальд помнил, как Эйрик, шатаясь от пива, бродил по их большому дому и вокруг него, сверкая глазами, один из которых был особенно налит кровавыми прожилками. Выискивал, к чему прицепиться, а домашние и рабы одинаково прятались от него.

Нет, такого отца, над которым смеются чужие и ненавидят свои, не жалко. Если бы Дюри не поторопился, Харальд сам бы сошелся с отцом в поединке, когда подрос и научился чувствовать меч как продолжение руки, а щит — как вторую кожу.

Когда погиб отец, Харальду едва минуло четырнадцать зим. Это немало для дальнего викинга, но недостаточно, чтоб самому повести дружину. Несмотря на это, он собрал двадцать пять воинов на своем ледунге и отправился в поход искать удачу и богатство за морем. Ему казалось тогда, он и так слишком долго ждал, пока возьмет в руки собственную судьбу, полагаясь лишь на волю богов, а не на чужие капризы.

Поход был не слишком успешным, морская дорога привела их к финнам, а эти всегда были бедными, закусывали мясные кости рыбьими, запивали их кислым пивом, по вкусу как застоявшаяся моча. Для набега на большие, богатые поселения их было все-таки мало. Пытать огнем и сырыми кожами лупоглазых прибрежных финнов, выспрашивая, где те зарыли свои жалкие горсти монет, — не много чести для воина.

Впрочем, не в этом суть. Главное, в первом набеге он сумел доказать свое старшинство не только как ярл и владетель «Морского дракона». Известно, хозяин деревянного коня получает за него долю добычи на каждое весло в отдельности, когда доля каждого весла равна доле простого воина, но это, разумеется, еще не заставит опытных бойцов слушаться приказов мальчишки-ярла. Если только эти приказы не продиктованы разумом и воинской хитростью. А его решения были такими, что дружина и не хотела лучших. Пусть резвый ярл еще совсем юный, зато он храбр и умен одновременно, кивали опытные воины.

Да, в этом викинге молодой ярл начал понимать, как нужно вести за собой людей, чтобы они шли. На собственном опыте почувствовал, как можно быть твердым без обиды для остальных и когда нужно уступить и прислушаться к чужим советам, что никогда не умел делать отец.

Высоким Харальд и сейчас не вырос, а тогда — тем более, щуплый подросток едва доставал до плеча многим силачам из своей дружины. Зато он мог двигаться куда быстрее их. Не только в беге ему не было равных. В схватке на мечах, например, быстрота его клинка побеждала тяжеловесную силу противников. Так его детское прозвище Резвый стало взрослым прозвищем ярла и зазвучало уважительно…

Больше десятка зим прогудело с тех пор метелями и ветрами. Много водных дорог перемерил быстрый ярл веслами своих деревянных братьев, много славных дел совершил и много добычи взял. Удача то улыбалась ему, то посмеивалась над ним, лишая нажитого. Впрочем, без злобы, раз он до сих пор оставался жив.

Как и дед, Хаки Молчаливый, Харальд стал владетелем трех деревянных коней. Кроме «Морского дракона», он приобрел себе большой и могучий драккар «Волк», несущий на своей спине пять десятков бойцов, и скайд «Гром». Правда, «Гром» потом забрал к себе великан Эгир, что сварил в подводном котле бурю и наслал на них. Пусть. Резвый не был жадным. Легко, без трепета расставался с сокровищами. Так же легко, как брал их в бою.

За три последних года он ни разу не возвращался в свой пустынный Бигс-фиорд, продуваемый всеми ветрами сразу. А что там делать, кроме как зализывать старые раны и вспоминать за хмельным столом о былых свершениях? Да, старая родовая сокровищница постепенно наполнялась снова, в доме опять стало много жирной еды и хмельного пива. Имя ярлов Бигс-фиорда, хвала богам, перестало быть насмешливым прозвищем для дураков.

Впрочем, и тут теперь появилась забота. Чем дальше, тем больше начинало беспокоить его — кому все это оставить? И жена, и наложницы, и случайные рабыни — все почему-то рожали ему одних дочерей. Много уже девчонок в старом дедовском доме, даже слишком много… Разумеется, дочери — это тоже благословенье богов, они потом выходят замуж за героев и рожают крепких и храбрых внуков. Но они вырастают и уходят жить в другие семьи. А где сын, который будет стоять вместе с ним на качающихся досках морского дракона, всматриваясь в туманную дымку незнакомого берега? Кому в старости передать земли фиорда и родовое гнездо? Или кто из богов наложил на него такое заклятие, остаться с одними девками, иногда думал Харальд со страхом, какого никогда не знал в битвах.

Резвый никому не стал бы рассказывать, но именно это стало одной из главных причин, почему он задержался на службе у князя Добружа. Богатство — что, его можно добыть где угодно… Но вдруг с лесными наложницами получится по-другому, надеялся он. Они — колдуны, у них все по-другому. Пусть любая, самая завалящая баба родит ему мальчика, а уж он возьмет его к себе в дом, отдаст жене Ингве воспитывать, как своего, и прилюдно объявит сыном и наследником, поклялся сам себе Харальд.

Теперь князь Добруж усмехался при встречах, глядя на него. Вижу, мол, ты, конунг, любишь сладкое мясо не меньше меня. А в результате — еще две сопливые дочери пищали за бревенчатыми стенами гарда Юрича. Сына ему так и не родил никто.

Этих он не возьмет, конечно. Знать бы, чей это сглаз, кто навел порчу…

Впрочем, последнее время ярла Харальда занимали не только мысли о сыне. Появилась у него шальная мысль, залетела, как случайная птица в дымовую щель в крыше, и теперь не давала ему покоя. За то время, что провел он в этих лесах, Резвый хорошо узнал и эти земли, и этих людей, что готовы платить подати своим правителям. Богатые земли. И покорные, не зря все лесные князья зубами и когтями держались за свои владения. А чем он хуже этих сытых князей?

Набег сынов фиордов — как волна, накатится, прошумит и схлынет, рассуждал Резвый. Войско князя Добружа будет разбито, крепость Юрич открыта и беззащитна… А что, если потом остаться? Воспользоваться моментом, самому сесть князем в сильном и славном гарде Юриче… Самому собирать дань со многих здешних племен!

Может, тогда, видя его старания и богатство, которое нужно кому-то передавать, Фрейр Обильный наконец смилостивится над ним, подарит в приплод наследника. Боги Асгарда всегда благосклонны к тем, кто отважен духом и дерзок желаниями…

14

Князь Добруж, владыка града Юрича, хозяин окрестных земель, стоял на вершине деревянной башни, которую дружинники давно уже прозвали Толстой за особую мощь замшелых, положенных в основание бревен-кромлей и плавные, словно слизанные загибы восьмиугольных форм.

Толстую башню построили еще при отце, князе Добрыне. Она до сих пор была самой высокой из восьми башен, стерегущих стены и ворота Юрича. Хотя сам Добруж волей своей уже и отцовские стены расширил, и к бывшим шести башням добавил еще две. Богатство князя росло, дружина множилась, а город ширился, прирастал избами ремесленников и теремами знатных дружинников и купцов. Дальновидный князь охотно привечал возле себя, под своей рукой новых людей. Собирал в набегах на соседей не только смазливых девок, искусных мастеров с женками и приплодом с удовольствием переселял к себе. Чрезмерными податями не неволил, часто устраивал ниже по Иленю, на песчаном плесе, шумные торжища, куда, проведав про их изобилие, съезжались торговые гости из многих земель. С богатых людишек и дань можно спросить куда большую, так-то…

Князя не зря все называли рачительным хозяином. Он давно понял: гоняться за быстрой выгодой, прижимать ладонью каждую серебряную монету — значит нажить скоро, да мало. Чтобы золото-серебро само текло в сундуки, надо и не скупиться порой. Зато град Юрич богател не только с набегов и родов-данников, свои людишки тоже приносили изрядно, да и многочисленные торговые гости, проходя мимо Юрича, оставляли обильную проездную плату. Богатая сокровищница была у князя. Только он один знал, насколько она богата и где схоронены основные запасы золота-серебра…

Князь смотрел. С высоты башни открывался далекий, просторный вид на мохнатый лес, курчавившийся на взгорьях, на бескрайнюю синеву Отца-неба, на плавно изгибающуюся, блестящую ленту Илень-реки. Помнится, малым ему, забравшемуся на башню, казалось: стоит подняться еще чуть повыше, привстать на цыпочки — и с такой высоты можно заглянуть и за край земель, куда уходит на ночлег солнечный диск бога Хорса. Что там, за краем, какие чудеса скрыты? От любопытства перехватывало дух у несмышленыша, сердце колотилось так, что, казалось, выпорхнет птицей от сладкой жути…

Теперь, конечно, князь так далеко не заглядывал. Добруж смотрел прямо перед собой, как по реке мимо Юрича проплывают могучие остроносые ладьи свеонов, твердо стоящие на любой волне на своих тяжелых дубовых килях.

Башни Юрича крепкие, стены надежны, под стенами покатый насыпной вал, но даже в этой крепости князь не чувствовал себя спокойным. Свеоны коварные…

А если рассудить хорошенько, когда он спокойно жил?

Всегда о чем-то тревожился, всю свою жизнь. Была бы шея, а уж Лихо на нее само вскочит, так говорят. Пока был молодым, зеленым, как весенний лист, пока отец, князь Добрыня, оставался живым и в силе, Добруж постоянно думал о том, как бы самому сесть на княжение после него. Зубами скрипел по ночам — вот как хотелось править. Дух заходился от черной, холодной ненависти — вдруг кто из братьев опередит, сам вскочит на княжий престол. Тогда ему, Добружу, не жить, это точно. Зарежут братья! И его, и мать, когда-то, в далеком прошлом, черноволосую, кареглазую красавицу-деву, полонянку из теплых степей. Именно она назвала его таким непривычным для здешнего слуха именем — Добруж. Отец, весь в княжьих заботах, начал обращать внимание на малого позже, когда Добруж подрос и научился выделяться среди остальных. Немало ему пришлось вынести, чтобы выделиться…

Конечно, потом отец уже явно отличал его из тринадцати сыновей, прижитых от четырех любимых жен. Любил за телесную ловкость и хозяйственную смекалку. «Мой сын, издалека различишь. Весь в меня и умом, и удалью», — часто повторял старый князь, похлопывая его по плечу. Даже юным, только осваивающим ратное умение среди прочих отроков, молодых воинов, поставленных постигать искусство владения телом и оружием, Добруж всегда был из первых среди погодков. Побеждал соперников и в конных скачках, и с мечом в руке, и в водных забавах. Кроме того, думал и говорил он не только про девок и про то, кто сколько хмельного залил в себя за вечерней трапезой. Не похвалялся без конца силой и ловкостью и бескровными победами в состязаниях, как остальные отроки. При случае мог подать дельный и взвешенный в уме совет, впору воину, убеленному сединой. Отец открыто называл его своим любимым сыном и наследником княжества. Но Добруж все равно томился духом. Кто мог до конца понять гневливого князя, переменчивого характером, как игривый Стрибог-ветродуй? Вдруг да передумает напоследок?

Наконец-то отец отдал свой последний вздох, отлетел духом в Ирий. Не успело еще остыть его тело, а молодой Добруж вместе с отцовскими доверенными дружинниками, предусмотрительно щедро задаренными серебром и, главное, многими обещаниями, уже резал и сек мечами своих кровных братьев. Боялся, как бы те не опередили его, сами не надумали силой захватить власть.

Успел, хвала богам, никого в живых не оставил. Один остался наследником. Так всегда было, понимал Добруж, так устроили боги жизнь в Яви, что каждый, как может, карабкается все выше и выше, наступая на остальных. А как иначе? Не ты, так тебя! Из помета щенков выделяют лучшего, а остальных топят. Из молодых жеребят самого быстрого и сильного растят в боевого коня, а других при случае голода забивают на мясо. И у людей так же. Власть не терпит равных себе, давно догадался Добруж. Успел, опередил братьев — значит, он и есть самый лучший, самый твердый духом и скорый решениями, как подобает будущему князю.

А у богов разве не так? Тоже небось все расставлены по старшинству, размышлял он потом. Небось решил бы кто из средних богов занять место верхнего, быстро бы очутился в подземном мраке Кощея. Великан Свят-гора вот когда-то возмутился против богов, встал поперек их власти и до сих пор гниет под землей. Иначе никак… Кто-то должен стоять над всеми и направлять остальных!

Казалось, получив долгожданное, тут бы и успокоиться ему, утвердившись на княжьем столе. Но где покой, а где — он! Иные заботы, новые тревоги навалились на него чередой. Да так и не кончались с тех пор…

Почему он снова об этом задумался? В который раз за последнее время… Уставать начал? Стареет?

Когда-то в юности, мечтая сидеть на княжьем столе выше всех, чтоб остальные, заслуженные и седобородые, слушали его, как отца, Добруж и представить себе не мог, сколько забот с этим связано. Охранять от чужих набегов пределы владений, собирать дань с диких родов, всегда скалящих зубы исподтишка, мало ли?

Потом у самого начали подрастать сыновья, входить в силу и ум. Кто из них сейчас мечтает о его скорой смерти, чтоб самому сесть на княжий стол? Многие, Добруж знал об этом наверняка, сам был таким же юным и жадным. Конечно, он любовался на своих сыновей, надежду и продолжение рода. Но и опасался их. Поэтому пока не выделял никого в наследники, так спокойнее. Случись с ним что, братья сами разберутся между собой в кровавой сваре. Самый умный и сильный сядет на княжение. Так всегда было! Это дикие лесные люди почитают кровное родство как святыню, а им, повелителям, иной удел от богов, давно уже понял князь.

Добруж не забыл, как многие лета назад сам поторопил смерть старого, но еще могучего телом Добрыни, добавив ему в вечернее пиво несколько затейливых капель. Волхв Яремь приготовил ему такой настой. Это потом Яремя прозовут Черным, станет он колдуном, чье имя наводит ужас только упоминанием, страшным ликом и грозным духом. А тогда он еще был молодым и красивым. Давно дело было…

Князь и рад бы теперь забыть давнее подлое дело, да не получается. Боги тем более не забудут, когда придет ему срок кончить жизнь в Яви. Судить будут, и как бы не засудили… Впрочем, ладно, оправдается как-нибудь на последнем суде, успокаивал себя князь. Кто, как не боги, сделали его владетелем над всеми? Значит, с него и спрос особый, ему можно то, что другим нельзя.

Но — тревоги, тревоги…

А сейчас вот она — еще тревога, прямо перед глазами плывет, хорошо видная с высоты Толстой башни. Ладьи свеев проплывают мимо града Юрича. Убрав на безветрии свои яркие паруса, мерно плещут веслами, подгоняя себя вниз по течению. Острые, хищные, черненные смоляным варом ладьи страшных свеев скалятся костяными зубами деревянных зверей, искусно вырезанных на носах и задах. Грозно блестят вставными янтарными глазами, словно одним своим видом угрожая всем.

Пятнадцать деревянных коней привел в его земли морской конунг Рагнар Большая Секира, которого все теперь звали Рагнаром Одноруким. Однорукий, конечно, но все такой же яростный. Конунг и одной рукой способен сжать в ладони монету, чтоб она сплющилась в ком. Большой человек. И опасный, как голодный медведь по весне.

Недавно князь снова встречался с конунгом. Договаривались, чтобы Добруж пропустил дружину свеев через свои земли в южный набег. Князь помнил глаза конунга, твердые, спокойные, уверенные в своем превосходстве над остальными. Люди с такими глазами знают, чего хотят, и понимают, как этого добиться. А хотят они обычно многого. Страшный враг. Если он враг…

Пятнадцать ладей — большая сила. На каждое весло клади по два воина, гребущих попеременно, а весел у них общим числом почти четыре сотни, дозорные их ему уже сосчитали. Значит, не меньше восьми сотен воинов, а может, и больше. А что стоят свей в бою, князь сам видел неоднократно. Конунг Харальд со своей малой дружиной делал многое на ратном поле.

— Мы идем проходом в южные земли, мы не хотим воевать с тобой, князь. Пропустишь без сечи — уйдем без боя, — сказал ему Рагнар, когда они встретились для переговоров в полотняном шатре, специально поставленном воинами князя на берегу.

— Купцы, минуя Юрич, всегда платят за проход серебром. За это никто не смеет их тронуть в моих владениях, — рассказал морскому конунгу князь. Не удержался, намекнул слегка, не без этого.

Однорукий насмешливо оттопырил нижнюю губу, презрительно шмыгнул носом, потеребил бороду, где первая седина еще стыдливо пряталась среди белесых волос, заметил князь.

— Если кто-нибудь посмеет нас тронуть, в твоих владениях или в любых других, вряд ли он проживет долго. Мы — не купцы, мы никогда не платим серебром, только железом. Я не помню, чтоб кто-то спрашивал с моих воинов иную плату, — сказал Рагнар.

Князь понял его. Не стал настаивать. Вильнул словами и мыслями и рассказал, что всегда рад видеть такого знаменитого воина, слава о котором летит как ветер через все земли. Кто не слышал про конунга Рагнара, славного многими викингами? Конечно, он, князь, и подумать не мог, чтобы брать с него плату за проход. Но если свей встретят по дороге купцов, пусть не трогают их. Только поэтому, мол, он и затеял разговор о плате. Чтобы предупредить о купцах, которым обещана княжья защита и покровительство. Только поэтому…

Добруж давно уже ни с кем не говорил так бережно. Кипел внутри от ярости, но что делать? Однорукий конунг, слушая его, небрежно кивал, ничего не обещая. Добруж не понял, поверил Рагнар его отговорке или нет. Его серые глаза оставались непроницаемыми. Не было в них уважения к князю, но и гнева не было. Добруж по опыту знал, самые страшные враги те, которые без гнева, расчетливо бьют…

Восемь сотен железных свеев, опытных в боях и набегах, — великая сила. Горе тому народу, на чьи земли обрушится их волна, думал князь, наблюдая сверху.

В Юриче все ратники стояли при оружии и в полной броне. Вдруг свей передумают и полезут на крепость. Все может быть, если иметь дело со свеями. Войско князя ненамного меньше числом, да еще и горожан-мужиков можно вооружить, будет вдвое против свеонов… Правда, пришлые — яростнее… Зато перед ними стены, привычно прикидывал князь, взвешивая в уме возможную схватку.

Стены тоже были подготовлены к проходу свеев, как перед осадой. Обильно политы водой от огня, уложены и камнями, и стрелами для больших луков. Под котлами для варки смолы был разведен огонь, клубился из-за стены многими дымами. Просачиваясь сквозь кольчуги, расплавленная смола долго не остывает и съедает мясо аж до костей. Конечно, смолы мало, когда кончится, нужно будет поливать нападающих кипятком, значит, надо распорядиться, чтоб заранее поднесли воду к котлам…

Нет, уходят… Теперь точно видел — уходит конунг Рагнар со своей дружиной. Задние ладьи миновали Юрич, а передние уже далеко, темнеют вдали на светлой блестящей воде. Издалека видно, как солнце-Хорс играет на плещущих веслах и тусклом железе их добротных кольчуг и кованых островерхих и булыжных шлемов.

Тем не менее Добруж продолжал провожать их глазами, по-прежнему держа ратников настороже.

Да, вот если бы собрать большую дружину из свеев, нанять на службу, неторопливо размышлял князь, какая была бы сила! Дружинники конунга Харальда отчаянно сражались на сечах, его воинам бы поучиться их умению и бесстрашию. Только хватит ли золота? Да и опасно, обратно сказать, тут как бы не перестараться, слишком сильная сила и его самого может съесть, разжевать вместе с Юричем. Тот же Харальд при дележе добычи всегда зубы скалит. Сейчас у него малая сила, а была бы большая?

Золото, власть… А что, вдруг пришла в голову новая мысль, пойдут свей назад, богатые добычей, но оскудевшие людьми, обессиленные от ран и сражений. А у него войско свежее, застоявшееся, да и еще ратников можно собрать, из тех, что поставлены на заставы на рубежах земель. Посмотрим, будет ли конунг на обратном пути по-прежнему делать презрительное лицо и кривить губы, насмешливо угрожая железом. Тут не плату за проход, тут всю добычу можно забрать. Об этом, конечно, еще будет время подумать…

— Сараня!

— Я здесь, князь! — тут же отозвался рослый, буйный волосом отрок. Выступил из-за спины, тараща глаза от усердия, густо дышал терпким хмельным перегаром.

Ведь предупреждал же — не наливаться с утра пораньше! Князь, фыркнув гневно, мельком оглянулся на него:

— Возьмешь из дружины десяток отроков, кто побойчее. Посадишь о конь. Будешь с ними следить берегом за гостями, чтоб ушли без обмана. На глаза не показываться, но глаз не спускать!

— Я понял, князь!

— Тогда чего стоишь, рот раззявил?

Добруж любил, чтоб его приказы выполняли быстро и бойко. А Сараня такой, век будет копошиться на пустом месте. Но по следу идти — тут ему нет равных, как клещ вцепится, как блоха повиснет — это конечно. Упорный он, хотя и неторопливый.

— Бегу, князь!

— Вот и беги…

15

Я, Рагнар Однорукий, Победитель Великана, морской конунг и сын морского конунга, расскажу, как, оставив деревянных коней на Илень-реке, мы пешей дружиной двинулись напрямик через лес к гарду Юричу, чтобы взять на меч его стены и добычу из его закромов.

Дело было прежде невиданное. Известно, дети Одина не расстаются в викинге со своими деревянными братьями, что вольным скоком открывают перед ними все водные дороги Мидгарда. Остаться без них — все равно что остаться без ног среди вражьих земель. Это понимают все наши воины, и это знают враги. На то я и понадеялся. Соглядатаи князя Добружа, что наверняка пробираются вслед береговыми кустами, будут следить в первую очередь за деревянными конями.

Отойдя от Юрича на несколько дневных переходов, я приказал пристать к берегу, вы тянуть драконов морей на прибрежный плес, варить на кострах смолу с жиром, править днища, заново конопатить борта шерстью, чистить узорчатую резьбу от соленого морского налета. Увидят дозорные князя, чем заняты мои воины, и успокоятся окончательно, вернутся к князю с доносом, что свеоны обновляют свои ладьи перед южным набегом. С места тронуться сейчас не могут и, значит, никому не опасны. А следом мы подоспеем, совсем с другой стороны, откуда не ждут. Через лес, напрямик, ближе, чем по изгибающейся реке.

Это я хорошо придумал. Так хитро, что даже бывалые ярлы Дюри Толстый и Энунд Большое Ухо, идущие под моей рукой со своими дружинами, не поняли меня сначала. Что уж говорить про недалекого умом, ловкого только руками, Тунни Молотобойца, владетеля земель и воды Эрда-фиорда. Тот и потом ничего не понял, когда я подробно растолковал свой замысел ярлам и хольдам. Он все никак не мог понять, как это можно бросить деревянных коней на берегу чужой реки. Все спрашивал, неужто мы пойдем пешком, оставив без защиты деревянных братьев? Хотел я за глупость оставить его в охране с пятью десятками воинов, но передумал в последний момент. Пережимать без надобности тоже не стоит, если лук натягивать слишком сильно — он сломается, а не выстрелит. Как и куда расставить ратников — это тоже наука конунгов, недоступная даже таким, казалось бы, отважным ярлам, как Дюри Толстый. Не всякий ярл способен стать конунгом, я давно это понял. Девы-норны еще при рождении определяют каждого на свое место.

Воины занимались починкой, а я ждал. Потом нас догнал Нафни Сорвиголова, оставленный мной в дозоре вместе с двумя такими же удальцами, и сказал, что видел, как дружина Харальда вернулась в крепость. Тогда я приказал воинам собираться…

Два дня мы шли между деревьев, помогая один другому на буреломах. Идти через лес было тяжело. Мы шли налегке, не взяв с собой ничего, кроме оружия и доспехов. Их благородная тяжесть — не тяжесть для воина. Сыны фиордов могут не только грести напролет днями и ночами, погоняя деревянного коня по морскому пастбищу. Ходить они тоже умеют. Легким волчьим наметом, от которого быстрее устанет конь, если будет спешить вдогонку. Охота в загон, эта древняя забава богов, когда воины пешими загоняют зверя до неподъемной усталости, всегда была любимой забавой свеонов.

Мы шли и шли… И день сменился на ночь, а потом опять забрезжил серый рассвет, а мы все шли вперед, растянувшись по лесу длинным гусиным строем. И отдыхали только короткое время, падая на чужую влажную землю, покрытую мягкой прелой листвой и хвоей. И ничего не ели, только пили воду, когда находили ручьи или родники.

Против воли я вспоминал дорогой, как три зимы назад, когда лесной великан смял мои кости, как тесто, брел я один через такой же лес и думал, что скоро умру. Плохие воспоминания, вызывающие дрожь в животе. Теперь мне казалось, это было очень давно. Или совсем недавно? Но теперь я был не один. Могучая, большая дружина шла по лесу вместе со мной, и даже медведи убегали с нашей дороги, устыдившись собственной слабости перед нами. Где он, великан? Небось не высунется теперь!

Ничего, скоро Юрич… Скоро покажутся на взгорье стены богатого гарда, думал я, твердо меряя шагами землю. Возьмем на меч, добудем в бою богатство и славу, а там можно будет подумать, как отомстить колдунам-поличам за их коварство…

16

Агни Сильный быстро прошелся по низкой тесной избе, задевая за потолочные балки железом шлема. Схватил кусок вяленого мяса и впился в него зубами. От запаха и вкуса еды громко, довольно зарычал, продолжая жевать.

Сбоку на него кинулся с палкой мужик-хозяин. Коренастый, замшелый, закопченный от дыма печи, даже непонятно — молодой или старый, он длинно и бестолково махал своей палкой и громко визжал, подбадривая себя на бой. Не отрываясь от мяса, Агни одним взмахом тяжелого меча перерубил его палку надвое. Тот отпрянул, запнулся, плюхнулся на пол задом, завизжал еще пронзительнее.

От его крика даже в голове отдалось. Она у воина часто болела, саднила где-то внутри острым лезвием, словно после того, сакского удара в черепе засел гвоздь. Только крепкое пиво и пряное вино спасали, гасили боль…

Сильный, повесив на локте круглый тяжелый щит, этой же рукой рванул мясо из зубов, отрывая большой кусок. Проглотил, почти не разжевывая. Одним глазом косил на хозяина избы, меч держал наготове в другой руке.

Нет, не дадут пожрать! Дикарь оказался упорным, снова вскочил, опять кинулся на воина. Зажав мясо одними зубами, Агни рубанул его наискось, подскочил еще на шаг, легко воткнул меч в тощий живот, привычно крутанул кистью, чтобы сразу выпустить наружу дух из нутра, а за ним и кишки вместе с навозом.

Глупо, без уверток, напоровшись на меч, мужик больше не выл, хрипел только, пустил кровь изо рта двумя обильными струями. Потом окончательно обмяк и затих. Повалился на земляной пол, свернулся гусеницей, даже после смерти держась руками за чужой клинок.

Наступив ему на голову, Агни выдернул меч, вгрызся в мясо уже без помех…

Наголодался воин, пока конунг Рагнар вел дружину через лес к Юричу. Теперь скоро, высокие стены богатого гарда уже видны с этой горы, где расположилось случайное селение непонятно какого народа. Да и кому интересно, какой здесь народ? Конунг Рагнар приказал ему с тремя десятками воинов поджечь это селение пожарче, чтоб Харальд Резвый в крепости увидел сигнал. Значит, нет уже никакого селения, скоро одни головешки останутся.

Закинув внутрь еще несколько кусков, заглушив первый голод, воин осмотрел избу в поисках пива, оскальзываясь на липких кровавых лужах. Не нашел пива, наткнулся на жбан с каким-то пойлом, хлебнул и сплюнул тут же. Не хмельное оказалось, вода водой, только с травами. Плохой, значит, хозяин, если не держит под рукой пива, подумал Сильный, такому и жить-то незачем. Вот хозяйку зря срубил вгорячах, сейчас, закинув мясо в живот, можно было бы попользоваться…

Дюги Свирепый, давний друг-соперник в силе, теперь пирующий в Асгарде за столом Одина, любил брать мертвых баб, пока те еще не остыли, вспомнил он. Пошевелил носком сапога ее тело с прорубленной головой, раскинутое перед ним на полу. Льняная рубаха на ней задралась от падения, открыв ему белый, сметанный зад, поросший по промежности курчавыми волосками, и короткие, полные ноги с маленькими темными пятками. Но нет, не хочется такую, мертвую… Ладно, впереди большой гард, там будут и живые девки, и хмельное пиво, успокоил он сам себя.

Ударом ноги окончательно выбив низкую дверь, без того висевшую наискось, Агни вышел из избы. Воины, перебив жителей, уже поджигали низкие корявые избы. Добычу не собирали, впереди будет чем поживиться.

В рассветном сумраке огонь показался воину особенно живым и ярким. От соломы на крышах валил густой черный дым. Все так, этот пожар будет виден издалека! Харальд Резвый не проглядит такого сигнала, возьмет под свою руку ворота Юрича, откроет их для дружины Рагнара. Тогда и начнется железное веселье…

От распирающей его радости жизни, от предчувствия большого, кровавого праздника Агни расправил грудь, вдохнул побольше едкого, с привкусом гари воздуха и громко закричал, запел хвалу Одину, Всеотцу, и остальным ассам. Они волей своей справедливо устроили этот мир, чтоб сильные веселились, а слабые плакали!

Так было всегда, и так будет!

17

Харальд Резвый проснулся внезапно, словно кто-то толкнул его в бок. Спросонья, все еще плавая в мутных ночных видениях, ярл схватился за холодную рукоять меча, наполовину выдернул его из ножен. Потом опомнился, приподнял голову с жесткой лежанки, поискал глазами, что его разбудило.

Вокруг заливисто, на разные голоса храпели ратники. Кто-то неразборчиво бормотал во сне, кто-то в дальнем углу мелко и часто, совсем по-заячьи, вскрикивал. Судя по голосу, из молодых. Видимо, даже во сне воин не оставлял ратных дел, гонялся за кем-то. Или за ним гонялись злобные духи, насылая на спящего тоску и тревогу…

Сонно, спокойно, и никого рядом…

Приснилось что-то? Вроде бы видел море… Как бьется оно у скалистых берегов Бигс-фиорда, вскипая кудрявой пеной на гребнях серых, масляно-блестящих волн. И чайки в его сне кричали протяжно, визгливо, словно старухи, без конца жалующиеся на жизнь. И конунг Рагнар, сам похожий статью на великана, протягивал ему свою секиру, огромную Фьери-быструю. Просил взамен его меч, названный Харальдом Фреки-прожорливым в честь любимого волка Одина. Пусть меч пожирает чужие жизни, как божественный волк — недоеденные куски со стола ассов, решил когда-то молодой ярл. С тех пор Фреки исправно служил ему, стал его другом и железным братом.

Нет, как можно отдать его?! Как может один воин выпрашивать у другого оружие, прикипевшее к руке и сердцу? Харальд удивлялся, отказывался меняться, но Рагнар настаивал… А еще, кажется, вместе с морем он видел на берегу скуластые, бородатые лица оличей, что орали на него из-за камней. Князь Добруж важным гусем ходил между ними и что-то им втолковывал…

А почему оличи? Как им оказаться в Бигс-фиорде? И при чем тут Добруж? Приснится же такое… Вот и поди разбери, что к чему… Нет, известно, боги часто беседуют во сне со своими детьми, подсказывают и предупреждают. Но это сновидение, похоже, не из вещих…

Харальд ошалело потряс головой, прогоняя остатки сна. Несколько раз глотнул, собирая слюну во рту, размачивая пересохшее горло: Рывком сел на лежанке, спустил босые ступни на холодный земляной пол. От жирного, жаренного на сале мяса, съеденного перед сном и обильно залитого пенным пивом, во рту оставался кислый привкус паленой щетины. Прогоняя его, ярл поднатужился животом, звонко рыгнул и обильно выпустил ветер через задний проход. Осмотрелся.

Маленькие слюдяные оконца дружинной избы уже посерели. В полумраке можно было различить дощатый стол, протянувшийся по всей длинный избе, отставленные, частью опрокинутые лавки, воинов, спавших вповалку на двухъярусных нарах вдоль стен, сальное от смазки оружие, развешанное на крюках, вбитых в стены и опорные столбы крыши.

Печь по летнему времени не топили. Без едкого дыма, плавающего под потолочными балками и неторопливо вытягивающегося сквозь щели между скатами, дышалось легче, конечно. Хотя все равно в низкой, общей избе, где на скрипучих нарах ночевала все его дружина, дух к утру становился — хоть ножом его режь и клади кусками. Кормление ратников, как и договорено с князем, было от пуза, а питье — хмельным и обильным допьяна. Даже во сне герои икали, бурчали нутряными звуками и пускали ветры.

Сытая жизнь. Но уже давно раздражающая своей сытостью и вязким, как болото, спокойствием…

Князь Добруж неоднократно предлагал конунгу, как равному, ночевать у него в палатах. Мол, это простые воины пусть лежат друг над другом, а тебе, конунг, полагается широкая постель с теплыми покровами и горячая девка, согревать ложе. Умный князь, а не понимает, что все они, дети Одина, сыны земли фиордов, сначала воины, равные во всем, отличающиеся перед другими только доблестью и победами. А уж потом ярлы, конунги, исполосованные шрамами хольды или пухлощекие дренги… Хитрый князь, но и он, Харальд, знает, с какого края ложку держать. Здесь он — среди своих. С дружиной — сильнее сильного. А там, в палатах у князя, остался бы один…

Когда-то, три зимы назад, местные ратники сильно обижались на свеонов, что те держатся особняком, хотя и пришли к князю на службу. Задирались на пришлых. Несколько кровавых поединков заставили их понять, что к чему. Показали раскормленным княжьим воинам — у свеев иной уклад и другая, особая сила. Задиристые быстро прикусили языки, больше не гавкали вслед его воинам. Князь, понимая ярость своих и чужих, вмешиваться не стал…

По сереющей оконной слюде было видно — время восхода еще не наступило, но ясноокий великан День уже запрягал в колесницу своего коня Ясная Грива, чтобы последовать за своей матерью Ночью, которая теперь устремилась за край Мидгарда. Скоро, совсем скоро проявит в небе свои первые лучи златоокая красавица Соль-солнце, родная сестра бледного Месяца.

Самое удивительное — спать больше не хотелось. Выспался как-то, хотя и лег поздно. Ходил с вечера в девичий терем княжьих наложниц, имел девку Манью, гибкую, как лоза, и до изумления озорную в телесной игре. Ее горячие, частые, с глубоким грудным придыханием ахи до сих пор еще звучат в ушах. Руки и губы помнят терпкий, шелковистый вкус ее вспотевшего тела и задорные, возбуждающие покусывания мелких, как у лисицы, зубов…

Покрякивая со сна, Резвый быстро, как и все, что он делал, натянул вязаные чулки на босые ноги, зашнуровал сапоги, заправив за голенища порты. Поверх нижней, льняной рубахи надел вторую, дубленой кожи. Сверху — кольчугу, пояс с мечом, на голову — шлем на мягком подшлемнике, кованный из четырех полос и стянутый для крепости железным обручем по основанию. Так, в полном облачении, вышел на воздух, толкнув ногой взвизгнувшую дверь.

После темной, душной избы на ратном дворе, отгороженном частоколом, показалось светло и свежо. Утренний дух, особенно зябкий после сонного тепла, ударил в лицо, щекотным холодком пробежал по спине. Капли росы, этой пены из губ коня Инеистая Грива, которого запрягает в колесницу Ночь, уже легли белым, чищеным серебром на траву, деревья, серые бревенчатые стены и соломенные крыши вокруг.

В гарде Юриче жили все-таки тесно. Свеоны долго не могли привыкнуть к городской скученности. Было особенно странно выходить на крыльцо и видеть сразу за забором ряды изб, уходящие к городской стене, бесконечные частоколы, отгораживающие дворы, и узкие извилистые улицы, мощенные тесаными бревнами.

В центре Юрича, за вторыми, тоже крепкими стенами, высокие терема княжеского дворца, куда пускают не всякого. Рядом, тоже на возвышении, просторные дворы княжеских приближенных, длинные избы для дружины, конюшни, амбары и складские клети. Поодаль — широкая, натоптанная поляна для внутреннего, городского торжища, где, днями, шум, гам и людское скопление. Дальше от дворца, уже совсем скученно, селились с разрешения князя женатые ратники, разный торговый и ремесленный люд. Там уже сейчас, едва развиднелось, перекрикивались голосу, поднимались дымы разжигаемых печей, где-то в кузне гремело железо, ясно слышимое в утренней тишине. Богатый гард!

Первое время ратники часто спрашивали своего конунга, зачем они поселились внутри стен, среди шума, тесноты и вони городских нечистот? Можно было просто стать станом на берегу, поближе к своим морским драконам. Оградить его земляным валом, внутри, под защитой насыпи, поставить ратную избу, как делали это испокон веков.

Харальд не отвечал, усмехался только. Самые умные постепенно сами догадались…

Отойдя от крыльца на два шага, задрав железо и кожу, Резвый выпустил долгую и тугую утреннюю струю, постанывая от облегчения.

— Конунг, смотри, вроде как дым на восходе!

Дозорные, Гуланд Весло и молодой Ингви Хвост, тут же подошли к нему. Их доспехи тоже были мокрые от росы. По распоряжению Харальда свеоны и в безопасности гарда жили, как в походе, денно и нощно охраняя свою территорию от незваных гостей. Деревянных коней, что оставались за стенами вытянутыми на песчаный берег, берегли особо. Там всегда, в очередь, дежурили сразу пять воинов при полной броне и оружии.

Бережно спрятав в порты свое кожаное копье, натертое до красноты вечерними играми, Резвый глянул, куда указывали караульные. Далеко за крепостными стенами поднимался столб дыма. Сначала он был совсем бледным, почти незаметным в сером небе, где еще не погасли последние звезды. Но быстро чернел, густел и набирал высоту и ширь. Точно, как раз на восходе, откуда, на три пальца левее от Толстой башни, выходит на небо красавица Соль, прикинул Резвый. Долгожданный сигнал от Рагнара? Похоже на то…

— Поднимайте воинов! — коротко приказал он. — Чтоб выходили мигом единым и при полном оружии! И без шума чтоб, без шума — главное! Клянусь Башмаком Силы Видара Молчаливого, я сам отрежу уши тому, кто будет орать и греметь!

Гуланд и Ингви, понимая, кинулись в избу, топоча по доскам…

* * *

Опершись одной рукой на щит, прислоненный к ноге, а второй — на короткое, чуть выше человеческого роста копье, ярл Харальд молча стоял и смотрел, как его дружинники собираются во дворе.

Привыкшие быстро надевать доспехи, воины и здесь не замешкались. Курица не успела бы откудахтать над снесенным яйцом, как большая часть ратников уже стояли перед ним, застегивая на себе последние пряжки и поправляя завязки. Насмешливо оглядывались на самых заспанных, что вываливались сейчас из дверей, зевая на ходу, но двигаясь быстро. Резвый подумал, что не зря распорядился когда-то прорубить в стене вторую дверь, да и первую приказал расширить. Когда несколько десятков воинов выходят почти одновременно, так получается быстрее, конечно…

В боевой порядок воины без команды не строились, но и не сбивались кучей, как делали это местные ратники. Становились вольно, свободно, давая друг другу простор для щитов и копий. Конунг смотрел на знакомые лица: молодые и старые, красивые и иссеченные до уродства, стриженые, бритые по подбородкам и заросшие буйным волосом до ноздрей, — и во всех без исключения глазах видел яростное, нетерпеливое предвкушение. Старые, опытные, как матерые волки, хольды скалили остатки зубов, глядя на своего конунга, молодые — гордо и вызывающе подбоченивались. Да, это долгое сидение на службе у князя уже опостылело до оскомины детям ветра и моря…

Теперь не было сомнений, что дружина конунга Рагнара подходит к Юричу. Княжьи дозорные на стенах увидели нападающих. Истошно кричали, созывая своих, громко и часто бухали в деревянные била. Во дворах, в княжьем тереме, в дружных избах ратников тоже, было слышно, все просыпались, вскакивали, бегали и кричали. Сонный утренний город оживился и закипел разом, как муравейник, куда засунули палку. Приятные звуки для ушей нападающих!

Похоже, все вышли…

— Слушайте меня! — сказал Харальд, нажимая горлом. — Сейчас мы пойдем по улицам к Толстой башне, возьмем под свою руку главные ворота гарда, откроем их и будем сражаться там, держа их открытыми, пока дружина Рагнара не войдет в Юрич! А дальше — весь гард станет наш! И все богатства его будут наши, взятые мечом по законам викинга! Да будет так волей богов!

— А что делать с местными? Если знакомые попадутся? — вдруг спросил молодой Ингви Хвост.

Дружинники вокруг заулыбались щенячьей наивности его вопроса. Конечно, за три долгих зимы в Юриче многие обзавелись приятелями, с кем сдвигали чары, многие девки и бабы гостеприимно распахивали перед чужаками свои волосатые ворота, принимая в себя чужеземное семя. Некоторые свеоны даже научились бойко разговаривать на здешних, шепелявых наречиях, Резвый и сам мог объяснить здешним почти все, хотя язык, конечно, ломался во рту от такого причудливого говора…

Ну и что с того? Воины фиордов могут наниматься на службу к чужеземным правителям, боги не возражают, если удары железных мечей продаешь за звонкое серебро. Так было всегда, и, значит, это правильно. Сам Фрейр Изобильный, бог достатка, плодородия и хорошего урожая, учит своих детей не только сражаться, еще и торговать с выгодой для себя. Но сегодня ты здесь, а завтра и паруса не видно за краем земли. Так пролегает дорога жизни для воина — уходить и не оглядываться назад, видеть новые лица и забывать старые. А дом у трудников викинга остается только один, там, где море языками вгрызается в берег, образуя тихие заливы фиордов, знали все. И близки ему только те, кто бок о бок крутит весла на румах, стирая мозоли на ладонях до крови. «Когда ты уходишь в далекий викинг, помни, что твоими врагами становятся все народы Мидгарда! А друзья — только те, кто плечом к плечу в сече, да боги-ассы, что подбадривают сверху!» — сказал когда-то знаменитый конунг и ярл Рорик Гордый, от чьего имени трепетали дикие прибрежные племена. И многие потом вспоминали его мудрые слова и повторяли их…

— Всех, кто встанет у нас на пути, сечь без пощады! — веско ответил Резвый, пристукнув копьем о землю. — С этого дня мы больше не служим Добружу! И, значит, не должны щадить его ратников и его людей! Я, конунг и ярл Харальд Резвый, разрываю свой договор с князем, беру назад свое слово и принимаю на себя ответственность за это перед богами!

Дружина ответила ропотом одобрения…

Когда ворота ратного двора уже распахивались, за ними показались два отрока князя.

Бежали к свеонам наперегонки, видимо, посланные воеводами поднять тревогу. Харальд вспомнил их лица, видел среди молодых ратников князя.

— Конунг, конунг! — кричали они по-своему. — Чужое войско подходит к городу! Князь приказал…

Что приказал, так и осталось недосказанным. Олаф Трехпалый, ловко подставив одному подножку, секирой рубанул сверху вниз по затылку. Тот, как бежал, так и упал лицом, сильно воткнувшись телом в траву и пыль. Второй, постарше, сразу все понял, в ужасе выкатил лупоглазые, водянистые глаза, рванулся назад.

— Князь, князь! Измена! Измена в городе! Свей предали! — истошно заорал он на бегу, задыхаясь от торопливости.

— Ай, держи! Ай, уйдет! — азартно закричали дружинники, улюлюкая вдогонку.

Харальд, примерив в руке, сильно метнул ему вслед копье. Попал точно в спину.

Тяжелый наконечник наткнулся на железную бляху, что нашиты на многослойную кожаную рубаху. Не пробил ее, копье конунга отлетело в пыль. Зато удар сбил ратника с ноги, заставил запнуться на ровном месте, замахать руками, как дерево под ураганом в ужасе машет ветками. Следом тут же отправились еще несколько копий, и воин упал. Он еще пытался ползти, цепляясь за траву, таща на себе чужие копья, как еж колючки, когда свеоны, проходя мимо, наскоро посекли его мечами…

* * *

Всего в стенах города было трое ворот. Харальд, как и передал ему Рагнар, выбрал для нападения главные, самые большие, неподалеку от Толстой башни, что смотрели прямо на берег Илень-реки. Именно по реке, рассудил он, должна вернуться к гарду дружина Рагнара. Как иначе? Другого пути для деревянных коней не придумаешь. Хотя как однорукому конунгу удалось обойти внимание княжеских соглядатаев, только боги знают… Впрочем, если будет воля богов, еще придет время спросить об этом…

Харальд чувствовал — злое, возбужденное нетерпение, от которого дрожат пальцы и кровь быстрыми толчками разгоняется в жилах, уже охватывает его, как всегда было перед битвой. Всю недолгую дорогу по городским улицам, извилистым для удобства обороны, он гнал дружину бегом. Сам ярл, знаменитый своим скорым шагом, вымахивал впереди.

Сызмальства упражняющиеся бегать по холмам вверх и вниз при полной броне и оружии, чтоб благородная тяжесть доспехов стала привычной, как вторая кожа, свеоны пробежали по улицам плотно, не отставая и не растягиваясь. Голоса не подавали, слышно было только бряцанье брони, стук щитов и тяжелый, дробный топот множества ног по деревянным настилам. Тех горожан, кто сдуру подворачивался на дороге, рубили или прогоняли с пути ударами щитов и древками копий.

Во дворы за добычей не забегали, Харальд заранее приказал не шарить по чужим клетям, теряя время, пока город не будет взят целиком. Хотя, заметил, усмехнувшись, конунг, Трехпалый уже ухитрился сорвать с кого-то серебряный браслет, а Ингвар Лысый обмотался красивым, набранным из блях поясом поверх своего. Трудно, конечно, удержать героев в узде, когда они увидели перед носом жирный кусок…

Два раза свеонам пришлось пробиваться сквозь неожиданные заслоны, но путь там преграждали всего по несколько воинов, видимо, из тех немногих, кто вовремя заметил опасность. Прошли через них легко, как нож сквозь масло, даже не перестраиваясь в боевой порядок. Секли, кололи и двигались дальше, не сбиваясь с ноги…

Нападение на главные городские ворота оказалось для княжьих людей неожиданным.

Ратники не успели вовремя сообразить, что наемники, три зимы и лета сражавшиеся бок о бок, теперь нападают на них. Не догадались вовремя обрушить сверху стрелы, камни и копья.

Свеоны набежали слаженно, не останавливаясь, клич-хвала Одину и богам-ассам загремел дружно, перекрывая чужие крики, лязг мечей, секир и взвизгивающее пение стрел.

Изнутри нападать на стены было легче, чем снаружи. Деревянные лестницы, ведущие на помосты за частоколом, княжьи плотники срубили широкими и удобными, чтоб быстро перемещать отряды обороняющихся, вовремя подносить боевые припасы. Теперь это удобство обернулось против самих ратников Юрича. По знаку Харальда два десятка воинов тут же кинулись на левую стену, хлынули снизу вверх, как вспенившаяся волна. Цепляясь руками, подсаживая друг друга на круглых щитах, карабкались вверх и тут же кидались рубиться с лучниками на помостах. Сами падали, но и княжьих людей скидывали густо, как стрясают яблоки с веток.

Другие два десятка так же атаковали правую стену. Конунг с остальными рванулся прямиком к воротам, сбивая охрану, без разбора наступая на живых и мертвых.

Ворота — главное! Устремляясь вперед, Харальд увернулся от чьего-то меча, с другого бока отмахнул щитом чужой топор. Наконец вплотную схватился с рослым, вислогубым ратником, который щерил рот, где не хватало передних зубов, и непрерывно что-то орал, часто отбивая удары щитом и почему-то забыв про меч в руке. Его выпученные, ошалелые глаза конунг отчетливо разглядел, перед тем как обошел копьем его щит и воткнул лезвие в живот, с силой пробивая нагрудник из дубленых кож. Нажал на древко, опрокинул того на спину, как жука на соломине. Не стал тратить время, освобождая древко, тут же выхвалил из ножен Фреки-прожорливого. Догнал еще одного княжьего человека, попятившегося назад, два раза отбил щитом его меч и рубанул по коленям длинным, обманным движением. Затем ударил в лицо, но неудачно, только чиркнул краем клинка. Еще успел заметить, как тот, опустившись на землю и ничего не видя от хлынувшей в глаза крови, нелепо шарит перед собой руками. Потом на упавшего наступили, окончательно придавив к земле, да конунг и сам больше не смотрел на него…

Так всегда было с Харальдом в бою. Закутанный, будто дымом, белой яростью воина, Харальд видел все вокруг и словно не понимал, что видит. Ни о чем не думал, думать некогда в боевой горячке, зато отчетливо замечал каждое малое движение вокруг. Тело само быстрее, чем мысль, реагировало на любую опасность. Резвым его прозвали не только за скорость бега, но и за быстроту в сече.

Неожиданная стрела с глухим стуком воткнулась в дерево щита. Харальд поискал глазами, откуда она прилетела, не увидел, небрежно смахнул древко клинком Фреки, оставив наконечник торчать. Оглядывался, с кем бы еще схватиться, но вокруг оставались только свеоны. Вглядываясь сквозь наличник шлема, конунг видел: княжьи ратники, растерявшись от неожиданного и яростного наскока, убегают по стенам и рассыпаются от ворот горохом. Оставшихся, прижатых к широким створкам внутренних ворот, его воины быстро покололи и порубили.

Прорвались!

Налегая во много рук, воины разом выдернули из гнезд засовы из тяжелых бревен, распахнули внутренние ворота, створки которых отворяются в город. Потом так же скоро раскрутили подъемный ворот, подняли тяжелую решетку между воротам, укрепленную железными полосами, подперли ее засовами-бревнами, чтоб невзначай не упала. И наконец развели первые, основные ворота, что выходили на крепостной вал и утоптанную пыль дороги.

Путь в гард был открыт для дружины Рагнара!

Теперь, глянув сверху, с возвышенности холма, увеличенного насыпным валом, Харальд на миг удивился завораживающему зрелищу — внезапно распахнувшей перед ним шири и свету. Отчетливо увидел внизу ратников Рагнара, заметивших открывшиеся ворота и устремившихся к ним. Колыхающийся лес копий, река круглых разноцветных щитов, тусклый блеск железных доспехов и шлемов, кажущихся издалека одинаково гладкими. Большое войско привел конунг Рагнар… Странно, что не заметно нигде на реке деревянных коней. Как они подошли?

Быстрее, воины, быстрее… Нет, далеко еще!

Долго смотреть оказалось некогда.

— Конница князя, конунг! — закричал кто-то сверху, и еще несколько голосов повторили предупреждение.

Да, конница… Эти близко! Теперь он и сам ее слышал…

Сорвав с пояса рог, Харальд, надсаживаясь, затрубил в него особым сигналом.

— Фюлькинг! Фюлькинг! Стройся в фюлькинг! — многие голоса тут же подхватили команду.

Свеоны, подбирая брошенные в горячке копья, тут же начали Привычно вставать в клин-фюлькинг перед воротами, загораживая собой подходы к воротам. Быстро образовали стену из щитов и густой ряд из оскаленных копий. Те, что остались наверху, на стенах, взялись за луки и дротики. Самые яростные, спрыгивая со стен, тоже вставали в строй, поближе к сече…

Харальд понял, княжьи дружинники уже опомнились от неожиданности. Видя опасность распахнутого прохода, Добруж, видимо, приказал стянуть к главным воротам все силы. По улицам, подходящим к воротам, дробно стучали копыта коней отборных дружинников князя, слышалось многочисленное ржание и взвизгивающие крики людей. Сбоку, вдоль стен, уже набегали густой толпой пешие ратники.

* * *

Первый, конный удар оказался стремительным и могучим. Холеные, толстоногие кони грудью с разбега налетели на копья свеонов. Поднимаясь на дыбы от ударов, хрипели, ржали и валились на землю от ран, подминая под себя людей. И тут же на их месте оказывались другие, перепрыгивающие через упавших. Воины в клиновидном основании фюлькинга были смяты и затоптаны коваными копытами, поколоты длинными копьями конных. Всадники, остервенело врубаясь в плотный строй, полоскали мечами сверху вниз. Подавшись назад вместе со всеми, отмахиваясь щитом, Харальд видел, как впереди и рядом падают его дружинники, и даже не успевал разобрать, кто упал.

Но, отшатнувшись, свеоны все-таки удержали боевой порядок. Сбивали коней и всадников копьями и секирами на длинных древках, секлись на мечах и пускали через головы своих стрелы. Сверху, с помостов, в княжьих воинов тоже густо летели стрелы и копья.

Потом подоспели пешие ратники князя, и вокруг стало совсем тесно. Две плотные, сжатые плечом к плечу толпы топтались в пыли на небольшом пространстве, напирали одна на другую, ругались, кричали от боли, кололи и рубили поверх щитов. И раненые оставались стоять, и мертвые не могли упасть и словно бы продолжали сражаться…

Стиснутый со всех сторон в узком проходе ворот, Резвый уже не мог развернуться для рубки. Как и все рядом, напирал на щит плечом и телом, задыхаясь от напряжения и скрипящей на зубах пыли. Щурил глаза от едкого пота, дышал пивным духом, от напряжения выходящим из многих глоток, колол мечом, не разбирая куда, толкал щитом, упирался ногами, но все равно чувствовал, что их строй все подается и подается назад. Еще немного, и вышибут их из ворот, как пробку из дна бочонка…

Где же Рагнар?!

А потом они снова качнулись вперед, могучим рывком потеснили княжьих ратников. Резвый радостно почувствовал, как ощутимо, сильно поднажали сзади. Свеоны опять вывалились из узкого прохода ворот на городские улицы. Харальд увидел и рядом, и сбоку, и даже впереди новых свежих воинов в привычной броне детей Одина, услышал знакомые, громкие кличи на языке доблести…

Дружина Рагнара уже втягивалась в город, как змея в дупло. Громкие, многоголосые хвалы богам-ассам перекрывали сутолоку сечи, и теперь княжьи ратники подавались назад, отступали, пятились, бежали, испугавшись свежей многочисленной силы.

Сеча с новой силой закипела на улицах, где есть место размахнуться мечом. Фреки, неистовый пожиратель жизней, задрожал в руке Харальда от ярости и возбуждения. Просил чужой теплой крови, и Резвый, кинувшись вперед, напоил его вдосталь…

Часть 3