Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов — страница 6 из 7

РУНЫ УДАЧИ

1

Я, Рагнар Однорукий, ярл и морской конунг, взял со своей дружиной на меч богатый гард Юрич!

Это была славная битва! Великие подвиги совершили в тот день дети Одина, Бога Ратей! Тем, кто вернется назад из набега, будет чем похвалиться за пиршественным столом, напоминая богам и людям о своих заслугах!

Я знаю, пройдет многое и многое время, но сладкоречивые скальды все так же будут воспевать заслуги ярла и конунга Харальда Резвого, что со своей малой дружиной открыл и удержал ворота гарда до подхода нашего войска; Почти треть его ратников полегла перед воротами, грудью встретив сладкую смерть в бою! Думаю, эйнхерии за столом Одина в этот день громко стучали чарами и кубками, в нетерпении чествовать новых героев и побратимов.

Потом, когда брали гард, ворвавшись за стены, отличились и другие воины, совершая подвиги, достойные самих ассов.

Я сам видел, как Агни Сильный, неистовый, как медведь-подранок, сломал в сече два меча подряд. В одиночку бился с пятерыми ратниками, четверых зарубил, а пятому откусил нос и свернул шею пустыми руками. Потом, когда победители загоном ловили и брали девок в княжьем девичнике, Сильный, говорят, еще больше, чем ратной доблестью, выделился мужским неистовством, имея их одну за другой, не считая. Но этого я уже сам не видел…

Зато я видел, как Нафни Сорвиголова, скинув кольчугу, змеей вскарабкался по стене Толстой башни, сбросил сверху веревку и бился там один против нескольких, пока на верхнюю площадку башни не взобрались остальные. Видел, как ярл Харальд Резвый пешим догнал скачущего всадника, вскочил сзади на круп коня и убил его прямо на лошадиной холке. Видел, как Олаф Трехпалый одним ударом секиры развалил точно напополам доспешного воина. Теперь его, видимо, назовут Двухпалым. В горячке боя ему снесли половину уха и третий из оставшихся пальцев. Даже удивительно, если вдуматься, почему боги, щадя героя, так неблагосклонны к его левой руке?

Я видел, как Якоб-скальд с двумя десятками воинов разбежались с бревном-тараном и с маху проломили ворота княжеского дворца, хотя на них сверху градом сыпались стрелы и камни. Как ярл Тунни Молотобоец, славный силой рук, поднял на копье вражеского воеводу и нес его перед собой, как стяг, пока древко не сломалось от визжащей тяжести. Как ярл Дюри Толстый, тяжелый и крепкий, как гранитный валун, спрыгнул прямо с крыши на двух врагов, одному сразу сломал хребет своим весом, а второму вырвал горловое яблоко, вцепившись зубами, привыкшими перекусывать даже толстые кости…

Скажу сразу, всех подвигов и не перечислить! Многие воины прославили себя в этот великий день, когда гордые стены Юрича склонились перед нашей силой, а боги любовались сверху на реки крови, что текли по деревянным улицам, как вода! Я сам рубился со многими и убил, наверное, не меньше десятка, так что мой меч стал зазубренным, как хребет рыбы, а щит слоился лохмотьями, как изодранная в гневе рубаха…

Не могу сказать плохо, они доблестно бились за свой гард, эти лесные люди! Известно, говорить о противнике плохо — это значит принижать собственную победу. Почти сотня сынов фиордов ушли в Асгард с узких улиц и утоптанных площадей Юрича, посчитали мы потом мертвых. Вдвое, а то и втрое большее число получили тяжелые раны, от которых кто-нибудь тоже умрет по чести, как положено воину на дороге славы…

Но, главное, мы взяли сильный гард со всеми его богатствами, порубили и разогнали дружину князя! Из горожан, прятавшихся от сечи по дворам и клетям, тоже, наверное, уцелела едва половина.

Нет, как я приказывал воинам перед битвой, мы не стали жечь деревянный гард. И людям князя не дали его поджечь, когда те, поняв свое окончательное поражение, пытались отомстить нам хотя бы огнем. Мои воины, бросая сражаться, даже тушили разгорающиеся пожары, следили, чтоб огонь не слизал будущую добычу, перекинувшись на соседние стены. Как я и хотел раньше, Юрич достался нам целиком, со всеми его строениями и богатствами. Руны удачи, обещавшие яростную битву и славную победу, не обманули нас!

Да, великий удался день… Одину, Отцу Побед, и остальным ассам, собравшись на хмельную вечернюю трапезу, будет что обсудить за столом и над чем повеселиться всласть…

2

— Мне рассказали, ты был доверенным человеком князя, так, Затень? — спросил конунг Рагнар.

Харальд Резвый, стоявший рядом, быстро перевел вопрос с языка свеонов.

На просторном красном крыльце княжьего терема больше никого не было. Стоя перед ярлами на коленях со связанными за спиной руками, Затень настороженно косился то на одного, то на другого. Заглядывая снизу каждому в рот, пытался угадать, что спрашивает один, и отчетливее расслышать, что переводит второй.

Одни и те же мысли тупо и горько крутились в голове у пленного. Харальд, гадюка, жаба, змей подколодный, предал все-таки… Говорил он князю, еще когда говорил… Так оно и случилось… Только б не пытали больше! И так уже места живого нет на теле, самая малая жилочка тетивой натянулась от боли… Только бы не пытали…

С высокого крыльца было видно, как притих, притаился покоренный Юрич. Уцелевшие жители попрятались, как мыши, по подвалам и погребам, не иначе… Дома и дворы казались брошенными, обезлюдевшими, словно вымершими От лихоманки. Только протяжно мычала неухоженная скотина в хлевах, кудахтали куры, ища поклевку, да вооруженные свей, многочисленные, как муравьи, бродили по улицам, заходя во все двери или вышибая окна, чтобы заглянуть в дома. Тоже, как куры, высматривали любую, малую поживу. Победители…

Впрочем, Затень почти не оглядывался на город, не до того было. Что город, что горожане, сам едва жив, дышит через раз на третий… Да и то надолго ли?

Воин понимал, каков сейчас его вид. Без слез не взглянуть, не отворотившись. Глаза от побоев заплыли узкими щелочками, еще недавно красивое, холеное, любовно крашенное лицо стало бесформенным и пухлым, как подушка наложницы, чувствовал он. Кроме льняных портов, другой одежды на нем не осталось. Сытое, белое тело пошло от многих ударов иссиня-желтыми пятнами, широкие рубцы на плечах и спине мелко кровоточили и саднили, как обожженные. Передние зубы ему уже выбили, и он постоянно шлепал расплющенными, как лепешки, губами, словно проверял это. И не хотел, а губы сами нарочно цеплялись за острые осколки зубов, раздражались болью. Твердая корка крови запеклась на лице, стягивая кожу. Смотрел он теперь только одним глазом, правым. Левый, совсем заплывший, постоянно точил слезу, крупными каплями скатывающуюся по щеке. Глаз, замутненный ею, как окно слюдой, похоже, больше ничего не видел…

Жалко себя! Был ведь и в почете, и в силе, холил себя, ходил в дорогом, красовался впереди дружины… Ох, мама-мамочка…

Огромный и однорукий конунг Рагнар, скривив шею, смотрел на пленного сверху вниз холодными глазами цвета зимнего моря. Дрожь пробирала от этих глаз, пристальных и немигающих, как у змеи. Ох, свей, ох, лютые, тоскливо и безнадежно стучало в голове у Затеня… Ох, пропал пропадом… Говорить заставляют… Эти заставят, конечно, эти из камня сок выжмут, из дерева — плач… Одна беда — рассказать им нечего!

Харальд Резвый, почти на голову ниже однорукого, но такой же опасный и страшный, издевательски ухмылялся рядом. Он стоя покачивался от Многодневного хмеля, шумевшего в голове неумолкаемой музыкой. Как и остальные воины фиордов, что теперь и во сне не трезвели, торжествуя победу. Шатались сейчас вокруг, поодиноче и толпами снося бесконечную добычу на двор перед красным крыльцом, где оба конунга допрашивали пленного…

Подняв на меч город, объединенная дружина своих и чужих свеонов пировала без просыпу два дня и две ночи, радуясь победе и встрече, без меры отпивая и подъедая запасы из княжьих клетей и подвалов, без разбора сбивая запоры с закромов в богатых домах, знал Затень. Только на третий день, слегка протрезвев, свей взялись брать и подсчитывать добычу, стаскивая подряд все ценное или приглянувшееся из домов, теремов и палат. Дорогие ткани и платья, пушистые меха, дешевые деревянные поделки, оружие, простое и богатое, украшенное самоцветами и золотыми насечками, походные припасы, кошели с деньгами, чушки заготовленного железа, заплесневелые бочонки ценного вина из теплых земель, колоды с медом, грубые, небеленые холсты — все это и все остальное найденное огромными кучами валилось прямо на землю, в пыль и грязь посреди княжеского двора, на общее обозрение воинов. Все брали, что под руку подвернется, и ценное, и простое. Ох, хозяева…

— Был доверенным отроком князя, так, Затень?! — повторил Рагнар.

Пленный в ответ мелко закивал головой — не поймешь, отрицал или соглашался.

— Так или нет?! Говори!

Затень испуганно стрельнул единственным целым глазом на Рагнара, потом на Харальда. Хотелось выть от отчаяния, биться об эти доски, рухнуть сквозь них куда подальше… А лучше — провалиться хоть ненадолго в спасительное беспамятство. Или, еще лучше, умереть, сдохнуть скорее, чтоб больше не трогали…

Когда его били и пинали ногами, он скоро переставал это чувствовать, валясь навзничь, как куль с рухлядью. Но когда свей начинали надрезать кожу на спине, прихватывая ее кузнечными клещами и сдирая кусками, натирая потом раны солью, боль приходила снова, втрое, вчетверо, вдесятеро против прежней. Так что он заходился от собственного безнадежного крика. Даже сдохнуть и то не дадут… За что, боги?!

Князь, князь… Хитрый князь, верткий… Не привелось князю мучиться… Повезло ему! Сбежал через подземный ход, выводящий в укромное место вдалеке от крепостных стен. Он, Затень, тоже знал про тайный ход. Но не успел сбежать…

Тогда, три дня назад, сражаясь у княжеского дворца и оставшись один, Затень бросил меч перед свеями, откинул щит, встал на колени, закрывая руками голову. Понадеялся уцелеть. Хоть пленным, рабом, но жить дальше, жить… А теперь… Выпытывая княжеские секреты схрона с золотом и серебром, свей ломали и мучили отрока уже третий день. Изломанного, обессиленного, отливали водой, кидали в подвал, отлежаться на гнилой соломе. Потом снова тащили и снова мучили.

А что он знал-то? Да ничего… Теперь ему уже и жить не хотелось. С какого-то момента все равно стало, даже до облегчения, до странного, непонятного самому спокойствия. Понял, почувствовал — все равно не выжить… Теперь хоть бы добили поскорее, не терзали больше…

— Я все скажу… — невнятно пробормотал Затень, роняя голову.

— Что?! — переспросил Харальд.

— Скажу…

— Тогда говори!

— Там, в подвале, под теремом… Потайной лаз там… Добруж через него ушел… Еще один ход есть… Колодец за конюшнями, камнем выложен, там, не доходя до воды, тоже лаз, от него тоже ход потайной, он потом с первым смыкается…

Резвый, кривляясь лицом от насмешки, перевел.

— Это ты уже говорил, — напомнил Однорукий. — Да это я и без тебя узнал бы. Мои воины сами обнаружили потайные ходы, когда обшаривали подвалы, не найдя князя среди убитых. Поняли, как твой князь убежал из гарда. Как трус убежал, вместо того чтобы умереть с почетом… Зато они не нашли богатой казны князя! Где его золото, где серебро и драгоценные камни?! Где захоронена княжеская казна?! Скажешь?!

— Говори! — Резвый коротко, но больно ударил его носком сапога по саднящей ране.

Затень замотал головой, замычал от отчаяния:

— Не знаю… Этого не скажу… Не знаю потому что… Знал бы — сказал… Пощадите… Добейте…

— Может, ты и не знаешь… А вдруг знаешь? — насмешливо спросил Харальд.

— Ты же был у князя доверенным отроком или нет? Кому еще знать? — снова спросил конунг Рагнар.

— Говори! — ярл Харальд еще раз пнул его.

— Да не знаю я! — Затень закричал, но тут же подавился соленой кровавой слюной. От неожиданного крика раздробленные зубы, словно проснувшись, полыхнули болью, остро отозвавшейся в голове. — Говорю же — не знаю… Хоть родителями могу поклясться, хоть гневом богов — не знаю, — добавил он тише. — Доверенным был, да… Бегал у него на посылках… Только князь Добруж никому не доверял, он такой…

— Это ты уже говорил… — монотонно, как кукушка кукует, повторял Однорукий.

— Говори! — зло пинал его Харальд.

— Была казна, да… Воины про нее толковали… Слышал, знаю, была… Князь скопил много золота и серебра… А где схоронил — не знаю про то… Князь не настолько мне верил… — быстро, стараясь опередить очередной пинок, бормотал Затень. — Схоронил, наверное, где-нибудь… Может, в подвалах закопал, там ищите…

— Это ты уже говорил…

— Говори!

— Гневом богов клянусь, родителями, проклятием рода…

— Говори!

— Да не знаю я… Ничего не знаю… Убейте лучше…

3

Со стороны могло показаться, что, переводя речи пленного, ярл Харальд постоянно ухмыляется. Впрочем, он не смеялся. Лишь кривил губы от презрения, глядя на ползающего на коленях наушника, извивающегося сейчас перед ними, как червяк под лопатой.

Сколько терся княжий любимец возле свеонов, подслушивал, подсматривал, только что не в нужную дырку заглядывал, а чужой говор так и не выучил, думал ярл между делом. Значит — дурак. Не только трус и хорек, но и дурак в придачу… Меч бросил, рассказывали воины, щит бросил… Не раненым, в беспамятстве, взят, сам сдался… Настоящий воин умер бы в бою со славой, ушел бы духом в свой Ирий, а не мучился сейчас пленом… Сам виноват!

Теперь вот допрашивай его, допрашивай — да все без толку. Заладил одно — князь ушел через лаз, куда — не знаю. Казна княжеская была, где — не знаю. О потаенных схронах с сокровищами слушать слышал, а ведать не ведаю… И опять все сначала, меняй рыбий хвост за медную пряжку…

Переглянувшись с одноруким конунгом поверх головы Затеня, Харальд покивал Рагнару. Пожалуй, не врет пленный, подтвердил глазами. Добруж — точно, никому не верил, хитрый князь. А этому слизняку тем более. Кому, как не князю, знать ему цену? Конечно, этот мог подсмотреть, подслушать, он такой… Но если бы знал — уже сказал бы давно. Не все крепкие воины выдерживают, когда у них режут ремни из спины, натирая раны, для живости языка, крупной солью. А этот — и говорить не о чем, не воин, так… Стоит ли время тратить?

Рагнар понял его без слов. Соглашаясь, коротко передернул плечами, отчего большая лохматая голова качнулась на искривленной шее. Рубанул перед собой единственной рукой, показывая, что ему и самому надоело допрашивать княжьего человека, слыша от него без конца одно и то же.

Харальд, больше не сдерживаясь, ударил Затеня ногой в висок со всей силы. Тот мешком повалился на бок, потеряв сознание.

— Перерезать ему глотку? — предложил Харальд, положив руку на нож на поясе.

Рагнар немного подумал. Пригладил вислые, с проблесками рыжины, усы и светлую бороду, сильно отросшую за время викинга.

— Не надо, — сказал он. — Придет в себя, испытаем напоследок огнем на сухих дровах, чтоб не угорел от дыма. На костре, когда дрова только разгораются и пламя начинает поджаривать пятки, многие, бывает, вспоминают самое тайное…

Харальд согласно убрал руку. Сжечь так сжечь, тоже хорошо. Достойная смерть для княжьего соглядатая — сгореть заживо. По доблести и честь воздается, так говорят в земле фиордов. Ох, жалко, что князь ушел! Хитрый князь, умный, жадный… Вот кто мог бы все рассказать…

Снова слившись дружинами, Харальд Резвый без возражений признал Рагнара Однорукого конунгом над собой и своими воинами. Спокойно уступил главенство Победителю Великана, признавая его славу, старшинство и ратную дальновидность. Одно он не собирался уступать Рагнару — княжий стол Юрича…

Однорукий конунг, оказывается, тоже был намерен сесть здешним князем, собирать с диких племен изобильную дань, с удивлением узнал Харальд. Выходит, боги сразу двум ярлам вложили в голову одинаковый замысел. Рагнар умный, конечно, лесной великан оставил его без руки в земле поличей, но не повредил голову. Однорукий не хуже его видит все выгоды здешнего княжения… Впрочем, еще будет время подумать, как решить это, размышлял теперь Харальд. Два знатных воина всегда найдут способ решить между собой спорный вопрос, к чести обоих…

Но это пока не к спеху.

4

Когда Затень пришел в себя, то даже застонал от досады и вернувшейся боли. Жив, значит… Опять жить, опять мучиться… Сколько можно-то, светлые боги?!

Потом он обнаружил, что привязан стоймя к вкопанному в землю бревну, а под ним… Ох, мама-мамочка! Прямо под ногами, подпирая пятки, сложено кострище с перекладом из сухой соломы! Лютые бородатые свей скалят из-под шлемов свои щербатые зубы, играют мечами на поясах, мнут раскрасневшиеся, опухшие от хмеля лица, дышат терпким густым перегаром. Оживленно балаболят по-своему, радуясь предстоящей забаве…

— Очнулся? — спросил конунг Рагнар.

Резвый перевел.

Очнулся… И сам не рад…

Затень молчал. А что тут скажешь?

— Послушай меня в последний раз, — сказал Однорукий. — Сейчас, когда мои воины зажгут твой костер, у тебя еще будет время вспомнить, где зарыта княжеская казна. Если успеешь вспомнить — останешься живым, даю слово конунга. Я даже отпущу тебя за стены гарда… Только не советую раздумывать слишком долго…

Резвый перевел.

Затень молчал.

В последний раз, да… Странное, вязкое оцепенение… Даже чудно подумать, вот сейчас он жив, дышит, смотрит вокруг единственным уцелевшим глазом, а пройдет еще немного времени, совсем немного — и конец. Не останется его в Яви, только дух устремится в небо…

Как это так, что его не будет? Просто как-то, слишком просто… Жить сложно, а умирать — просто, оказывается…

— Поджигай! — махнул рукой конунг, истолковав его молчание как упрямство.

Два с вея тут же подскочили с горящими факелами, сунули их поглубже в солому. Та сразу занялась, затрещала огнем, заструилась сизым, ударившим в ноздри дымом.

Затень молчал.

Мелькала где-то в глубине мысль — крикнуть, подать голос, сказать свеям, что вспомнил, знает, покажет место княжьего схрона… Правда, потом, когда не найдут золота-серебра, еще пуще озлятся, еще сильнее начнут пытать-мучить… Стоит ли тянуть? Сил уже не осталось, совсем не осталось, чтобы тянуть, выпили силу-живу, выцедили по капле, вот что…

Затень молчал. Тоскливо, безразлично смотрел перед собой и мало что видел. Или дым начал застилать?

Пророчество! Он внезапно, отчетливо вспомнил старое пророчество лесной ведуньи-красавицы о его смерти. Ярко, до мельчайших подробностей, до сочного запаха, вспомнил ее гибкое и гладкое, как оказалось, еще девственное тело. Почувствовал на миг прежнее, обжигающее желание… Сельга, кажется, странное такое имя… Сгоришь, говорила, сожгут лютой казнью. Старался не вспоминать потом. Совсем, казалось, забыл, а вспомнил… Три лета прошло… И ведь жгут же! Напророчила, поличанка-колдунья!

Огонь уже поднимался, гудел внизу, языки пламени начинали облизывать его нестерпимыми, режущими прикосновениями. Боль накатывалась, поднималась снизу, как огненный шар, вбирала его в себя…

Затень уже ничего не помнил, ни о чем не думал, только строгие, синие глаза смотрели в упор, маячили впереди… Взял ее тело, почтил вниманием дикую, и вот…

Напророчила! Наворожила!

Будь ты проклята, колдунья!

— Проклята! Проклята! Проклята! — кричал он, не помня себя, не слыша своего голоса…

5

Свеоны так и не поняли, кого проклинал Затень, захлебываясь огнем и дымом, перед тем как сгоревшие веревки отпустили тело и он рухнул в огонь, корчась и разбрызгивая вокруг искры и угли.

Впрочем, какая разница, кого он проклял? Это молодые, неопытные дренги впечатлились смертным проклятием, долго гадали — кого? Бывалые воины только посмеивались:

«Проклятия, спрашиваете? Да, предсмертные проклятия часто исполняются, это многие видели своими глазами…»

Так рассказывал Якоб-скальд, сведущий не только в поэзии, но и в колдовстве, молодым воинам, снова собравшимся за пиршественным столом. Но чьи проклятия — вот в чем вопрос, напоминал он. Вот, мол, что надо смотреть в первую очередь — кто проклинает. А как иначе? В стране фиордов даже дети знают — боязливый воин презираем при жизни, и после смерти его берут себе в вечное рабство злобные великаны из сумрачного Утгарда, куда не заглядывает свет солнца, рассуждал скальд, снова взяв в руки хмельную чару. И здесь, в лесных землях, местные боги тоже не привечают трусов, не находят им места в их верхнем мире Ирии. Отправляют на терзание в подземелья их Злебога-лютош, где негасимый огонь пылает среди кромешной ночи. Он, старый скальд, знает местный уклад. Здесь — так..

Конечно, у всякого народа свои обычаи, разные боги по-разному пасут свои человеческие стада, повторял скальд для назидания молодым. Те из воинов, кто много ходил по водным дорогам Мидгарда, видели своими глазами и подтвердят его слова, сколько народов живет под солнцем и насколько они все разные… Но все-таки даже у непохожих народов трусость — одинаково тяжкая провинность перед богами. Наверное, нет большей вины, чем стать трусом. Туда, где забывают об этом, где начинают ставить рабскую жизнь выше храброй смерти в бою, приходит горе…

Нет, боги не будут слушать того, кого даже люди презирали еще при жизни, разгорячась, подтверждал Якоб, для убедительности прихлопывая стол кулаком. Известно, проклятие труса — как укус одряхлевшей змеи, растерявшей от старости весь свой яд, не несет в себе силы. Боги пропускают его мимо ушей, и людям наказали не обращать внимания.

Сидевшие рядом морщинистые, седоусые воины, изрубленные во многих сечах, многозначительно, понимающе кивали его словам и неторопливо прихлебывали хмельное. Молодые, слушая разгорячившегося скальда, перемигивались и пересмеивались по обычному пустоумию. Опять, мол, скальд все о том же начал, потянул за свою привычную лямку наставлений. О чем его ни спроси, он всегда начинает учить жизни, такой нрав…

Да, назидательность стариков всегда кажется молодым нудной и нескончаемой, как серая осенняя морось, думал конунг Рагнар, уперев единственный локоть в дощатый стол и наблюдая за ними. Равно как и старикам молодая резвость всегда представляется легкомыслием… Почему все-таки так устроили боги? Даже воины из одной дружины, сражающиеся бок о бок и гребущие рядом, плохо понимают друг друга сквозь разницу в возрасте. Может, боги нарочно так сделали, чтобы им самим было спокойнее наверху? Чтобы каждое новое поколение не могло сговориться против них с предыдущими… Нет, что-то не то лезет в голову…

Он не додумал мысль. Вдруг почувствовал, что голова сама клонится все ниже к доскам стола, того и гляди воткнется лбом в блюдо с мясом, остывшим уже давно. Рагнар на всякий случай отодвинул блюдо. Крепче уперся единственным локтем в стол.

Затянувшийся, многодневный пир утомил конунга. Глаза закрывались сами собой, а изнутри поднималась тухлая отрыжка с привкусом гнилых яиц. Голова гудела, брюхо пучило, а голос осип от бесконечных разговоров и громких чествований. Ни говорить больше не хотелось, ни пить, ни есть…

Понятно, что воинов, празднующих такую великую победу, не прервать. Если конунг начнет вставать между воинами и бочонками с крепким пивом, недолго продержится его власть, это он давно понял. Наука конунга — быть во всем во главе, идти вместе со всеми, а не против всех, рассказывал ему, еще молодому, дядька Бьерн. Учил понимать, когда можно приказывать, а когда лучше не перечить дружной вольнице…

Встряхнувшись, Рагнар сильно размял ладонью горящее от выпитого и съеденного лицо. Пойти на двор, вылить на голову ведро холодной воды?

Конунг и Победитель Великана хмелел редко, мог влить в себя много, но сейчас и его разобрало. Забыл меру от радости взятия гарда. Мысли еще не совсем путались, но уже плыли без всякого направления, как деревянный конь, заблудившийся в густом, прибрежном тумане. Большая победа… А княжескую казну так и не нашли… Это досадно… И Харальд Резвый, видишь, тоже нацелился стать здешним князем… Храбрый воин и умный одновременно, что редко бывает… Харальд тоже молод и нетерпелив в желаниях… Жалко будет его убивать… А как иначе?

Рагнар сильно, рывком, поднялся. Пошатываясь, цеплялся за стол рукой. Вылить ведро… Убить Харальда… Нет, лучше два ведра… Ладно, потом… А что потом, убить или вылить?

Отойдя на несколько шагов, он не удержался, рухнул как подкошенный лицом в солому, предусмотрительно расстеленную по изукрашенным княжьим покоям, сладко чмокнул и заливисто захрапел…

Больше половины пирующих тоже спали, не снимая кольчуг, раскинувшись прямо вдоль стен и столов. Те, кто уже проспался по второму-третьему разу, открывали глаза, вставали, снова подсаживались к кубкам, чарам, тяжелым бочонкам и заморским точеным кувшинам, продолжали трудное и долгое торжество…

«О, слава! О, доблесть! О, радость!» — запел Якоб-скальд, когда пенное пиво окончательно разгорячило кровь, разгоняя похмельную муть в голове. Воины, кто услышал его, оживились. Песням прославленного скальда одинаково охотно внимали и старые, и молодые…

6

Агни Сильный полз по земле, а казалось ему — пробирается по высокой крыше терема. И не просто ползет. Старается удержаться на ней, цепляется изо всех сил длинными пальцами, чтоб не сдул его ураганный ветер, не сбросили вниз шатающиеся стены…

Откуда ветер? Почему буря? Отчего эта крыша качается, как деревянный конь на штормовых волнах? Кто же строит дома, чтоб они качались? Все тут неправильно, в этих лесах, все не по уму!

Давно он так не напивался…

О, слава! О, радость! Жизнь воина — яростные бои и лихие нескончаемые пиры! Смерть воина — новые бои и новые пиры за столом у Одина, Бога Павших! Вот где его счастье, где веселье и радость!

Эти висы из хвалебного флокка, что долго пел за столом Якоб-скальд, так и засели в голове. Монотонно, нараспев, крутились в голове висы, цепляясь одна за другую и повторяясь бесконечным эхом. Правильные висы, мудрые. Счастье и радость — вот удел воина!

Агни полз. Потом почувствовал — проваливается куда-то. Сердце, перестав стучать, замерло, и он сжался, как еж, ожидая сильного удара о землю. Долго ждал… Что, уже земля? Опять полз. Земля, конечно, земля… Сырая, прохладная, надежная. А где же дом, где крыша? Как это он упал и сам не заметил?

Болела голова…

А почему болит?! Почему сейчас-то болит?! Разве мало хмельного влил он в пересохшую глотку?! Заливал ведь и пиво, и медовую брагу, и заморские, кисло-сладкие вина, вяжущие язык. Много дней и ночей заливал. Падал, просыпался и опять пил, черпая ковшом и шлемом. Ничего не жалел, все для нее, все для головы…

Опять болит, подлая…

Агни начинал не на шутку злиться. Полз и рычал. Полз и свирепел все больше и больше.

Нет, его не проведешь просто так! Он, Агни, умный, медведя за корову не купит! Тоже нашли над кем шутки шутить, думал он, обращаясь неизвестно к кому. Он — знатный воин, великий воин, давно уже прославивший себя в дальних викингах. Он бы и сейчас прославил, еще больше прославил, вот только встать, найти меч почему-то не удается! Руки, его сильные руки, способные гнуть железо, как ивовые прутья, почему-то не держат, дрожат и подламываются…

Один! Тор! Тюр! Фрейр! Уль! Где вы, боги?! На помощь!

Ага! Понятно! Вот они… Вот они, где притаились…

Змеи!!!

Он ясно, отчетливо увидел их совсем рядом. Ишь сползаются…

Много змей! Теперь понятно…

И здесь догнали! Приползли за ним в викинг из земли фиордов! Не ждал, не хотел, а они приползли… Окружают… Шуршат… Свиваются вокруг черными удушающими кольцами… Сейчас задушат…

А вот вам всем!

Там их рубил и здесь порубит!

Собрав последние силы, вскочив, кинувшись вперед яростным рывком, Агни со всего маху ударился головой о бревенчатую стену. Воины, пировавшие внутри, даже за гомоном стола услышали этот удар, покачнувший сруб. Выбежали смотреть…

Молодой Ингви Хвост рассказывал потом много раз подряд всем желающим слушать, как вышел на двор по малой нужде. Видел силача, ползающего на карачках вдоль сваленных жердей, как будто потерял что-то. Может, и потерял, подумал еще… А потом знаменитый воин вдруг заорал так неожиданно, громко и страшно, что он, Ингви, обмочился враз, успев стянуть порты только наполовину. А затем Сильный вскочил как ужаленный и, продолжая орать, вдруг бросился на стену, как бык на развевающуюся тряпку. Если бы не шлем, точно бы разнес голову на ошметки, вот диво-то… И с чего он решил с бревнами головой бодаться? Поди пойми…

Агни тем временем валялся в беспамятстве под стеной.

Пощупали, что живой, и решили его не трогать. Спит, наверное, герой, утомившись обильным, многодневным пиром, решили те, кто еще мог ходить и соображать. Это бывает, конечно… С героями сплошь и рядом бывает…

Жизнь воина — яростные бои и лихие нескончаемые пиры! Вот где его счастье, где веселье и радость…

7

Убегая от Юрича, князь Добруж беспрестанно погонял и людей, и коней. Только и разрешал, что соскочить размять затекшие ноги, наскоро кинуть кусок на зуб или по нужде отбежать. И опять — вперед и вперед, сжимая зубы, понукая коней, нитью разматывая за собой тропу. Словно не только от свеев, от собственной тени хотел убежать…

Если рассудить, большой надобности торопиться не было. Пришлые их не преследовали. Может, в горячке и сутолоке уличной битвы даже не обратили внимания, как князь с десятком отборных людей и двумя любимыми сыновьями Добрыней и Илюсой мечами проложили себе дорогу в подвалы, толковали между собой уцелевшие ратники. Уж точно не заметили, как выбрались беглецы через лаз на берег Иленя. Заметили бы, не отпустили так просто, это понятно…

Потом спохватятся, конечно, куда делся князь. Только ищи в чистом поле вчерашнего ветра, так говорят! Поди изловчись, поймай нынешним днем вчерашнюю утицу…

Ратники, остывающие после кровавой сечи, невесело пересмеивались между собой. Хоть в этом могли позлорадствовать над победителями, остервенев от неожиданного и жестокого поражения.

Ушли… На берегу их ждали челны, заблаговременно притопленные в камышах. Еще дальше по реке — конная подстава со снаряжением и припасами. Оставалось только сесть на коней и уходить, куда глаза глядят…

Умный князь! Заранее позаботился обо всем, крутили головами воины, видишь ты — и это предусмотрел! Нет, с таким князем не пропадешь все-таки! Хотя и сдали город, бросили свое, нажитое, бежали…

Впрочем, на это уже воля богов. Отвернулись, значит, боги, не помогли, не выручили. Понятно, когда свеи-наемники предали, открыли ворота города, впустили своих, тут уж было не удержать стены, оставалось только рубиться на улицах. Последнее дело, конечно! Свеоны — лютые, яростные, умелые в рати. А у князя умелых воинов и пары сотен не набралось бы. Остальным — только числом давить, собирали войско с бору по сосенке…

Вот и просрали град!

Впрочем, теперь-то что говорить вслед… И такое бывает…

Все ратники, бежавшие с князем, были из отборных. Все — воины опытные, выросшие на ратных дворах, нашедшие свою судьбу в дружных воинских семьях. И победы видели, и поражения, и жизнь их терла с песочком, как быстрая вода — голыши на стремнине. И Лихо Одноглазое за спиной ходило, дышало в затылок смрадом и нечистью, и холодные, как лед, темные глаза Мары-смерти смотрели в упор. Всякое видели… Знали, сегодня — так, отвернулась удача, а завтра, глядишь, опять улыбнется. Случается…

Удел воина — идти до конца, а где он, конец, где последняя сеча, где полные чары, провожающие тебя на огненную дорогу, про это знает только Перун, покровитель ратей, да старая Мокошь, заранее спрядающая судьбу каждому…

Трясясь на жесткой холке коня, прикрытой попоной, Добруж искоса поглядывал на свое воинство. Не дрогнул ли кто, не усомнился ли в нем?

Вроде нет… Утомленные непрерывным движением, испятнанные мелкими ранами, теперь прихваченными тряпицами, мужики задремывали прямо на спинах коней, клонясь головами к холкам. Потом вскидывались, переговаривались негромко, опять ехали молча и опять задремывали. Только бряцала броня и оружие да кони всхрапывали, сбиваясь с ноги, спотыкаясь на неровных тропках, проложенных зверьем сквозь дремучий лес…

К князю ратники не обращались, даже не спрашивали ничего. Понимали его тяжелые думы. И так вон губы в кровь искусал, бороду на клочки выщипал. Глаза враз запали, лицо осунулось, скулы как будто одеревенели. Поди сунься под горячую руку…

Сыновья тоже не осмеливались тревожить отца.

Добруж молчал. Хотя глаз не закрывал ни на миг. Стоит закрыть, начать проваливаться в баюкающую дрему — и сразу перед глазами яростная сшибка мечей, треск ломающихся щитов и копий, раненые, убитые, падающие… И поверх всего — ухмыляющиеся лица свеев, злобно, неудержимо набегающих на город, на его кровное, нажитое владение, как рой хищных ос слетается на оставленный мед… Точно осы, быстрые, опасные, не знающие жалости и сомнений… Теперь, наверное, одни головешки остались от Юрича, думал князь.

Десяток воинов пробивались с князем к подземному ходу. Шесть — вышли из города. Сам — седьмой. Да двое сынов-подростков. Высокий, широкоплечий, неторопливый, весь в деда статью и костью Добрыня, почти совсем мужик, уже и первый пух бороды пробивается на щеках. И Илюса, моложе годами, щуплее телом, но духом, пожалуй, горячее брата…

Вот и все, что осталось ему от могучей дружины, от крепких стен, от богатого Юрича, полного воинов и людей, и холопей, и девок… Вся жизнь, вся слава и могущество пеплом по ветру… Впору самому завыть, как воет перед смертью одинокий и больной волк-бирюк..

Позор, конечно… Позор и бесчестье…

Непонятно как-то все получилось… Откуда только взялась под стенами дружина Рагнара, как не заметили, почему не уследили, тупо и мучительно размышлял князь. Вроде навскидку все было предусмотрено до мелочей. Большая дружина Однорукого ушла в набег на южные земли, малая дружина Резвого была заперта в крепостных стенах надежно, как зерно в амбаре… Между собой они не сносились, он за этим следил особо. Однако нашлись, прогрызли дыру… Не зря говорят, свей — как крысы в подполе, и при пустых стенах поживу найдут. Ох, люди-люди… Едят друг друга, жрут и жрут поедом, когда ж только наедятся!

Умом Добруж понимал, что думать об этом сейчас — только себя травить, бередить свежую, еще не схватившуюся коркой рану. Теперь ему, князю, надо вперед смотреть, решать, что делать дальше. Куда подаваться сейчас, как потом брать назад княжий стол, когда свеоны схлынут… Но сердце щемило, а мысли упорно топтались на одном месте, возвращались к бесславному поражению, изводили горькой досадой на жизнь, на людей и богов, что одинаково его предали. Обида, стоящая комком у горла, застилала глаза, мешала мысли в жидкую кашу, и думать о чем-нибудь другом сил пока не было…

Что делать дальше, он не знал.

* * *

Князь Добруж объявил большой привал только вечером, на второй день пути, когда кони и люди одинаково шатались от усталости. Велел слезать с коней, располагаться на ночевку, разводить огонь, готовить горячее варево. Далеко ушли, мол, теперь не догонят, даже если идет кто по следу…

Ночью князь долго не мог уснуть. Тело, изломанное быстрой дорогой, гудело, и усталость вроде смыкала глаза. Вот-вот, казалось, заснет, забудется. А чуть задремлет, и опять вскидывается, словно сонный дух Баюнок, приласкав, тут же отталкивает.

Позор… Бесчестье… Обида…

Сколько может человек пережевывать беду? Бесконечно, наверное… Это радость люди хлебают быстро. Скоро, слишком скоро насыщаются ею от пуза и перестают ее чувствовать, думал князь. А горький кусок — он долгий, тягучий. Накрепко пристает к зубам, как смола…

Князь так и проворочался на попоне, остро пахнущей лошадиным потом, почти до рассвета. Филин ухал в чаще, казалось князю — насмехается над ним филин. Слепая ночная бабочка устремилась на свет костра, задела крылом — опять обида внутри. Почему раньше не задевала, когда был в силе и славе? Обнаглела?

Добруж уснул только к утру. Неожиданно провалился в глухой, без видений сон, как в колодезный сруб без дна. Сон стал спасением…

Князь проснулся, когда почувствовал, что его будят, осторожно потряхивая за плечо. Добрыня, старшенький, напоминал отцу, что солнце встает, путь уже развиднелся, а значит, пора.

На коня князь вскочил, пересиливая себя. Вроде спал, но как будто и не отдохнул совсем. И тело ломит, и в голове словно старая рухлядь слежалась гнилым, осклизлым комком. Вот если бы случилось во сне умереть, без боли, без мук, без кровавых судорог, мрачно подумал князь, хорошо было бы… Но боги и этого счастья не подарили… Отвернулись…

Они опять двигались сквозь бескрайний лес, бродом пересекли две небольшие речушки. За второй по команде князя повернули на восход солнца.

Добруж, погоняя коня впереди всех, смотрел вокруг.

День удался на славу. Золотой Хорс обильно облил Сырую Мать своим щедрым светом. Капли росы дрожали на траве и деревьях, высыхая под его лучами. Беззаботные, вездесущие птахи чирикали и свиристели на разные голоса. Обычная, летняя жара еще не набрала свою пыльную, томящую силу, и все вокруг было чистым, свежим, словно умытым до блеска студеной ключевой водой. В прозрачной синеве неба нежились редкие легкие облачка, мгновениями застилая солнце мягкими тенями и снова отплывая от огненного глаза, словно Хорс смаргивал их одним движением лучистых ресниц. От этих переливов теней и света казалось, будто сами верхние боги поглядывают с небес на землю, любопытствуя, как там поживает незадачливый князь, куда теперь спешат его усталые люди, утомленные бегством и прибитые поражением…

Прибитые?

Нет, хватит!

Теперь, окончательно проснувшись на лошадиной спине, глядя на окружающую беззаботность, князь и сам воспрянул духом. В голове наконец прояснилось, едкая обида отступила от сердца, Добруж начал думать как князь и воин, а не как заполошная баба, квохчущая над разбитым горшком с теплым варевом.

Прибитые…

Пусть! Зато за одного битого меняют трех небитых и неученых, так говорят торговые гости, нахваливая продажных холопов. Главное — боги оставили ему жизнь! И сам ушел от ярости свеев, и старших сынов увел. Или это не подарок богов, если подумать?! Гард, власть, дружина, сокровища — все это наживное… Сыны — вот главное его достояние, в них потечет дальше по Реке Времен его кровь… И хоть он часто забывал об этом, боги напомнили…

Боги, боги… Причудливы их дела, бесконечно извилистое переплетение судеб, что путает старая Мокошь узловатыми своими руками. И воля богов в жизни человека, если сравнить — как правило-весло на быстрине, которое, кажется порой, только мешает в руках, путает движение челна, уносимого стремительным рокотом течения. Спорить с волей богов, что класть весло поперек течения — так и перевернуться недолго. А не станешь спорить, отдашься течению, смотришь потом — и выровнялся челн, пристал к берегу, где вроде бы и пристать невозможно. Волей богов пристал!

Теперь, когда муть в голове осела, князь снова начал думать быстро и остро, как он привык. Да, взяли город, да, развеяли его рать, как труху по ветру. Но уцелел он сам, уцелели старшие сыновья, наследники и продолжатели. И княжеская казна, богатая сокровищница, начатая еще отцом Добрыней, тоже схоронена в надежном месте. Не докопаются до нее, тут нужно место знать и тайный вход…

Словом, первым делом — спрятаться, переждать, пересидеть свеонов. Пусть натешатся победой, надуются хмелем и славой и уйдут со своей добычей. Тогда вторым делом — собрать новое войско. Свей не могли всех перебить, наверняка остатки дружины рассеялись сейчас по лесам и дальним угодьям. Этих он соберет… Да и новых воинов наймет, золото-серебро есть — значит, и рать будет. Князь Ермань, толстобрюхий и алчущий, давно уже зарится на его южные земли, можно будет отдать их ему, а взамен спросить ратников. Осмелеет слишком, начнет упираться брюхом, изгаляться словами, кричать, что землю он и сам сможет взять, — пообещать серебра вдобавок. На серебро жадный князь точно клюнет, оно ему дороже земель. А что сегодня дано, завтра можно и назад забрать, усмехался Добруж. Главное — снова стать во главе сильного войска, отстроить город, опять сесть хозяином, а не гостем в своих угодьях, собирать дань с родов и подати с речных дорог… А что, и при отце Добрыне такое случалось — приходили конные, бритолобые и вислоусые россы, брали и жгли Юрич. Он, Добруж, тогда малым был, а помнит, как бежали и как потом возвращались. Заново все отстраивали. Ан до сих пор стоял град… Теперь, значит, ему на судьбу легло такое же — начать все заново…

Итак, спрятаться, переждать — первое дело…

* * *

Спрятаться… Легко сказать! Свей, не получив казну Юрича, будут его искать, размышлял Добруж уже обстоятельно и спокойно, без вчерашнего отчаяния. Значит, на известные заставы ему хода нет, там догонят, это понятно… Отсидеться у родов-данников тоже не выйдет — выдадут. Они все злы на него за постоянное выжимание дани. Еще того и гляди сами убьют за старые обиды… Значит, нужно место особое, где бы его и искать не додумались…

Впрочем, где ему прятаться, князь уже понял. Он не зря приказал повернуть коней за второй речушкой. Знал теперь, куда держать путь. Конечно! На черное капище, к старому Яремю, с которым когда-то, в молодую пору, приятельствовал. Там можно будет отсидеться. Там точно никто не найдет. Потаенное место.

Про черное капище, это гнездо лесных колдунов, волхвов Чернобога Злобного, многие слышали, да никто не знает, где оно. Пожалуй, он один знает! Так получилось. Черный Яремь хоть и сидел далеко на севере, в глухих лесах, а с ним, князем и владетелем, тайно поддерживал связь. Сносились посланиями и несколько раз встречались по надобности. Пригождались друг другу…

А почему бы и нет?! Уж если белые боги обидели, не дали победы, обрекли на отступ, не будет беды и у черных спросить подмоги, рассуждал Добруж. Пусть страшно с черными связываться, пробегает все-таки холодок по спине, но он — князь, с князей другой спрос, давно уже понял он. Долго думал и сам себя убедил в этом. Князь, владетель — всегда стоит между черным и белым. Как бы ни твердили иное белые волхвы, запугивающие своей Правью, а у того, кому боги вручают право повелевать другими, — такая судьба, выходит, между добром и злом колом вертеться. Сами боги вручили ему власть — так сами пусть не пеняют…

Заметив, что князь повеселел, заблестел глазами, как прежде, дружинники тоже приободрились. Даже кони, казалось, ожили под всадниками, тверже, бодрей топтали Сырую Мать.

Поживем еще, повоюем…

8

— Князь! Князь!

— Ну, чего тебе? — пробурчал Кутря, не открывая глаз.

— Конные, князь! Конные верхи идут! Сам видел, своими глазами! — голосил Весеня, задыхаясь от торопливости.

— Где? Что? Много? — вскинулся князь, поднимая голову.

Парень подумал, посчитал в уме, озабоченно загибая пальцы на обеих руках.

— Да с десяток, пожалуй, будет, — сказал он наконец.

Кутря ошалело тряс головой, сидя перед ним враспояску. Никак не мог проснуться.

Ночью не спал почти, ворочался, а тут — надо же, разморило в тени, как косой срезало, словно объевшегося медведя, что засыпает прямо посреди лакомого малинника. Только голову приклонил, и скосило… И сны-то все такие хорошие, светлые… Сельгу видел, сына Любеню видел, сам он вместе с ними был. Они, все трое, радовались чему-то. Сельга смеялась громко, звонко, открыто, смотрела на него, как прежде, веселыми, ласковыми глазами, отливающими густой синевой глубоких лесных озер. И маленький Любеня ей вторил. Глядя снизу вверх на родителей, цепляясь за мамку, так и заходился тоненьким голоском, счастливо закидывая головку и показывая белые, ровные зубки.

Такой сон — век бы смотрел, не просыпаясь…

А может, еще и наладится все? Может, хороший сон в руку ляжет? Ну, баба, ну, перебесится передком, возвращались привычные тягучие мысли… Так он потерпит, он вообще терпеливый. Судьба научила и образумила. Многое пришлось терпеть… Не зря же ему во сне так радостно, легко было, как давно не случалось. Может, боги послали видение, чтобы его ободрить? Ведь может быть?

— Князь, князь… Да ты слышишь иль нет, чего говорю? — напомнил о себе Весеня.

Кутря, забыв за нахлынувшими думами, что его разбудило, глянул на него недоуменно. Рослый парень, стоя перед ним, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, терзал рукоять свейского меча на поясе.

Воин… По примеру, подсмотренному у свейских дружинников, малый и на ночь не снимал с рубахи кожаный панцирь. Так и маялся ночами на своей лежанке, позвякивая железом. Пропах по жаре, как тягловая скотина-лошадь после долгого бега, духом шибал, хоть щитом от него закрывайся. Свеи-то, между прочим, хоть не снимают брони, зато моются и в погоду и в непогоду, в чистоте себя держат…

— Конные, князь! С десяток будет!

— Да слышу я, слышу…

Кутря, окончательно просыпаясь от прилипчивого, полуденного сна, размял руками лицо. Скользнул взглядом по окрестным холмам, густо покрытым лесной, непролазной порослью, по тяжелой, гранитной россыпи валунов, по чистому, жаркому небу. Вспомнил, как они далеко от дома, какой ведут поиск, подобрался, проснулся окончательно.

— Так… — сказал он. — А Талга где? Он вроде с тобой был?

— Так там он, Талга! За конными следит! — торопливо объяснил Весеня округляя озорные голубые глаза. — Мы с ним дозором рыскали, как ты велел. Ну, обратно сказать, притомились уже. Вдруг, смотрим — едут! Смотрим — конные, при оружии! Ну, я — к вам белкой! А он остался, дальше следит…

— Так!

Кутря оглянулся на остальных мужиков, что вольно посапывали неподалеку, тоже отдыхая привалом. Кое-кто, услышав их разговор, уже начали просыпаться, поднимали в их сторону лохматые головы, поворачивали бессмысленные от дремы лица.

Сейчас его ратных отроков в их временном становище тоже оставалось не больше десятка. Не великая рать, конечно. Остальные еще с утра ушли лощиной в другую сторону, князь сам их послал поискать следы черного капища за дальними холмами, у края болот. К вечеру, пожалуй, только вернутся, прикинул князь. Некстати, оказывается…

Кутря поднялся на колени, начал накидывать на себя кольчугу, брошенную рядом. Перетянулся поясом с мечом и ножом, прицепил на пояс нагревшийся на жаре шлем, надел через плечо лук и колчан.

— Ладно, поднимай мужиков, — приказал он Весене. — Пойдем посмотрим, кто там верхи бежит, что за звери такие…

* * *

Из-за малого числа подкрадывались к чужакам осторожно.

Подходя, заметили сначала Талгу-охотника. Его островерхая шапка торчала меж кустов валуном. Превратившись в неподвижный камень, талагаец следил за пришлыми сверху, с холма. И не таился вроде, просто сидел на корточках, а не знать, так и не заметишь, мельком подумал Кутря. Камень и камень, вон их валом вокруг… Все-таки бестолковые талагайцы — мастера добычу выслеживать, этого не отнять…

Конных оказалось девять человек. Ехали неторопливо, шагом, как ездят на затяжных перегонах. Все в хорошей броне, в полной воинской сбруе, при оружии и щитах. Но оружие и броня, по всему видно, после сечи. И кони хорошие, крепкие, только усталые очень, пена так и капает с лоснящихся, отощавших боков, скапливаясь в пахах.

Издалека, видно, путь держат, шепотом переговаривались мужики. Кто такие, с кем рубились и откуда их только занесло в эти безлюдные земли? Или прячутся от кого?

Когда подобрались поближе, хоронясь за деревьями, даже онемели от изумления.

Князь Добруж! Точно — он!

Сам ехал впереди, насупленный, мрачный, как ворон на зимнем морозе. Чуть заметно шевелил впалыми губами, словно разговаривал сам с собой… Те из родичей, кто встречал его раньше, сразу узнали это надменное, потертое летами лицо над щуплой подростковой статью. Такого забудешь…

По неслышному приказу Кутри парни так же незаметно подались назад. Таясь, перебегая на полусогнутых, словно выслеживая зверье, карабкались на крутой холм. Вниз, с другой стороны, посыпались уже быстрее — откровенно бежали. Пока конные будут огибать неспешным шагом коней долгий, пологий склон, можно будет приготовиться к встрече, сесть в засаду, напасть, сразу сообразил Кутря, подгоняя людей.

Князь Добруж! Вот кого посылает судьба в их руки, лихорадочно думал он. Жадный князь, подлый, вымогал богатую дань, презрев собственные прежние договоры, насылал свеев на их прежние земли! Сколько родичей волей его полегло, не сосчитать! Вот когда привела судьба к встрече… Такую добычу взять — еще не тот почет от рода получишь… И Сельга поймет наконец…

Родичи, оживившись, так и чесали ногами.

— Что надумал, князь? Рубиться будем? — спросил Весеня, догоняя Кутрю на склоне.

— Возьмем их, — коротко сказал Кутря, на ходу отдуваясь.

Весеня, не ответив, семенил рядом. Князь удивленно покосился на него.

— Чего молчишь? Или не рад сече? — спросил он.

Парень внезапно остановился. Кутря от неожиданности запнулся, чуть не упал. Тоже встал, обернулся к нему. Остальные, оглядываясь на них, начали сбавлять ход, собираясь вокруг.

— Рад, не рад… — проворчал Весеня. — Не в том дело, князь. Их вон, поди посмотри, девять воинов. Да все крепкие, отборные, один другого страшнее. Все о конь, в доспехах, при полном оружии. А нас не больше, и оружия почти нет, только мечи вон, топоры да луки… Кольчуги — и те вон у тебя да у меня! Остальные в становище оставили, — добавил едко. — Как нападать будем?

— Так… И что — не нападать теперь? Спустить Добружу старые обиды? Пусть, мол, куда хочет, туда и гуляет, так получается? — неожиданно разозлился Кутря, напирая горлом.

— Да не о том речь… — Весеня досадливо поморщился, поскреб мягкую бородку. — Сам же всегда всех учил — не торопиться через голову прыгать! Остальных дождемся, тогда и нападем всей силой. Тогда наверняка возьмем князя!

— А уйдет? — сбавил голос Кутря.

Парень прав, конечно! Не торопиться бы…

— А куда он уйдет с собственного следа? О конь идут, девять коней такую дорогу натопчут — слепой по следу пройдет… Соединимся с остальными, догоним, тогда нападем, — сказал Весеня.

Родичи вокруг, прислушиваясь к его словам, начинали согласно кивать.

— Нет, нельзя ждать… Уйдут, уйдут… — несколько раз повторил князь.

Весеня, глянув на него, даже поразился сквозившему в глазах нетерпению. Словно не прежний, рассудительный Кутря, словно другой человек, как подменили… Может, порча какая в нем поселилась? То-то он, Весеня, замечал давно…

В общем-то парень прав, думал про себя Кутря. Собраться со всеми силами, тогда уж напасть, так-то бы по уму… Княжьи отборные дружинники сражаются не хуже свеев, тоже умелые. Да и сам Добруж, говорят, как с мечом в руке родился, опытный воин, бывалый…

Но он ре мог ждать. Умом понимал, что надо бы, а сердцем никак не хотел. Ярилось сердце, накипело болью, и эту боль нужно было на кого-нибудь выплеснуть. Вот хоть на Добружа-владетеля, раз вовремя под руку подвернулся!

Напасть как есть, крутились в голове мысли, проявить себя в сече… Надо же, всегда осаживал Весеню от излишней лихости, а теперь, наоборот, подначить придется… Умнеть начал парень, воином становится… Но! Заслужить почет… Доказать ей… Нет, нельзя ждать! Он просто не может, не выдержит, он устал ждать… Если бы кто знал, как он устал ждать!

— Или боишься, паря? — вдруг спросил князь, хитро прищуриваясь.

От неожиданной обиды Весеня даже задохнулся.

— Я?! Я — боюсь?! Да я — первый!.. — сразу разгорячился он.

— Так, мужики! — веско, как князь, сказал Кутря, обращаясь сразу ко всем. — Ждать невместно, когда такая добыча сама в руки плывет. Пока остальных соберем, пока то да се… Уйдет, как малек сквозь бредень! А кто, как не мы, за старые обиды отомстит, за убитых родичей кровью отплатит?!

Отроки вокруг, слушая его, снова закивали, соглашаясь теперь уже с князем. Если за старые обиды, за убитых родичей — это понятно…

Эх-ма, такой хороший сон перебили, опять вспомнил Кутря.

— А ну, пошли!

— Двинулись…

— А что?! Пошли, пошли, мужики…

— Ан и мы небось не хуже княжьих дружинников! Небось найдем, как встретить гостей! — загудели остальные, зло, по-особому оживляясь перед кровавой сечей…

9

Волхв Ратень подходил к брошенному капищу тихо, почти неслышно. С тех пор как разогнал талагайцев, волхв больше не был на святом месте. Сначала сил не находилось, потом — желания.

Теперь вдруг решился. В одночасье собрался и отправился прямо в лес, никому не сказавшись. И чем ближе подходил к знакомым местам, тем осторожнее ступал по Сырой Матери, не задев лишний раз торчащих корней, не потревожив ветки на дереве.

Не таился, не от кого тут было таиться, просто само так получалось. Не осторожничал, скорее просто бережно нес в груди горе прощания. Начал подходить ближе — и заново заболело оно внутри, как рана, которую разбередили неосторожными прикосновениями. Чем ближе, тем отчетливее болела невидимая рана, тем яснее вспоминал волхв хромоногого Тутю, близкого и родного, как брата, маленького, звонкоголосого Сванечку, любимого, как сына-последыша… Давно, казалось, все было, и одновременно — так недавно, словно вчера… Вольно им было умереть, улететь в Ирий духами! А ему каково без них остаться?

Хоть и не шли ноги, но пришел все-таки потихоньку.

Одни боги знают, что Ратень ожидал увидеть на святой поляне. Сам он точно не знал, даже не загадывал. Пепелище, разор, опрокинутый частокол? Поваленные, посеченные талагайскими топорами чуры, кровавые лужи, над которыми стаями кружат жирные мухи? Едкий дух застарелого палева, все еще клубящегося сизыми дымами?

Да, если бы нашел такое, не удивился бы…

А не было ничего! В том-то и дело, что ничего не было!

Как стояло раньше святое капище, так и теперь стояло. Златоликий Хорс, не обращая внимания на редкие вялые облачка, в полную силу лил сверху щедрое обильное тепло лета. Чертил своими лучами причудливые фигуры между стволами деревьев, ярко высвечивал открытые проплешины и саму поляну, пытался заглянуть под нижние, густые ветви молодых елей, скрывающих своим мохнатым покровом мокрую грибную прель.

Все как прежде… Жужжали над травой хлопотливые мошки, стрекотали на разные голоса лесные птахи, глухим, неразборчивым шумом переговаривались между собой смолистые сосны, качая высокими кронами. И чуры все так же невозмутимо, пристально смотрели поверх глубокими деревянными глазницами.

Тишина, безлюдье, покой… Словно и лесу вокруг, и богам в небе нет никакого дела до того зла, что здесь случилось. Было, мол, и быльем поросло! Что вечным богам до мелких человечьих дрязг?

Это удивило даже. Шел как на могилу, а глянул — и следа нет…

Ратень вдруг подумал, что, найди он пепелище и разорение, стало бы легче… А стало бы?

Конечно, сообразил он, талагайцы наверняка приходили еще раз, забрали своих раненых и убитых. Да и родичи, вспомнил он, рассказывали, что наведывались сюда, прибрали Тутю и Сваню-маленького, устроили им положенное огненное погребение, пока он сам плавал в горячке по Красной реке. Остальные раны, значит, Сыра Земля сама заровняла. Оставшуюся кровь дождями смыло, вдавленные следы травой поросли… Да, Сырая Мать недолго держит раны на своем теле, подумал волхв. Если б не так, быть бы ей всей израненной…

Впрочем, на самом святилище что-то ощутимо смердело, почувствовал Ратень еще издали. Он подошел поближе, как положено, первым делом отдал хвалу богам. Осмотрелся. Ожидал увидеть человеческие останки, а нашел только дохлую лису, расклеванную птицами до клочков рыжей шерсти. Она-то, плутовка, как сюда попала?

Собрав вонючие, студенистые куски падали, Ратень отнес их подальше в лес, выкинул. Вернулся, хотел сполоснуть испачканные руки в родничке, но пожалел ухоженный ключик, отер о траву. Присел на корточки возле святилища, задумался тяжело.

Все было как прежде… И в то же время по-другому, чувствовал он волховским чутьем. Вроде все на месте, и чуры, и жертвенники, и их изба с приоткрытой, чуть покосившейся дверью, и водяной ключик, журчащий в бревенчатом срубе. Даже брошенная жердина, которой он, как помнил, гонял талагайцев, по-прежнему валялась поперек поляны. Судя по засекам и темным выщербинам на дереве — хорошо гонял.

Так, да не так! Словами объяснить трудно, но словно чего-то главного не хватало теперь. Словно мертвое все стало. Будто сила-жива отсюда ушла, светлые духи улетели без возврата и обещания. На таком месте больше не захочется богов славить. Разве что передохнуть, оправиться, водицы испить и дальше пойти. Обычная поляна, обычный родник…

Нет, не зря нашел падаль, понял Ратень. Знак это! То-то он сразу удивился, почему боги не откликнулись на его хвалу. Даже не промолчали — не услышали. Высокие чуры и не глянули на него, пусто таращили деревянные глаза в никуда. Словно и не было уже здесь богов, что оживляют дерево £воим вниманием. Ушли боги, покинули оскверненное место… И духов Тути и Свани больше нет поблизости, уж их бы он сразу учуял. В светлом Ирии теперь старый и малый, без него вкушают сладость и прохладу небесную.

Тихо и пусто стало на бывшей святой поляне, слишком тихо и слишком пусто. Только он один и остался, как зверь, что долго и тоскливо кружит возле своей разоренной норы, из которой похитили детенышей.

Один… Последний…

* * *

Сидел волхв долго. Молча поминал нескладного и всепонимающего Тутю, ласкового, проказливого, всегда веселого по ребячьему недомыслию мальца Сванечку, старого, умудренного годами Олеся, сгоревшего еще на Илене. Конечно, поличи — все родичи, но эти роднее родных, это семья была… Без них словно осиротел…

Ратень медлил, хотя уже знал, догадывался, что ему надлежит сделать.

Наконец решился. Упруго, рывком вскочил на ноги, сразу заторопился, словно боялся передумать в последний миг. Забежал в избу, не обращая внимания на беспорядок и звериные следы на полу. Разом вывалил на пол два ларя, в которых волхвы хранили все самое ценное. Еще удивился мельком, почему талы, любопытные до всего, не тронули их. Свои-то, понятно, не решатся лезть в волховские дела… Впрочем, и талы, наверное, не решились. Побоялись гневить чужих богов после его кровавого отпора. По следам и калу видно, набезобразничало здесь уже лесное зверье, люди бы по-другому тронули…

Без разбора покидав в большой полотняный мешок все самое ценное: узелочки со снадобьями, дощи с древними письменами, особые чары для разного волшебства, заговоренные обереги, редкие корни, волхв вынес мешок наружу. Увесистый получился, кряхтел, когда взваливал на спину.

Потом вернулся в избу, нашел топор под лавкой, где и оставил когда-то. Поигрывая им в руке, как боевым железом, двинулся к чурам. Постоял, примерился, тряхнул головой и начал подрубать первого из идолов, сильно вымахивая топором и мстительно вгрызаясь лезвием в дерево.

Конечно, можно было поджечь негодные, омертвелые чуры прямо на месте, вместе с избой. Но стало жалко лес, по такой суши огонь непременно бы перекинулся. И, если уж совсем честно, руки зудели, просились на разрушительную работу.

Ратень быстро валил чуры — одну за другой, без разбора, подрубая низ топором и крепко упираясь отощавшим, непривычно костлявым плечом. Рубил и словно бы намекал богам: вот, мол, смотрите сверху, как бывает! Хоть вы и оставили неудачные чуры, обошли их своим вниманием и защитой, но вот что случается, коли так…

Вот, вот и вот, беспрестанно повторял он про себя, краем глаз замечая, как разлетаются под его ударами свежие желтые щепки.

Вот, вот и вот! Вот и с богами такое бывает, не только с людьми, вот, смотрите! Не впрямую, конечно, мстил богам, не бросал вызов в небо, но намекал, не без этого…

Разыгравшись силой, Ратень быстро свалил все чуры, сложил их в плотную, дровяную поленницу. От нетерпения руки тряслись, пришлось долго чиркать железом по кремню, высекая огненные искры на сухой трут. Наконец трут задымился, пошел красными искорками. Подкладывая сухую траву и берестяные щепки, волхв раздул тоненький язычок огня, дал ему набрать силу, поджег чуры. Огонь скоро загулял по дереву.

Ратень, остывая духом, сидел рядом, смотрел на разгорающийся костер, слушал его потрескивающее гудение. Думал, вспоминал…

* * *

Каждый человек, поучал его когда-то старый Олесь, живет в Яви так, будто не умрет никогда, будто чувствует себя бессмертным, как сами боги. Есть у людей такое свойство — чувствовать собственное бессмертие, которое передалось им от богов-создателей, не иначе… Ну а умрет потом человек своим сроком, судьбой отпущенным, — словно и не жил совсем. И ветры развеют прах, и память постепенно погаснет, и самые славные деяния забудутся, ибо новые люди будут помнить новое, что ближе им и понятнее. Другая жизнь станет звенеть вокруг…

— Так или нет? — спрашивал старик.

— Так, так, отче… — соглашался, помнилось, он, молодой Ратень.

— Верно, именно так кажется на первый взгляд, — втолковывал ему старый волхв. — И от таких мыслей у многих происходит смущение ума. Потому что это — простые мысли, понятные всякому дурню. Из тех мыслей, что лежат на поверхности, как ряска на чистой воде. Люди ведь как рассуждают — если все прах и тлен, то зачем же все остальное? Зачем служить добру, если злом достигаешь большего, зачем честь, если бесчестье хитрее и изворотливее? Страх перед законами Прави удерживает их, конечно, от пакости, но и он не всегда может удержать. Если все время смотреть себе под ноги — неба не увидишь, так говорят, да. Так или нет? — спрашивал, перебивая сам себя, старик.

— Так, так, отче…

— Хорошо, так, — кивал старый. — Теперь следи дальше, Ратень, за моей мыслью… Сама жизнь богов — тоже вечная борьба между черным и белым, между Небом и Подземельем, между Добром и Злом. Значит, кажется на первый взгляд, и то, и другое — одинаково сильное, раз все время борются, да… А все — тлен, а зло — проще добра, понятнее, подлость, себялюбие — ближе к человеческой сути, это всегда было известно… Так на какую сторону захочется человеку стать? Где ему будет легче и слаще? Понимаешь теперь, почему так много зла вокруг?

Ратень кивал, понимая.

— Так о чем это я? — опять спрашивал Олесь.

— О чем, отче?

— А все о том же, — наставительно продолжал старый волхв, — о главном тебе толкую! О том, что боги и духи предков не зря выделяют волхвов наособицу. Именно волхвы, как дозорные, следят, чтобы не погрязли роды человеческие в мрази и гнуси, чтобы законы светлых богов не только в Прави, но и в Яви светили… Вот и учу я тебя быть волхвом, а не простым человеком. Потому как главное для волхва — учиться видеть лес за деревьями, горы за пригорками, важное за неважным, большое за малым, да… Не первым взглядом смотреть и не вторым тоже — в самую суть вещей проникать, да…

— Прости, отче, не пойму что-то… Что важное, что неважное? Запутался, прости…

— Не поймешь — скажу по-другому. Не все то легкое, что легким кажется, запомни это! Законы Прави открыты перед людьми богами, чтобы те равняли свою жизнь по ним, не иначе. А вот почему это нужно делать, почему важно соблюдать божественные законы — здесь надо о смерти вспомнить. О ней тебе и толкую. Именно она, Мара-смерть, богиня с волосами цвета воронова пера, лицом белее, чем снег, и глазами холоднее, чем лед, косит людей. Но почему ее часто называют прекрасной? Сами люди и называют. Как думаешь?

Молодой Ратень, застигнутый врасплох вопросом, лишь растерянно качал головой… Теперь вспоминал, как старый Олесь, пришлепывая слова своим обычным даканьем, долго рассказывал ему, что лишь немногим еще при жизни дано по-настоящему заглянуть за предел собственной смерти. Не от других услышать, а самому ощутить, прочувствовать не умом, а сердцем, как бесконечна жизнь, это вечное вращение кола. И как сам человек бесконечен в этом вращении. И как привлекателен свет небесный, и как непроглядна, безнадежна подземная тьма… Там, за пределом смерти, многое становится видным, очень многое… Узришь божественный свет, тьмы не захочется! Вот тут и важно будет, как ты прожил жизнь. Захочешь в свет — а поздно будет! Во тьму тебя! Хоть локти кусай, хоть волосы на себе рви, а поздно, не приблизиться тебе к свету, да…

— Так или нет?

— Так, отче…

— Вот хоть взять самость человеческую, — рассуждал старик, — возлюбленное всяким его «Я». Волхвы, к примеру, знают, как оно, «Я», перемалывается в жерновах смерти, сливается с остальными духами в светлом Ирии. Понимают, что не жалко его, потому как, теряя одно, меньшее, обретаешь другое, большее, какое отсюда, снизу, и представить трудно. А ведь рассказать кому — одно это уже испугает. Сразу многим страшно станет, цепляются они за свое «Я», как за главную ценность, словно действительно чего-то стоят… А какая им цена, если разобраться? Да никакая! За что они так трясутся? Да ни за что! Головешка гнилая — вся их цена, да… Так или нет?

— Так, наверное…

— Почему, ты думаешь, — спрашивал Олесь, — испокон веков не принято провожать горем умерших, а надлежит веселиться, пить хмельное и водить хороводы? Чтоб не задерживать дух на последней дороге, цепляясь за него стенаниями? Чтоб не привлекать зло, которое кусало бы его за пятки на пути вверх? Нет, и это важно, конечно… Но важнее показать, напомнить оставшимся, что смерть — такой же праздник, как и рождение. Именно так, да… Ты вот сейчас сказал мне «наверное». Не просто же так, а? Это тоже «Я» твое, самость в тебе взыграла…

— Да я…

— А что ты? Ты теперь волхв, — говорил Олесь молодому Ратню, — вот и думай об этом. Учись думать. И не только думать! Не только рассудком, сердцем проникай в суть, иначе никак… Не зелья, не снадобья, не заклинания, тайны жизни и смерти — вот главная наука волхвов! Когда начнешь понимать эту науку — и остальное становится ясным и видным, как зерно на ладони… Запомни мои слова и на носу себе заруби ради памяти: поймешь тайну жизни и смерти — все на свете поймешь!

Тогда, вспоминал теперь Ратень, он слушал старого и понимал вроде бы. Кивал, соглашался, запоминал слова. А смысл их все равно как будто скользил мимо…

Сейчас, Сидя на покинутом, заброшенном богами капище, глядя на востер из мстительно срубленных идолов, он, Ратень, волхв Славич по второму, тайному имени, начинал, кажется, догадываться, что имел в виду старый кудесник, толкуя ему, молодому, о сокровенном…

И рыжий огонь все веселее, все радостнее плясал на дереве, и ему самому становилось спокойнее и легче…

Нет, это, конечно, не новость, что смерти нет как нет, думал Ратень, глядя на веселые языки пламени, облизывающие опозоренные чуры. Диво в том, что ум человеческий никак не может по-настоящему ухватить эту мысль во всей ее необъятности! Слишком большая мысль, чтобы ухватить ее запросто, божественная мысль…

Вот о чем рассказывал ему старик-волхв многие лета назад…

* * *

— Ратень?! Ты где?! Отзовись! — неожиданно услышал он.

Сельга! Откуда она?!

От звука ее голоса он вскочил, словно студеной водой окатили. Выбежал за частокол.

Увидел ее.

Сельга была одна. Стояла на краю поляны, улыбалась ему своей задумчивой полуулыбкой. Щурила синие пронзительные глаза на яркий свет златоликого Хорса. Тот, словно отвечая красавице, слепящим ореолом высвечивал всю ее тонкую, натянутую, как тетива, фигурку, туго забранную поверх вышитой рубахи широким, изукрашенным бисером поясом. Шаловливыми бликами играл на голых точеных ногах, открытых чуть выше круглых колен и лишь внизу, по щиколотки, обутых в кожаные постолы. Малый ветрович, тоже ласкаясь к деве, шевелил мягкие кольца темных волос, прихваченных поверх бровей, разлетающихся стрелами, головным оберегом-повязкой.

Глянув на нее, волхв вздрогнул невольно, как будто по сердцу его полоснули. Дыхание перехватило в зобу, такой показалась она ему прекрасной, сотканной целиком из света и прелести, как сама Лада-богиня, сошедшая с небес на землю.

— Сельга? Ты откуда здесь? — удивился Ратень. Сам услышал, как хрипло, сдавленно прозвучал его голос.

— Так за тобой шла! — звонко сказала она. — Думала, вдруг еще не оправился до конца от хвори, вдруг чего…

— Сельга…

Он шагнул к ней. И она шагнула ему навстречу. Открыто, доверчиво смотрела глаза в глаза. Тут не то что слова, даже неслышный язык волхвов был им не нужен, чтобы понять друг друга…

10

С некоторых пор Сельга открыла в себе способность не думать о том, о чем не хочется. Просто выкинуть плохие мысли из головы, как ненужную ветошь. Словно и нет их в помине, и не тревожат они ночами, отгоняя сон…

Нет, у нее и раньше, тонконогой девчонкой, случалось похожее. Помнила до сих пор, как задумается, бывало, о чем-то важном, например о жизни богов или о причудливости устройства Яви, и понимает вдруг, что не в силах охватить разумом всего окружающего многообразия и многоцветия. Сложно устроен мир, слишком сложно для ее подрастающего разумения. Тогда, откладывая свои вопросы, она словно делала себе зарубку в памяти. Мол, потом, когда пройдет время, она еще раз подумает о том же самом. Непременно подумает и обязательно поймет все до донышка…

Но это все-таки было другое. Тогда — разумения не хватало, теперь — храбрости не находилось. Другое…

Сейчас, в сущности, понять себя было просто. Что тут понимать, если вдуматься? С одним мужиком живет, на другого зарится, только и всего. И хочет вроде бы, и не хочет, и понимает уже, что должно случиться неотвратимое. Ждет с нетерпением, только прячет это нетерпение от себя… Словно она первая этак, с удивлением, с робостью, принимает неожиданные повороты судьбы…

Рассказать кому из баб, точно от насмешек бы отбою не было. Чего думаешь, чего пугаешься травы под ногами, как глупая молодая телочка, первый раз попавшая на вольный выпас после зимовки в хлеву, сказали бы ей. Хочется мужика, так бери его крепче за причинное место, вали на себя, пока не передумал. От твоего прежнего не убудет, мол, кожаной сохе по волосатой пашне гулять — не перегулять, на этом поле всем хватает места для семени, испокон веков так повелось. Не нами заведено, сказали бы ей, сами боги подарили людям игривое на все стороны семя, от себя отдав. Значит, не нам и рушить обычный уклад, спорить с самими богами. Главное, чтоб в роду приплод не переводился, а от кого он — какая разница! Все родичи…

И не объяснишь ведь им, что даже не Кутрю жалела, не решаясь соединиться телом с могучим волхвом. Себя прежнюю берегла, былое счастье, свою былую светлую, первую радость, какую почувствовала, даря себя без остатка и получая то же в ответ от любимого…

Пусть говорят, что хотят, но где-то внутри себя, на самом донышке вместилища духа, Сельга чувствовала, краешком мысли понимала твердо — когда отдаст себя желанному и неистовому Ратню, что-то прежнее, дорогое умрет в ней навсегда. Или она изменится, или Явь вокруг…

А как не отдать, когда между ног сладкая судорога от одного его вида? И что делать?

Не думать, вот что!

Или она изменится, или Явь вокруг…

Не думать!

Да и поздно думать-то… Думать, решать нужно было раньше, когда украдкой следовала по лесу за волхвом, когда, притаившись среди кустарника, наблюдала его печальное, одинокое неистовство на поруганном капище…

Но не хотелось раньше! Не хотела и не думала!

Просто вышла к нему…

А потом и последние мысли улетели, унеслись, развеялись дымом по ветру. О чем можно было думать, когда взял ее Ратень быстрыми, сильными руками, развязал ее пояс, стянул рубаху. Жадно впился губами в губы, в шею, в соски, в живот, мягко, как ребенка, поворачивая в огромных руках. Какие тут мысли, когда гладил ее всю длинными, чуткими, неожиданно нежными пальцами, целовал, щекотал бородой и усами, так что она зашлась сразу, вспыхнула телом, вскипая соком…

В последний момент Сельга взялась вдруг сопротивляться его рукам. Почему — сама бы себе не ответила. Но напряглась всерьез, рванулась телом, отталкиваясь от него. Только от этого она как-то еще быстрее оказалась спиной на траве. Уже лежа сплеталась с волхвом телами. И отталкивала, и извивалась уже под ним. И даже эта трудная, потная борьба, казалось ей, была сладкой до дрожи в пальцах, натягивала тетиву желания до звона в ушах, до полного забытья себя, до яростных, хриплых стонов…

Отталкивая, она одновременно притягивала его. Извиваясь, расставляла ноги как можно шире, готовясь принять в себя его мощь. Выползая из-под него, часто и быстро терлась о его тело нежной, шерстяной промежностью, не в силах сдерживаться…

Нет, не спихнуть, не одолеть, не отстраниться, чувствовала она, и это хорошо, даже хорошо, что он такой сильный, огромный, неодолимый… Пусть будет, пусть так будет всегда, пусть вечно длится эта яростная рать между мужем и девой…

И когда он наконец вошел, воткнулся в нее своим огромным, божественным плодородием, заработал внутри, словно раскачивая ее на гигантских качелях от солнца до месяца, она больше не могла бороться с собой и с ним. Закричала от нечеловеческого, пронзительного наслаждения в полный голос, поднявшийся до гулкого эха…

Ей никогда еще не было так хорошо…

Сельга даже не знала, что с мужчиной бывает так хорошо!

Как будто он быстро, толчками, наполнил всю ее целиком, от макушки до пят. Одни боги видели, какой полной, законченной она себя ощущала, когда его мужская неистовость кипела внутри…

Какие могут быть мысли! О чем тут думать?!

А что тут скажешь? Тут, прежде чем судить, еще трижды подумать надо да семь раз по три отмерить. Это прежде она бы рубанула с маху словами, теперь — другая стала…

Окся прибежала к ней на посиделки поздно вечером, когда старая Мотря и малый Любеня уже укладывались на ночевку. Сказала, на пару слов. Ну а где пара — там и вторая, за ней — третья на ум идет, четвертой, как кнутом, погоняет, пятую за собой тянет… Бабьи языки, понятно, как зацепятся друг за друга — мелют, как каменные жернова, слова между которыми зерном сыплются да в мелкую муку перетираются…

Подруги коротали время вдвоем. Старая наохалась за день о своих хворях, малый набегался с ребятней, оба уснули быстро. Спали уже без задних ног, Мотря густо, басовито похрапывала, Любеня тоненьким сапом выводил сонную песню.

За стенами избы, за мутными, затянутыми дублеными бычьими пузырями оконцами, ночь спустилась на грудь Сырой Матери. По темному времени в избе горела лучина, шипя, потрескивая и роняя мелкие искры в плошку с водой. Ее тусклый свет ровным кругом выхватывал из сумрака треть стола, половину лавки, где они сидели, дубовую кадку с квасным питьем, лобасто набычившуюся в углу. Яркие, фиалковые глаза белянки-косинки казались теперь, в этом ночном свете, совсем темными, влажно блестели от тревоги и сдерживаемой тоски. Лицо было резким, острым, словно больным.

Вот довела себя, одни глаза на лице и остались. Бабы через мужиков всегда себя доведут до того, что без слез не взглянешь, мельком подумала Сельга. А кто виноват, если вдуматься…

Жаловалась Окся на своего Весеню. И такой он у нее получался, и сякой, и этакий. И все на ней, и в доме пальцем о палец не стукнет, и что говорить — жердина поперек двора упадет, так не поднимет же, только перешагнет лениво. Даже не на охоте, не на рыбалке, как другие, путные мужики, на ратных своих игрищах изводит силу. Домой притаскивается — ноги за собой волочет. А что до остальных баб, горевала белянка-косинка, так тут, мол, Сельга, и говорить не о чем, и так все знают. Одна Веська толстомясая чего стоит, так и стелется за ним, как хвост за лисой. Да и другие липнут на него с лету, как мухи на коровью лепешку. Не только в праздники, когда положено, соединяют с ним семя. Установлено же богами издревли, есть особые дни, когда всякий всякого берет! Но эти и в другие дни норовят, подлые… Кто этого не знает?!

Нет, остальные мужики тоже так-то, рассуждала Окся. Все они одинаковые, все скроены из одного огня Сварогом Мудрейшим. Это понятно… Каждому надоедает свою кожаную соху по одному и тому же полю водить. Самый сладкий кусок — и тот приедается, так говорят. Известно, еще от богов повелось, пусть мужик смотрит тебе прямо глаза в глаза, все равно улучит момент, одним глазом успеет на сторону покоситься… Пусть так! Все свои, все родичи, не убудет, конечно… Но, обратно сказать, ведь другие — тихо, тайно. А этот — в открытую, как напоказ! Того гляди объявит перед всеми на толковище, что ее, Оксю, негодную женку, отсылает прочь, а под свою руку еще какую-никакую берет. Другую дуру…

И что делать? Раньше, парнем, когда ходил кругами возле нее, не такой был… Отчего только теперь такой стал? Пойми, Сельга, просто терпения больше не хватает на этого мужика… А лучше посоветуй чего-нибудь, ты же — видящая, тебе — виднее… Научи, как жить дальше…

Горяча себя словом, Окся жадно смотрела на нее блестящим, доверчивым взглядом. Словно всерьез ждала — научит подруга. Вот прямо здесь и сейчас!

Сельга не отвечала. Мелко поклевывала из блюда на столе моченую, терпкую клюкву. Морщилась от ее кислоты.

— А ты брось его, если невтерпеж, — вдруг предложила она. — Сама уйди, первая. Завтра и объяви перед всеми на толковище, что больше с таким завалящим мужиком жить не хочешь…

— Ага, брось! — Окся, показалось ей, даже обиделась на совет. — А ну как пробросаешься? Я брошу, а вдруг подберет кто… Хоть Веська подберет, что тогда? И главное, обратно смотреть, — не могу без него. Тянет к нему, голубоглазому! Пусть такой-сякой, а все равно — словно медом мазанный! Глянешь в его глаза шалые, уткнешься в подмышку, и все прощаешь аспиду… Век бы на его груди ночевала… Я говорила, он на брата моего старшего похож. Ну, тот, что погиб при набеге, когда меня в полон взяли, я рассказывала…

— Тогда не бросай, терпи, — сказала Сельга. — Глаза закрой, если видеть лишнего мочи нет…

— Ага, не бросай! А ну как он сам бросит?

— Не бросит, — уверенно сказала Сельга.

— С чего думаешь? — сразу оживилась Окся.

Косинка тоже потянулась к блюду с клюквой. Сгоряча сыпанула себе в рот целую горсть ягоды, хряпнула зубами жестко. И аж в лице переменилась от неожиданной кислоты. Ее брови-дуги вылезли на самый лоб, а красивые глаза выкатились, мгновенно наливаясь слезой. Так и застыла с полуоткрытым ртом и слезами, сползающими по щекам.

Сельга с интересом наблюдала за ней. Клюква в это лето удалась кислой на диво. Так горстью хряпать — челюсть отвалится от оскомины. Впрочем, и хорошо, и пусть остынет девка…

— Не бросит, — повторила Сельга, когда фиалковые глаза вернулись на место. — Именно потому, что за всеми подряд бегает. За всеми — значит, никто ему толком не нужен, я так понимаю…

— А я? — тут же спросила Окся, ладошками стирая слезы со щек. Знатная клюковка удалась…

— А ты нужна, раз с тобой живет, — сказала пророчица. — Вот ты — нужна. Остальные — так, баловство, молодое семя играет, наружу просится…

— Значит, не бросит?

— Нет, не похоже…

— Умная ты, — уважительно сказала косинка, немного подумав.

Умная, да… Когда других судишь — умной быть просто, подумала Сельга вслед ее словам. Вот сама запуталась, кто рассудит? Ей самой кто посоветует?

— Детей у нас нет, вот что… — снова принялась жаловаться Окся, сплюнув в ладонь остатки кислятины. — А изба без ребятишек пустой кажется. Может, были бы малые, по-другому бы… Не знаю… Наверное, что-то сломали во мне там, в полоне, никак не получается понести дитя…

— Будут у тебя дети. Подожди еще маленько, появятся, — сказала Сельга.

— Откуда знаешь? — вскинула глаза Окся.

— Вижу.

— Точно знаешь?

— Точнее не придумаешь, — подтвердила Сельга.

Знает… По сути, не знает она ничего… Просто приходит в голову, словно нашептывает кто извне, и она, Сельга, почему-то понимает, чувствует, что так и будет. Так и случается! А в чем ее-то заслуга? За что ее-то почитают?

Окся уже по-настоящему обрадовалась пророчеству, даже вспыхнула вся. Что Сельга видит, то всегда сбывается, это родичи давно поняли. Дар богов у нее, такой дар, что по-простому и подумать страшно…

* * *

Сельга знала, и люди рассказывали, когда-то, в стародавние времена, старая и грозная богиня Мокошь тоже была прекрасной девой, гладкой кожей и налитой тугим телом. И было среди богов много охотников до ее красы, но ей по сердцу пришелся только один. И не бог совсем, обычный великан из свиты Перуна-громоголосого. Звали его Вырвидуб. Был он силен настолько, что с корнем вырывал вековые дубы, а уж красив — никто не мог на него наглядеться. Волосы как из золотых нитей, усы и борода — пшеница спелая, глаза — яснее ясного неба, а румянец на щеках — вечерней заре впору. Если глянет красавец-великан в воду, даже реки останавливали свое течение, чтоб подольше отражать в себе его образ.

Мокошь, хоть и богиня из верхних, тоже не устояла перед его удалью и красой. Но недолго длилось их счастье. Не уследила Мокошь за своим мужиком. Бог Переплут, сам охочий до сладкого женского мяса, решил извести великана и пролезть на ее ложе вместо него.

Перехитрил богиню коварный бог. Пока та, как обычно, хлопотала по своим божественным надобностям, Переплут три дня и три ночи поил Вырвидуба крепким пивом и хмельным медом. И все, коварный, нашептывал в богатырское ухо, мол, все говорят — ты самый сильный, самый удалый, деревья с корнем из земли вырываешь, скалы ладонями в пыль растираешь, горы ногами затаптываешь. Но разве это сила? Разве достойно славному мужу разную ботву драть да по пригоркам ногами топать? Где же тут подвиг? Вот если бы ты, великан, испробовал свою силу на Мировом Древе, его пошатнул бы, вот был бы славен, вот тут-то бы тебе честь и хвала…

Вырвидуб в хмельном угаре согласился на это. Пошел он, могучий, к Мировому Древу, ухватился за него со всей своей силой и начал раскачивать.

Тут уже боги забеспокоились. А ну как вырвет! Тогда и небо без поддержки рухнет на землю, и воды с огнем смешаются, и наступит скорый конец всему. Особенно разгневался на своего забаловавшегося подручного сам Перун, Защитник Богов. Схватил свой громовой лук и пустил с неба огненную стрелу. Испепелил великана, дерзнувшего пошатнуть корни-устои, до самых постол. Только кожаные подошвы и остались от силача, дерзнувшего покуситься на мироустройство…

А богиня Мокошь, оставшись одна, долго еще убивалась по своему великану. И до сих пор не может его забыть, говорят. Наверное, поэтому, рассказывают люди, отмеряя пряжу жизни для мужчин и женщин, которых должна соединить между собой красная Лада, Богиня Любви, Мокошь часто вспоминает своего непутевого Вырвидуба. И тогда она начинает злиться, путать и рвать пряжу влюбленных, и от этого между ними так все бывает запутанно и непросто…

Кутря… Ратень… И она теперь между ними…

С тех пор как Сельга отдала себя могучему волхву на разоренном капище, она поняла, что не может теперь без него. Почеши, пройдет, советовала ей когда-то Мотря. Как бы не так… Почеши… Притопчи огонь сухими поленьями, что случится?

Но и с ним не может! Нельзя ей с двумя. Неправильно это. Глубоко внутри она чувствовала — неправильно. Хотя почему, объяснить не могла. Вроде многие так живут, и ничего…

Вот все говорят, что она особенная. Особенная и есть, наверное… Дура особенная…

Ратень, желанный… Кутря, родной… И она теперь между ними… И ладно — она сама. А ведь эти двое тоже начнут теперь ее, бабу, делить… Вот вернется Кутря из своего поиска, и начнут… Два почитаемых в роду человека — князь и волхв — вызверятся один на другого из-за нее… И что получится? Представить страшно!

Лучше не думать, но не получается теперь не думать… Получалось, а теперь вот не получается…

Внешне Сельга не подавала вид, как все изменилось в ее жизни. Оставалась такой же, как обычно, — спокойной, приветливой и всегда словно отстраненной немного, как будто заглядывающей поверх голов в глубокие дали, недоступные зрению остальных. Родичи давно привыкли к этому, понимали, иной пророчица и быть не может. Все так же прибегали к ней советоваться по разным хозяйским хлопотам или по нежданной хвори.

Вряд ли кто мог догадаться, каких трудов ей стоило сохранять лицо прежним, не расцвести глазами, случайно сталкиваясь в селе с Ратнем. Или, наоборот, не увянуть, задумавшись об отсутствующем муже, чью обиду она заранее себе представляла. Мокошь, Мокошь, строгая богиня судеб, ну зачем ты так все запутала…

Волхв, чувствуя, как мечется ее дух, глаза не мозолил. На людях, понимала она, нарочно обходил стороной. Ратень по-прежнему оставался в селе, перебравшись жить в общую избу, где до сих пор обретался найденыш Федор. Как они там вместе уживаются, Христов раб и волхв Велеса Быкорогого, думала она иногда, представляя себе их разговоры и споры о богах и духах. Истинно, лед и пламень поселились вместе. Но жили как-то, хотя и спорили сильно, все селение слышало…

Впрочем, даже не видя, не встречая его, Сельга знала, чувствовала, что Ратень мысленно всегда рядом с ней. Следит за ней особым, внутренним зрением. Тревожится о ней и ждет.

Два раза она уходила подальше в лес, и волхв неизменно встречал ее на пути, словно по сговору. Там, в лесу, скрытые от лишних глаз глухой молчаливой чащей, они сбрасывали одежду и мысли, принадлежа только друг другу и никому больше. Точно, как без оглядки принадлежали друг другу Прад и Праба, первые мужчина и женщина в Яви, сотворенные Сварогом из огня и воды, скрепленных своим божественным потом…

Когда волхв снова и снова брал ее в глуши мохнатого леса, это было еще лучше и слаще, чем в первый раз. Ума впору лишиться от такой сладости! Может, уже лишилась? Таскается по кустам, как глупая девка, таится от родичей… На их языки-то ей наплевать, Кутрю жалко! Вот и жалеет, раскрывая ноги перед другим и лаская того до самозабвения! Чем не жалость? Бабья эта жалость, особая, ехидничала над собой Сельга, такая жалость, от которой сразу всем тошно…

Одна мать Мотря понимала, что происходит, видела Сельга. Но старая помалкивала, только щурилась хитро…

— Слушай, а может, приворожить его? — прервала ее путаные, невеселые мысли Окся.

— Кого? — не сразу поняла Сельга.

— Да Весеню же! А что, дело говорю… Сельга, миленькая, подруженька, ты же можешь, я знаю, ты все можешь… Наведи на него, постылого, ворожбу, чтоб хотел меня крепче! Чтоб ни на кого больше и взглянуть не мог… Вот наворожи — пусть только глянет в сторону, а у него уже и свищ на роже, или короста какая, или лишай вполщеки… Ну, миленькая…

— Зачем же он тебе-то такой — со свищом, с коростой, да еще с лишаем в придачу? — удивилась Сельга, слегка улыбнувшись.

— А мне сойдет! Мне он и такой сойдет, любой будет люб! Ну, сделаешь?

Сельга не отвечала. Думала. Вот как объяснить ей, что нельзя наводить на людей ворожбу, если не желаешь им настоящего зла, если сама не готова принять зло в ответ? Как убедить, что всякое колдовство к тебе же и возвращается, повиснет потом на шее, начнет тянуть вниз, к лютому Чернобогу в гости, у колдунов всегда так…

— А что, дело придумала… — все сильнее зажигалась Окся. — Пока он с твоим князем по лесам блукает, черных волхвов рыщет, мы ему — подарочек! Хочешь коросту, хочешь тебе — свищ. И поделом! И нечего во всякую дырку меж чужих ног соваться… А что?! И правильно!

Да, права косинка, будет князю подарочек… Все равно будет… Не сможет она, Сельга, между двумя…

— Сельга?!

— Что?

— Сделаешь, подруженька?

Ах, да… Задумчиво перебирая бусы на шее, Сельга все еще решала, как понятней объяснить косинке, что отчаяние, злая бабья обида толкают ее на нехорошее дело. Заведется, потом сама не обрадуется. С Чернобогом, не к ночи он будь помянут, только свяжись узлом, потом не развяжешься…

Но их перебили.

За стеной послышались громкие, возбужденные голоса. Дверь в избу распахнулась, и в проем ввалилась высокая мужская фигура. Сзади, было видно, поспешали еще мужики, держа в руках копотно горящие факелы.

Весеня! Вот легок на помине! Ну, как накликали, удивилась Сельга…

— Весеня?! Откуда ты?! — слабо охнула косинка, испугавшись его внезапного, под разговор, появления.

Парень был помят и потрепан, словно собаки его таскали. Еле стоял на ногах, пошатываясь от усталости. Кожаный панцирь висел на нем лоскутами, лоб и рука перемотаны окровавленными тряпицами.

Удивительно, но даже тогда у нее, ведуньи, еще не было никакого предчувствия беды, вспоминала потом Сельга. Только удивление, ничего больше, кроме удивления…

— Сельга! Сельга! Кутрю убили! — бухнул Весеня прямо с порога.

Сельга, сжавшись, окаменев разом, молча смотрела на него расширившимися глазами.

Рядом, под самым ухом, кто-то вдруг заохал и запричитал…

Окся?

* * *

— Даже не знаю, как тебе рассказать, Сельга… — мялся Весеня.

— Говори! — коротко приказала она.

Мужики, набившиеся в избу, смотрели на нее. Вот баба — камень! Окся уже обкудахталась рядом, как заполошная курица. А эта — слезинки не проронила, бровью не повела. Только враз осунулась, посерела лицом, заметили все. И руками словно все время шарила что-то возле себя…

От сутолоки и чужих голосов проснулись Любеня и Мотря. Старая, все поняв, сразу запричитала. А малый никак не мог понять, хныкал, капризничал со сна, теребил старуху, спрашивал: где же папка, когда же он придет, раз дядька Весеня уже прибежал из похода?

— Ну, так вот… Шли мы, значит, лесом. Долго шли…

— Ты дело говори! — перебила Сельга.

Она, слушая, прижала сына к себе, и тот успокоился, наконец, перестал хныкать. С любопытством поглядывал из-под ее рук круглыми глазенками-бусинками. Не понимал пока по малолетству, какая беда с ним случилась. Нет у него больше отца, не будет его рядом с подрастающим сыном…

— Ну, так вот… Шли, значит… Встретили князя Добружа с его людьми. Людей-то у него с собой мало было, куда только собрался — непонятно… Вот, думаем, где довелось встретиться! Думаем — вот удача нам, встретить подлого князя с малым числом людей. Обратно сказать, разве забыл кто обиды, что чинил Добруж нашему роду…

— Короче говори! — снова перебила Сельга.

— Ну вот, я и говорю короче… — не стал пререкаться Весеня. Расположившись на лавке, парень отдыхал, тяжело положив локти на стол и приваливаясь на них. Шел издалека, быстро шел, торопясь донести вести до родичей. Хоть и плохие вести, а рассказать надо.

— Ну вот… Как кинулись мы на них! А они — на нас! — Весеня надолго припал к поднесенному Мотрей корцу с пивом, начал жадно, часто глотать. Отвалившись, удовлетворенно перевел дух, громко рыгнул, устало размял ладонью лицо. — Ну вот… Двоих-то из его людей мы сразу стрелами положили, это да… Но остальные лютые оказались. Мы думали — они уставшие, а они — лютые… Крепко рубились, умело. Сам Добруж мечом махал, как косой косил. Быстрый он! Чувствую я, не по зубам кусок откусили, отходить надо, пока всех не выкосили. Мужики тоже начали оттягиваться к лесу, кто уцелел еще. Кутря, кричу, князь, назад давай! Кричу, кричу… Да где там! Он распалился уже — удержу нет! Вырвался далеко вперед, схватился с самим Добружем — как в кузне молотами загремели. Обратно сказать, Кутря тоже умелый в рубке… Ох, и секлись они! Все вокруг аж рты поразинули, засмотрелись… А потом Добруж извернулся так хитро, как-то снизу полоснул нашего князя клинком. Я, обратно сказать, даже не понял как… Упал Кутря…

Вспоминая, Весеня на мгновение прикрыл глаза. И сразу перед глазами — та лощина с густым орешником, где устроили они свою неудачную засаду. Громкое, запаленное дыхание, яростные вскрики секущихся, храп лошадей и лязг железа. Сутолока и неразбериха среди мечущихся людей, когда среди кустов и не поймешь, кто с кем схватился… Говорил он Кутре, ведь говорил же…

— Ну, мы опять вперед кинулись, князя своего выручать, — продолжил он, снова смочив горло пивом. — Опять рубились. И княжьих ратников клали, и наши мужики смертью ложились. Тоже распалились, обратно сказать… Нет, лютые они, княжьи ратники, точно лютые, не хуже свеев! Только мне да Фроле вот удалось отмахаться. Ушли от них лесом. Талга, талагаец, еще успел убежать… Остальные все легли там, кто был…

Был!

Был, был, был, тупо думала Сельга, поглаживая сына по мягким теплым волосикам. Это круглое слово вертелось у нее в голове, словно запнулась она за него, как за камень. Бежала, бежала, не глядя под ноги, и споткнулась… Князь — был, мужики — были… Были, а теперь — нет… Ласковые карие глаза, длинные вздрагивающие ресницы, мягкая улыбка с ямочками на щеках… Эх, князь…

О боги, светлые, всевидящие, неужели все-таки она виновата?! Сама накликала?!

— Сельга?!

Она не сразу поняла, что Весеня уже умолк со своим рассказом, и все теперь смотрят на нее. Ждут ее слова.

— Что скажешь, Сельга?

Она только помотала головой, чувствуя, как перехватило горло, как пропал куда-то из груди голос…

Она? Сама?!

* * *

Потом… А что было потом?

Потом Сельга уже с трудом могла вспомнить остаток вечера и наступившую за ним ночь. Как будто туманом заволокло все. А если точнее — мутным, угарным чадом.

Помнила, как все время суетилась руками и телом, стыдилась этого, одергивала себя, но остановиться уже не могла… Кто-то что-то говорил ей, и она отвечала. В избу заходили родичи, почтить память князя, и она сама подавала им тяжелые ковши с пивом и сурицей. Все вокруг пили, ели, причитали и охали. Но вздохи родичей, их разговоры о мести, о достоинствах и заслугах убитого князя, словно скользили мимо нее. Слышались где-то вдалеке, неразборчиво, еле слышно, как далекое журчание ручейка, скрытого чащей.

Не слышала она их голосов, только свой голос слышала, внутри себя.

Сама накликала, крутилось в голове, сама говорила, чтоб его не стало…

Вот и не стало, вот и докликалась…

Мысли были тяжелыми, неподъемными, давили на нее, как наваленные сверху камни, гнули к земле, закладывали уши. Слез, плача — ничего не было, только тяжелые, неподъемные мысли. Хоть бы они совсем ее раздавили! Она виновата! Сама!

От неожиданных вестей засыпавшее было селение проснулось, заблестело огнями факелов и лучин. Все высыпали на толковище, зажгли костры, катили туда бочки с пивом и сурицей, несли снедь. Пили и ели по такому случаю. Весеня с Фролей много раз подряд рассказывали, как ушли от дружинников князя, догнали остальных, вернулись на место сечи, нашли там убитых родичей и княжьих дружинников. Обратно сказать, сам Добруж и с ним еще трое так и ушли конными… Зато следы остались, Талга с двумя родичами, из быстрых на ногу, пошли по следом. Эти найдут, конечно! Догоним, отомстим, обратно сказать…

Молодой Фроля от усталости и пива быстро упал и уснул. Весеня еще несколько раз рассказал свою сказку, не отпуская ковша. Потом тоже уснул, где сидел. От хмельного многие быстро падали, но многие еще держались. Хвалили родичей за почетную смерть в бою…

Пили и ели…

Сама виновата…

Потом, вспоминая, Сельга понимала, что именно тогда, сразу, возникло в ней это тяжелое, давящее чувство вины за безвременную смерть Кутри. Злость на судьбу, обида на богов пришли позже, а вина — сразу легла в груди. Устроилась основательно и надолго… Она — ведунья, пророчица, ее слова боги слышат. Вот и поторопила она, Сельга, ледяную богиню Мару-смерть к своему князю! А та, усмехнувшись, откликнулась…

А не зови…

Сама виновата! И эта вина останется с ней теперь навсегда! И сверху, из Ирия, будет всегда смотреть на нее, живущую, дух князя Кутри. Качать головой укоризненно, спрашивать негромко, как он обычно, мол, что же ты, любая моя, за что со мной так-то…

11

К утру подоспели остальные мужики из похода. Принесли тела погибших на носилках из жердей.

По теплому времени ждать не стали. Погребальный костер для князя Кутри и остальных мужиков разожгли уже на следующий день, едва заря занялась. Кострище сложили на взгорье, на берегу Лаги-реки. Оттуда, с вышины, с просторного места духам родичей будет ближе лететь до Ирия.

Дров не жалели. Палево разожгли такое, что, казалась, верхушка холма загорелась. Даже к вечеру костер не погас, огонь все еще плясал, поднимаясь языками и снова прячась среди багряных, обугленных головешек, рассыпавшихся по земле широким кругом. Только теперь уже не так шумно и высоко, словно огонь устал за день…

Федор вернулся к костру, когда на холме уже никого не осталось. Все поличи вернулись в селение и чествовали умерших, как у них положено, обильным питьем и едой. Даже сюда, слышал он, долетали их протяжные, заунывные песни и громкие, славящие погибших выкрики. Теперь долго будут хлебать хмельное, пока не упадут все друг на друга вповалку, знал Федор.

Дикари, конечно, кривил он губы… Не слышат истинного слова божьего, не хотят слышать, молясь своим деревянным идолам… И Сельга эта — дикарка… Искушение его, наваждение бесовское… Грех и соблазн… Эти, дикие, не хотят знать, что такое грех, а он рядом, грех, среди них ходит, подмаргивает блудливым глазом…

Иисусе, сыне божий, помилуй мя!

Земля вокруг места большого огненного погребения все еще была горячей, еще пахло вокруг сожженным мясом и особым, махровым и прилипчивым запахом паленых костей. Но Федор не обращал внимания на тяжелый дух от кострища. С собой он нес ковш с водой. Остановившись так близко, как позволял жар от углей, христианин долго молился, беззвучно шевеля губами. Потом, с молитвой, укрепив веру, насколько позволяла его многогрешность, начал брызгать водой на угли.

Да будет так… Да будут крещены они водой, дарующей жизнь… Пусть хоть после смерти узрят лик единого бога, припадут к его стопам и уверуют… Пусть не сгинут их души в гное и нечестивости, пусть узрят истину и поймут ее…

Разбрызгивая оживленную молитвой воду, Федор не переставал шептать святые слова. И, казалось ему, сам Иисус, Отец и Спаситель, подбадривающе смотрит на него сверху, чуть раздвинув голубые покровы небес. Строго смотрит, серьезно. Мол, слышу, раб Федор, твою молитву, вижу, как труден твой путь в земле деревянных идолов. Но поддерживаю и одобряю тебя! По трудам и воздаяние будет…

— Ты что это, раб Иисусов, никак решил одним ковшом весь жар залить? Так не хватит ковша-то… — услышал он вдруг за спиной насмешливый голос.

Прерванный на полуслове, Федор вздрогнул и обернулся.

Баба Шешня подошла к нему незаметно. Скалилась теперь за спиной крупными, как у лошади, зубами. Покачивалась словно от ветерка и пахла пивом даже на расстоянии. Тоже провожала умерших в их огненный, дымный путь.

— А, это ты, сестра…

Он много говорил с ней в последнее время. Шешня, обиженная на своих богов, что отняли у нее сыночка Сванечку, охотно слушала его речи про Всемилостивейшего Господа и Всеобщее Прощение. Представлялось ему, еще немного, совсем чуть-чуть, и коснется ее Божественный Свет. Отступит она от своих гнусных идолов и поверит в Бога Единого…

Федор еще раздумывал, что сказать ей такого проникновенного, приличествующего моменту, когда Шешня, дыша пивом, совсем приблизилась к нему. Стала вдруг хватать и трогать его за мужское место.

От неожиданности он не сразу понял, что она хочет. Когда понял, удивился сильно.

— Ты что, сестра?! Грех же… Разве можно здесь? Разве время сейчас-то?! — растерянно бормотал он, отстраняясь от ее рук.

Да как отстранишься? Вон как приступает, с нахрапом!

— А что такого? — удивилась Шешня в свой черед. — Чего тут такого, чужак? Давай же… Умершим любо будет посмотреть на телесные игрища! Может, сверху подарят роду новую жизнь взамен ушедших!

Больше ничего не сказала, зато говорили, требовали ее крупные руки и большое, сильное тело, что навалилось на него, гнуло к земле тяжестью и желанием. Валясь вместе с ней, он вдруг почувствовал, что тоже хочет ее, сильно хочет, сжимает зубы от одного ее терпкого, звериного запаха, перемешанного с кислотой пива и гарью палева…

Иисусе, сыне божий, ты один видишь правду! Помилуй мя!

Ведь грех, грех же… Господи, помоги, лихорадочно думал он.

А сил противиться искушению почти не осталось… А его крайняя плоть, вздыбившаяся в ее пальцах, разливала судороги желания по всему телу… А ее руки, теребя его, доводили почти до обморока…

Сыне божий… Помилуй мя!

Отмолю, впрочем! Отмолю, поклонами отобью, вдруг решил он. Не для себя, для тебя, Иисус, возьму ее! Через семя волью в нее веру…

И больше уже ни о чем не думал, сам навалился на Шешню сверху, распластал по теплой, присыпанной серым пеплом земле. Вошел в нее быстро и яростно, как меч в утробу врага.

12

Вечером, когда златоокая дева Соль начала опускаться за край синеющих вдали лесов, конунг Рагнар взобрался на самую верхнюю площадку Толстой башни. Остановился перевести дух, засмотрелся на привольную ширь, открывшуюся с высоты.

В тусклом закатном свете река уже не блестела. Просто катила вдаль гладкую, как полированное серебро, воду, зачерненную у края береговой тенью. Мохнатые, волнистые, как море, леса подступали с трех сторон к гарду…

Простор, приволье, бездонная бесконечность неба…

Воистину необъятны земли Мидгарда! Здесь это особенно чувствуешь. Крылья бы ему, как у дракона или орла, так бы и полетел… Хорошее место выбрали князья диких для своей крепости! Юрич, расположившийся на крутолобом, просторном, как спина у кита, холме, словно бы нависал над рекой и окрестностями. Сразу можно понять — гард владетелей здешних мест…

Сказать по чести, конунг уже не первый раз сюда взбирался, глянуть сверху. Он никому не признался бы в мелком тщеславии, но приятно было смотреть на все сверху и знать, что внизу, под ногами, насколько видит глаз, его угодья, его княжество… Ну, почти его…

Стоял один, думал, прикидывал.

Особенно долго конунг смотрел на север. Где-то там, за верховьями Иленя, знал теперь Рагнар, затаилось зловредное племя поличей. Пока еще не дождались расплаты за сожженных три зимы назад морских драконов, за его потерянную руку и кривую шею. Радуются, наверное, думают, забыл конунг. Нет, он ничего не забыл… Просто пока не время. Но и это время скоро придет… Скоро он окончательно осядет в Юриче, обживется и приведет к покорности прежних данников князя. Тогда можно будет двинуться с воинами навстречу ветру Норди, найти поличей и победить их. Не щадить, не брать дань, а истребить всех под самый корень, выжечь огнем, как гнездо злобных шершней. Только так! Кровавая месть радует сердце и веселит богов-ассов…

Постепенно мысли перетекли на насущные хлопоты. Тут было о чем подумать.

Да, отдав гард, боги подарили им великую победу и большую добычу. Три дня самые опытные хольды оценивали и выделяли, сколько приходится на долю каждого человека и на весло морского дракона. Богато взяли, хвала богам… Но и забот немало пришло вместе с победой. Первым делом нужно было убедить воинов, а особенно — ярлов, не разорять гард до основания, как принято это в набегах. Объяснить так, чтоб поняли, Юрич — это тоже добыча. Сидя здесь и собирая дань с диких, взимая с торговых гостей плату за проход по Иленю, можно разбогатеть куда больше, чем просто ограбив гард.

Чуть горло себе не сорвал, доказывая очевидное…

Ярлов Дюри Толстого и Энунда Большое Ухо ему удалось уговорить не торопиться с возвращением. Вот Тунни Молотобоец, упрямый и глупый, как молодой бык, твердо решил отправиться к берегам фиордов со своей долей добычи. Кричал и клялся богами, что не будет обрастать плесенью в этих лесах, как камень, заброшенный в гнилое болото. Ладно, пусть уходит, от него только шум и свара…

Сейчас, видел с высоты конунг, люди Тунни Молотобойца кучковались на берегу вокруг трех деревянных коней ярла-кузнеца, умелого руками. Даже сюда, наверх, долетали их перекличка и дробный перестук деревянных молотков, заново конопативших борта шерстью. Потом просмолят, погрузят добычу и уйдут домой. Если упрямый ярл не видит дальше своего носа, то и дружине его придется довольствоваться только тем куском, какой удалось схватить с края стола…

Конечно, потом, понимал конунг, остальные ярлы с их дружинами станут ему не нужны. Даже помехой станут, потянутся со своими ножами к его пирогу… Впрочем, он уже и это продумал. Если заглядывать в будущее, рассуждал Рагнар, можно догадаться, что вольнолюбивые, недалекие ярлы недолго усидят за деревянными стенами. Сбор дани с диких принесет им некоторое развлечение и еще больше увеличит их богатство. Но затем придет в эти земли холодный великан Виндлони, Отец Зимы, оледенит реку, закутает леса и холмы в непролазные белые перины. Дни станут короткими, а ночи — длинными. За зиму ярлы опухнут от безделья и лени, истоскуются по свежему ветру дальних дорог. По весне вместе с теплом уйдут, скорее всего, вернутся к своим берегам, хвалиться удачливостью и славой. Да, больше не высидят, не имея таких дальних целей, как у него…

Он, Рагнар, тогда уже не будет их удерживать. Их ратная сила перестанет быть нужна ему. К тому времени, если будет воля богов, подойдут другие драккары с воинами, уже его, собственные. Если заказать с осени, к весне новые деревянные кони будут готовы, а недостатка в храбрых воинах в земле фиордов никогда не было. Да, увеличив свою собственную дружину вдвое-втрое, он перестанет нуждаться в союзниках-ярлах… А коль случится, что ярлы будут медлить с возвращением домой, можно и помочь им уйти, усмехнулся своим мыслям Рагнар. Всегда можно устроить так, чтобы Дюри Толстый, обидчивый, как сам великан Эгир, хозяин морских глубин, разгневался за что-нибудь, плюнул себе под ноги и увел своих воинов. Энунд Большое Ухо, который всегда смотрит в рот толстому ярлу, наверняка последует за ним. Мириться и ссориться, когда нужно, и всегда к выгоде для себя, умом, а не сердцем заключать и расторгать союзы — это тоже наука конунгов. Словом, с этими двумя легко будет… Иное дело — Харальд Резвый, от этого не отделаешься так просто…

Стук шагов на деревянной лестнице прервал его размышления. Рагнар недовольно глянул с площадки в темный проем башенного сруба. Увидел, кто поднимается к нему, и успокоился. Да, Якоб-скальд, он кстати, как раз с ним конунг и хотел говорить. Побратим словно услышал его зов, сам идет…

* * *

— Горожане ушли? — спросил Рагнар.

— Ушли, — сказал скальд. — Мы их выпустили через Красные ворота, что выходят на ту сторону холма.

— Хорошо… Много ушло?

— Нет, не много… — Якоб весело блеснул глазами. — Ты же объявил им на площади, что те, кому не нравится жить под властью свеонов, пусть уходят в одних рубахах и с пустыми руками. Это те, кто захочет остаться, сохранят свои дома, скот и половину имущества. Остальные могут унести с собой только жизнь. После таких слов большинство захотело остаться. Ушли только некоторые, самые зловредные…

— Хорошо… — повторил Рагнар. — Воины не чинили им обид?

— Нет. Ты же приказал их не трогать и не брать в рабы… Да и куда нам брать еще и рабов, когда деревянные кони без того просядут по пятую доску бортов от изобилия богатой добычи. Рабов сажать будет некуда, конечно… Я не пойму одного, — признался скальд. — Почему ты приказал их не трогать и выпустить живыми за стены?

— А зачем нам их жизни? — ответил Рагнар равнодушным вопросом. Сам в это время думал совсем о другом.

— Оно так, — согласился Якоб. — Но, смотреть глубже, они же захотели уйти. А это значит, проявили непокорство и своеволие — вот я о чем. Воины, провожая, тоже толковали об этом. Рвались порубить их, насилу я удержал. Хотя, сам думаю, следовало бы наказать все-таки. Хотя бы в назидание остальным… Или ты снова задумал какую-то хитрость?

Рагнар, отвернувшись от него, облокотился о столб, поддерживающий тесаную кровлю над башней. Снова глянул с высоты на город и стены.

Словно и не было никакой битвы… По стенам ходили дозорные воины, лениво перекликиваясь между собой. Дружинники, протрезвев после затяжных чествований и тризны по погибшим, снова брались за привычные ратные дела. Над домами гарда, было видно, слоились дымки печей, в которых готовили еду. Жизнь в Юриче постепенно возвращалась в обычное русло. Горожане потихоньку смелели, переставали бояться свеонов. Конунг сам следил, чтобы его ратники не чинили им лишних обид. Пришлите не как гости в набег, как хозяева.

— Тут нет никакой хитрости, — ответил наконец Однорукий. — Клянусь копьем Одина Мудрейшего, мне странно, что ты этого не понимаешь.

— Объясни, конунг, — попросил Якоб.

— Мой отец, ярл и морской конунг Рорик Гордый, ты помнишь его…

Скальд подтверждающе закивал. Еще бы ему не помнить Гордого ярла, с которым он ходил в викинги еще дренгом.

— Так вот, отец как-то сказал мне, чтобы идти на битву — нужен меч, — продолжил Рагнар, — чтобы пасти стадо — нужен кнут. Но горе тому владетелю, который начнет пасти свое стадо мечом, а в сечу выходить с кнутом! Я до сих пор помню его слова…

Скальд задумчиво подергал себя за нос, почесал бороду, покрутил головой.

— И все равно я не понял, — признался он. — Может, старый стал, ум слишком окостенел. Трудно мне, старому, угнаться за мудростью конунга…

— Не понимать — это не в упрек никому. Хуже, когда не хотят понять, много хуже… — Рагнар вспомнил Тунни Молотобойца. — А что до этого, так я объясню тебе проще. На тех, кто ушел, мне плевать, пусть хоть смрадная великанша Хель глотает их не пережевывая. Я приказал отпустить их, чтобы те, кто остался в гарде, понимали, что у них есть выбор… — Рагнар замолчал, глядя на приземистого, длиннорукого скальда сверху вниз. Подбирал слова в уме, пытаясь все объяснить побратиму. — Ты знаешь, я долго думал, как нужно править в здешних местах, — продолжил он, открывая сокровенные мысли. — Долго думал… В земле фиордов быть ярлом просто, там все течет по установленному укладу. В набеге морские конунги тоже знают, когда они могут приказывать, а когда должны выслушать голос дружины. Законы викинга установлены еще самим Одином, Отцом Побед. А тут — дело новое, стать князем в чужих угодьях, над людьми, что почитают других богов, такого не было еще ни с одним ярлом, известным мне…

Якоб-скальд кивнул, подтверждая, что он тоже не помнит такого. Слушал внимательно. Перекошенное шрамом лицо, как обычно, усмехалось слегка, но глаза у скальда были серьезными. Дело новое, кто бы спорил. Пожалуй, только Рагнар Однорукий, с его изворотливым, как у Локи, умом, может осилить это. Над другим, затеявшим такое, скальд первый бы посмеялся…

— Так вот… Думал я о силе здешних князей и пришел к тому, что не только силой правят они своими угодьями. Почему здешние племена терпят над собой князей и платят им дань?

Якоб внимательно слушал. Действительно, почему?

— Так вот… Здешние люди погрязли в раздорах и дрязгах между собой, каждый род тянет кусок в свою сторону, и от этого у них бесконечные свары. Дикие, конечно… А князь — это не только ратная сила, это еще и судья, к которому можно идти и жалобиться. Вот и пусть здешние люди видят во мне такого же князя, каким был Добруж, одним только страхом будет тяжело с ними справиться… Прав я, как полагаешь?

— Конунг Рагнар далеко видит, обо всем успевает подумать! — Якоб, повысив голос при восхвалении, восхищенно прищелкнул языком. Понял наконец.

— Да, о чем я хотел с тобой говорить… — вспомнил Однорукий.

— О чем, конунг?

— Через несколько дней Тунни Молотобоец уходит домой. Ты возьмешь драккар «Медведь», возьмешь столько гребцов, сколько нужно, погрузишь на него самое ценное из моей доли добычи и тоже уйдешь вместе с ним. Слушай дальше… Вернувшись домой, ты закажешь у мастеров еще пять… нет, лучше шесть новых драккаров. Я напишу жене, пусть она отсыплет тебе серебра из сокровищницы фиорда. Серебра не жалей, сейчас не до этого… Да, за зиму их построят, по весне ты их снарядишь, наберешь на румы гребцов и приведешь сюда. Мне здесь понадобится большая сила.

Якоб озадаченно крякнул и опять принялся чесать нос. Подумал, прежде чем отвечать.

— Хорошо, я сделаю, — сказал он. — Только как я поведу дружину, я же не ярл?

— Дружину поведет мой сын Рорик, он будет конунгом, — ответил Рагнар. — Мальчишка перерос уже одиннадцатую зиму, пора ему хлебнуть соленой воды и вдохнуть дальних ветров. А ты, мой побратим, будешь при нем наставником и дядькой. Передашь, пусть слушается тебя, как меня бы слушался!

— Ладно, сделаю… — Скальд, было видно, озаботился уже всерьез. Сразу начал прикидывать, какие распоряжения отдать, чтобы быстрее все подготовить к походу. — Да, — спросил он вдруг, — а что ты будешь делать с Харальдом Резвым?

— А что с Харальдом?

— Ярл тоже заявляет претензию на княжий стол. Ты знаешь, он имеет на это право по нашим обычаям. Об этом все сейчас говорят. Воины гадают, как вы будете решать между собой этот спор. Или он тоже станет князем, вместе с тобой?

— На княжьем столе нет места для двух владетелей… Пусть заявляет, — ответил Рагнар, отмахнувшись, словно прогоняя муху.

— Ты убьешь его? — догадался Якоб.

Глядя с высоты башни на заходящее, краснеющее за кромкой деревьев солнце, Рагнар Однорукий молча кивнул, передернув широкими, как щит, плечами…

13

Двое оставшихся в живых дружинников откололись от князя Добружа на второй день пути. Долго мялись, шушукались за спиной, потом решились, напрямик объявили князю, что уходят.

Куда, зачем?

А куда и зачем они идут все дальше и дальше в северную пустыню?

Князь не стал их удерживать. Он и сам теперь не знал, куда и зачем. Теперь точно не знал. Просто шел.

Провожая взглядом уходящих дружинников, он долго смотрел им вслед…

Мысли князя текли лениво, почти равнодушно, словно не о себе думал. Временами он даже сам удивлялся собственному равнодушию. Был почет, слава была и власть, а теперь вот ничего нет. И не жалко. Самое удивительное, что не жалко ни капли…

Что дальше суждено ему — одни боги ведают. Простят ли они многие его провинности, оправдают ли его княжье достоинство, возьмут ли духом в светлый, прохладный Ирий? Или гореть, мучиться в подземных владениях ксаря Кощея? Вот от этого все сжимается внутри, как подумаешь! Остального не жалко…

Скоро увидит…

Старый он стал… Раньше не хотел поддаваться старости, гнал ее от себя, а теперь она навалилась, как дурная, похотливая баба… Совсем силы на жизнь не осталось…

Старый он! Как дерево с подпиленными корнями, с обрубленными сучьями… Никому не признавался князь, кидался на девок голодным коршуном, но внутри себя давно уже чувствовал, как стареет. И не девки-наложницы нужны были ему в таком изобилии. Себе хотел доказать, что не иссяк еще корень силы…

Теперь — не нужно доказывать…

И то сказать — сколько может выдержать человек одним разом? Булатные мечи — и те ломаются в долгой сече. А человек не из железа скован, из мягкой плоти и хрупких костей…

Потеря всего… Долгое, изнуряющее бегство на север. Потом неожиданное нападение давно, казалось бы, пропавших поличей. Непонятная, бестолковая сеча среди пустынного леса. Этот, из поличей, самый быстрый, снаряженный, как богатый воин, так насел на него, что Добружу на миг показалось — вот-вот одолеет. Бойкий мужик… Добруж уже не чаял выйти живым из этого поединка. Только давняя, затверженная сызмальства выучка спасла князя. Рука, поставленная на меч еще в отцовской дружине, не подвела. Взял их вожака на обманный прием, раскроил его мечом снизу вверх.

Ну, одолели, порубили этих… А зачем?

Сила была, слава была… Все проходит, как дым от погасших углей…

Тогда, отмахавшись от поличей, князь со своими людьми снова отправились в путь.

Впрочем, какие люди? Где они? Только четверо и ушли из засады диких. А главное, обоих сынов-наследников, продолжателей рода, больше не было с ним.

Старший, Добрыня, сражался отважно, как и подобает воину. Быстро лег на Сырую Мать с раскроенной головой. Младший, Илюса, остроглазый подросток, любимец отца, уже дорогой умер. Берегли его, берегли в сече, да не уследили все-таки. Рана в боку показалась сначала невеликой, неважной, но, уже сев на коня, Илюса быстро начал слабеть и бледнеть. Его привязали к коню, но он и до ночевки не дотянул. Отошел духом ближе к вечеру, не жалуясь и не скуля, как бывалый воин. Так на коне и умер…

Хороших сыновей вырастил, думал князь. Но не уберег… Последнего, что осталось, не уберег, вот что главное, что обиднее всего…

Потерявшись от горя, Добруж сам закрыл глаза младшенькому, своими руками. Втроем приготовили ему ложе на ветвях деревьев, чтоб не добрался зверь раньше времени. Добруж, оставляя сына, уже чувствовал, впрочем, что вряд ли вернется потом к его телу, проводить огнем, как положено.

Еще недавно, вспоминал он, стоя на Толстой башне, всерьез размышлял о том, кто первый из них захочет его убить. Теперь казалось, уж лучше бы так случилось…

Смерть сыновей стала для князя последней каплей. Теперь, оглядываясь назад, Добруж думал, что именно эта новая, неожиданная и бессмысленная беда что-то надломила в нем, сделала его одинаково равнодушным и к прошлому, и к будущему. Нет, все не просто так, понял он наконец. Сама судьба встала против него! А судьбу не побороть никогда. Истинно говорят: когда боги прогневаются на человека, не будет ему удачи ни в чем. Так и будут боги понукать его без конца, тыча носом в дерьмо, пока не заездят до смерти. Богам только в забаву — проучить смертного…

Богам — забава…

Вознесся, князь, как гора над лесом, спросили они. Выше всех себя ставишь?

Законы Прави под себя толкуешь? Ну — получи! Наверное, так…

Оставив сына, князь продолжил путь к черному капищу с двумя оставшимися воинами. Уже догадывался, предчувствовал, что и там не ждет его ничего хорошего. Если бы не навалившееся глухое безразличие ко всему, приказал бы повернуть коней. Но продолжил путь. Лишь бы на месте не стоять, не думать…

Колдун Черный Яремь, высокий, костистый, словно бы замшелый лицом от прожитых лет, выглядевший много старше князя, хотя по летам — ровесник, встретил его не как обычно, улыбками да подначками. Сурово встретил, хмурил темные, бесформенно разросшиеся брови, смотрел испытующе и надменно. Так же, как смотрели на княжьих людей клыкастые чуры злобных богов, крашенные смоляным варом и человечьей кровью. Они тоже знали уже о поражении и бегстве князя. Слабому, беглому — какой почет?

Несколько лет назад Добруж наведывался сюда, советовался с Черным Яремем по тайному делу. Еще тогда обратил внимание, как угрожающе смотрят на всех чуры Зла со вставленными в деревянные пасти звериными клыками. Как сами черные волхвы, которых проживало здесь около десятка, все время обмениваются между собой быстрыми, скользкими взглядами исподлобья.

Нехорошее место. Опасное место, это сразу чувствовалось любому, кто приближался к частоколу, огораживающему злые чуры.

Добруж знал, Черный Яремь со своими людьми ушел в эти северные земли много лет назад. С тех пор и сидел здесь, одинокий, как паук в паутине. Служил Злу, спрятавшись от людей. Добивался у Чернобога бессмертия и тайной власти, потому как только Зло может подарить человеку такие подарки, это все знают.

Впрочем, Черный Яремь все-таки дал приют беглому князю. Напоил, накормил его вместе с воинами, уложил спать на мягких лежанках из шкур…

А утром прямо сказал: уходи, князь, и людей своих уводи. Мол, мы не можем принять вас, поличи вот-вот будут здесь, он, колдун, уже чувствует их приближение. Так что сами скоро уходят, днями уже… «Не ты ли, князь, навел их своими следами?» — злился Яремь.

Князь без возражений покинул капище лесных колдунов с двумя оставшимися при нем людьми. Двинулся дальше на север.

Куда, зачем? Неважно… Теперь уже совсем неважно… Забиться в чащобу куда подальше, как старый зверь, что уходит умирать в бурелом…

Вот и ратники покинули его, ушли искать себе другой доли…

Это тоже неважно…

Старый стал, немного ему осталось… Пожалуй, только это одно и чувствовал теперь. Долгая была жизнь…

14

Странно порой случается, ищешь одно, а находишь совсем другое, думала Сельга. Шли ведь с мужиками-ратниками по следам сбежавшего князя Добружа, отомстить за Кутрю и других родичей, а наткнулись на черное капище. Вот оно — гнездо Зла, прямо перед ними стоит!

Даже издалека черное капище отличалось от белого. Чуры злобных богов были огорожены высоким частоколом, словно прятались за ним от света и солнечного глаза. Рядом — жилые избы, сараи и клети для нужных припасов. И дышится здесь как-то иначе, давит на грудь, и глаз все время цепляется за оскаленные человечьи черепа, развешанные в изобилии на кольях, и свет здесь другой — тусклый, и тишина не такая — особая. Все кажется, словно кто-то неведомый, грозный, страшный притаился невдалеке. Вот-вот выскочит и кинется! Так и видятся за каждой случайно мелькнувшей тенью злые, ехидные усмешки Чернобога Лютого и других подземных богов.

Родичи, хоть и вооруженные, и храбрые, особенно если издали, долго боялись заходить на злую поляну. Она первая подала пример, пошла вперед вместе с Ратнем. Вслед за ними осмелели и остальные. Рассыпались кругом, осматривали все, перекликаясь для пущей бойкости.

Но было уже понятно, гнездо осталось, а шершни из него улетели. Только злые чуры да следы недавнего жительства. Опоздали…

— Сжечь осиное гнездо? — спросила Сельга у Ратня.

— Да, сжечь надо бы… Хоть огнем очистим поганое место, — согласился волхв.

Они кивали друг другу, словно и не было между ними размолвки…

Да, родичи еще в походе заметили, сначала между волхвом и пророчицей словно медведь прошел. И не смотрели друг на друга, и не разговаривали почти. А потом враз все переменилось. Прилипли друг к другу в один из дней и не отлипали больше.

Значит, договорились между собой, как мужик с бабой договариваются, смекнули самые умные, не пряча хитрых усмешек. И то сказать — правильно сделали. Сельга теперь баба свободная, в самом соку девка, любой бы рад, если бы позвала, потереться с ней животами. Только боязно, обратно сказать, вдруг чего напророчит…

Волхву, понятное дело, легче с ней. Волхв и сам вещий. Он — волхв, она — ведунья, таких сами боги сводят. Кому еще вместе быть, как не им? А для рода, глядишь, особый, знатный приплод.

Нет, правильно, что сошлась с волхвом, решили родичи. Нельзя бабе долго без мужика, от этого она шерстью изнутри обрастает и свирепеет, как волчица голодная, говорили самые опытные. И хорошо, что недолго печалилась, быстро нашла замену умершему Кутре, родичам можно не опасаться теперь злых пророчеств. Сказать по чести, простоват был Кутря против нее, хоть и князь, качали мужики лохматыми головами…

Подожженное с разных сторон, злое капище хорошо занялось. Огонь получился большой. Родичи давно уже отступили от обители Чернобога, возвращались обратной дорогой в сторону своих селений, а серый, мрачный столб дыма все еще клубился в небе, видимый издалека.

Только когда окончательно стало темнеть и мелкие звезды россыпью заиграли в небе, прячась и перемигиваясь между лохматыми тучами, дым скрылся с глаз, стал невидимым в черноте ночи.

Привычно устраиваясь на ночевку, ратники долго не засыпали, все хвалили себя за бойкость, которой испугались даже черные колдуны, убежали без оглядки из их земель. Впрочем, постепенно угомонились и самые бойкие, захрапели на лежанках, наскоро собранных из хвойных веток и шкур.

Когда последние угомонились, Ратень и Сельга остались у костра одни. Сидели рядом, неторопливо подкидывая веселому огню сухие сучья. Молчали.

— Значит, ты твердо решил идти, искать черных волхвов среди Яви? — вдруг спросила Сельга.

Ратень вздрогнул. Он ей еще не говорил этого. Сама почувствовала.

— Да. Вернемся в селение, передохну немного, тогда пойду… — сказал волхв.

— Значит, решил? — повторила она почти грубо.

— Это не я решил… — ответил Ратень мягко, как он умел.

Даже удивительно его слушать, пришло ей в голову не в первый раз. Огромный мужик, крепкий, как камень-валун, несгибаемый, как железная наковальня, длинный шрам на крупном лице только четче выявляет его хищную, орлиную красоту. И вдруг — столько ласки и доброты в голосе… И в руках у него ласка, и в теле…

— Ты же сама видишь, сама понимаешь, — продолжил Ратень. — Стебель нашли, сорвали, а корень-то в земле остался, опять прорастет.

— Черные волхвы ушли из наших земель, родичи довольны, — напомнила Сельга. — Им больше ничего не нужно…

— Им — да, — согласился Ратень. — Ты знаешь, когда только увидели за деревьями черное место, подступили к нему, я уже тогда знал, не найдем там никого…

— Я тоже.

— Вот. Так и вышло. А почему, думаешь? — спросил он.

Сельга не ответила. Даже не обернулась к нему. Смотрела на рыжий огонь, пляшущий на багряных углях. Языки пламени отражались в ее глубоких глазах, словно там тоже плясало по маленькому костерку.

— Потому что я сам, только я должен найти черных волхвов… — сказал Ратень. — Это мой урок, моя задача, и боги подтверждают это. Я сам должен справиться с ними без всякой помощи. Брать с собой других — только людей губить, вспомни хотя бы Кутрю и родичей, ни за что погибли… Нет, сам должен, чувствую… Именно это имел в виду Симон Волхв, когда разговаривал со мной из Ирия через болезное забытье.

— Я не могу, не хочу тебя отпускать! — прервала его Сельга.

Теперь Ратень промолчал в ответ.

— И оставить при себе не могу… Понимаю, что не должна, — сказала она. — Наверное, это мой урок…

Сельга знала, Ратень рассказал ей, как видел в горячке смерти Симона Вещего, прародителя всех волхвов. Как тот оставил жизнь волхву с условием уничтожить Зло. Понимала, он должен выполнить заданное. Оттого и уходит. Будет милость богов, найдет и уничтожит Зло. Вот если останется возле нее, не оторвется от ее бабьей прелести, точно себя потеряет, убеждала она себя.

Умом-то она все понимала…

Они снова смотрели на огонь, этот подарок богов, принесенный когда-то людям Сварожичем, сыном Сварога. Именно от богов, от яркого света Ирия, осталась в огне эта особая красота, всегда приковывающая к себе взгляд, знали оба. Поэтому на него можно смотреть бесконечно.

Молчали.

А что тут скажешь? Все сказано уже. И, главное, сделано…

Сельга теперь все время вспоминала безвременную смерть Кутри. Помнила свою вину, даже, казалось бы, забываясь в объятиях горячего лаской волхва. Стоял между ними дух ее князя, незаметно, но неотступно, как тень в ясный полдень. Порой она даже злилась за это на мертвого, перенося эту злость на себя, на Ратня, на всех окружающих.

Положа руку на сердце, Сельга только сейчас начала понимать, что до сих пор, до незримого вмешательства в ее жизнь черных волхвов, жила беззаботно и радостно, как дитя в родительской колыбели. Знала, конечно, Зло, чувствовала его. Но сама не творила. Была так же невинна перед богами, как новорожденный младенец. И мысли ее были такими же прямыми и ясными, простыми и самонадеянными, словно люди, как боги, способны ответить за каждое свое слово и дело.

Теперь — не то. И она изменилась, и все вокруг другим стало. Поумнела? Можно и так сказать… А лучше сказать — получила урок от судьбы… Теперь и она отступила на миг от законов Прави, волей своей наслав гибель на близкого человека, отца своего ребенка. Богам будет за что наказать ее на последнем суде, где те начнут разбирать ее дела и поступки. Черные волхвы все, они виноваты… Сами Злу служат и к другим его подсылают, чтоб те тоже чернотой замарались… Они — коварные…

Прав Ратень, любимый, — извести! Сжечь под корень!

И они виноваты, и она. Поддалась…

Если совсем честно — это чувство вины, ощущение собственной скрытой подлости словно в один миг сделало ее старше сразу на многие лета, чувствовала она теперь.

Два десятка лет, двадцать весен встретила она в жизни. Не такой уж и большой срок, если разобраться. А кажется теперь — за плечами уже много всего. Вот и подлость теперь прибавилась, легла на спину незримым грузом… Не время, выходит, сгибает людей, думала она, глядя на огонь, тяжесть деяний сгибает их плечи к старости…

Конечно, раньше, по малолетству, по самонадеянной бабьей глупости, она бы не отпустила волхва от себя. Уговорами бы заговорила, лаской, как сетями, опутала бы, всем телом бы прилепилась, размазываясь по нему, как глина. Оставила бы, остановила…

Теперь не могла не отпустить. Это нужно, понимала, пусть уходит выполнять свой долг перед Правью, сражается со Злом в одиночку, как задумал. А ее искупление — другое. Останется она без любимого, без которого жизнь кажется пустой и пресной, как несоленая каша.

Так, значит, суждено ей, уговаривала себя Сельга, все еще не представляя, как останется без него… Темнота впереди… Вот тебе и пророчица!

15

Да, княжий трон широкий, удобный, оббит для мягкости седалища многослойной дорогой тканью, украшен позолоченными узорами. Привольно сидеть. Но для двоих на нем места нет…

Я, Рагнар Однорукий, Победитель Великана, ярл и морской конунг, решил сразиться за княжий стол Юрича с Харальдом Резвым, ярлом и морским конунгом. Как и Харальд Резвый, в свою очередь, решил сразиться со мной за первенство. Как положено, бросил вызов и заявил свою претензию на княжий стол. Ярлы и хольды, рассудив по обычаям викинга, где вся добыча принадлежит всем, пока она не поделена, одобрили наш поединок.

Скажу для каждого, у меня не было зла к молодому Харальду. Немало прошли мы с ним вместе водных дорог, много брали богатой добычи, много убивали врагов и больше того заслужили славы. Скальды еще долго будут слагать песни о наших подвигах в назидание и поучение безусым юнцам, еще только мечтающим о первом викинге. Бессчетное число раз Резвый прикрывал меня своим щитом в плотном, ратном строю, как и я его. Говорю не таясь, если мои сыновья Рорик и Альв вырастут такими отважными и разумными, как Харальд, я буду гордиться ими.

Но на княжий стол мог сеть только один из нас. Я знал это, и он знал не хуже меня. Кто станет князем угодий Юрича, кому стричь шерсть с этих двуногих лесных овец — пусть выберут боги и решат мечи в благородном бою. Так рассудили все…

Рано утром мы сошлись с ним во дворе княжьего деревянного дворца, что высился над гардом, как вторая крепость. Все воины, не занятые в караулах на стенах и возле деревянных коней, вытянутых теперь на берег возле Юрича, сбежались смотреть на бранный спор конунгов, обступили нас плотной толпой, телами наметив круг для сечи. Вороны, обильно слетевшиеся теперь в окрестности гарда, летали стаями прямо над нами и громко каркали, переговариваясь о чем-то на своем языке.

— Спрашиваю последний раз, ярл Харальд, ты не откажешься от своего замысла? — спросил я его перед поединком. — Мне будет жалко убивать тебя.

— Мне тоже жалко убивать тебя, конунг Рагнар. Но я не спрашиваю тебя об отказе. Я знаю, ты никогда не меняешь своего слова, — ответил он. — Я тоже не бросаю своих слов по ветру. Сказанное один раз пусть не вернется назад. Так было всегда…

Это была достойная речь, особенно для немногословного Харальда, что скуп на слова, но резвый делами.

— Ты правильно думаешь, — одобрил я.

— Значит, пусть рассудят мечи?

— Значит, так. Пусть Один, Бог Воинов, пивший из источника мудрости Урд, отдаст победу и княжеские угодья сильнейшему, храбрый Харальд.

Резвый кивнул мне. Я тоже приветливо хлопнул его по плечу, перед тем как уйти на свою сторону ратного круга. В набеге можно убивать врагов, презирая их, но когда два знаменитых воина выходят на поединок на равном оружии — они уважают силу и доблесть друг друга…

Якоб-скальд, за заслуги и опыт выбранный свидетелем поединка, подошел поочередно ко мне и к Харальду, неторопливо осмотрел наши щиты, взвесил мечи в ладонях.

— У конунга Рагнара меч тяжелее и длиннее на ладонь, — сказал он наконец. — Конунг Харальд может взять себе другой меч, обычай позволяет это.

— Я не хочу другой меч, — сказал Резвый, — я привык к своему Фреки.

Ярлы и хольды вокруг понимающе закивали. Свое, вспоенное кровью оружие всегда становится продолжением воина. Кто из ратников добровольно расстанется с ним?

— Тогда конунг Харальд может потребовать, чтоб Рагнар взял себе другой меч, — сказал Якоб согласно обычаю.

— Я не буду этого требовать, — сказал Харальд, — Конунг Рагнар тоже привык к своему мечу. Пусть будет как будет!

— Потом кто-то может сказать, что оружие было неравным, — напомнил Якоб.

Все задумались. Такое обвинение всегда звучит серьезно и может осквернить память о самом доблестном бое. Известно, злых языков не заткнуть, даже если вбивать в глотки болтунам все камни, лежащие на берегах фиордов.

— Нет, никто не сможет сказать против законов чести, — нашелся вдруг Дюри Толстый. — У конунга Рагнара всего одна рука, а у Харальда — две, в бою он может перебрасывать меч из руки в руку, чтоб отдыхала вторая. Мы же не в силах прирастить Рагнару вторую руку. Но зато можем разрешить, чтоб его меч был длиннее, это будет справедливо.

Ай да Дюри, ну, умен ярл! Вот кто знает наши обычаи и умеет толковать их по справедливости, переглянулись ратники. Рассудил не хуже, чем бог Форсети, Примиритель Спорщиков. Все облегченно заулыбались, а Агни Сильный от избытка чувств хлопнул Дюри по толстому животу, где привольно разместился храбрый и умный дух. После такого могучего одобрения Дюри так и застыл с открытым ртом, побагровел лицом, не в силах вдохнуть в себя воздух. Только потом, продышавшись, он наконец сказал Сильному все, что думает про его длинные руки, которым самое место в пасти волка Фенрира. Тот, оправдываясь со смехом в глазах, объяснял, что не хотел сделать ничего обидного. Случайно вы шло.

Но их перепалка мало кого занимала. Ярлы и опытные в боях хольды все еще не могли рассудить, можно ли при таких условиях признать оружие равным. Этот серьезный вопрос требовал обстоятельного и взвешенного решения.

— Мечи разные — это да. И руки разные… Тогда пусть они бьются на мечах без щитов, — предложил Энунд Большое Ухо. — Чтоб у Резвого была возможность перекидывать меч из руки в руку.

— Это справедливо, — сказал хольд Хальфдан Лысый, старый воин, давно заслуживший в набегах честь и славу, и потерявший глаз и почти все волосы. Когда он снимал свой шлем, его лысина блестела на солнце не хуже начищенного железа. — Но еще справедливее будет, если соперники снимут ножи с поясов. Однорукий не сможет выхватить нож второй рукой, как сможет это сделать Резвый. С одной рукой биться все-таки хуже, чем с двумя…

Ярлы и хольды снова задумались. Да, получается, прав Лысый, не нужно не только щитов, но и ножей…

Тут Агни Сильный опять влез в разговор мудрейших. Поднатужился умом и громогласно предложил отрубить Харальду вторую руку, чтоб не думать больше и сравнять силы одним ударом. Клялся луком и стрелами бога-стрелка Вали, что, мол, пока здесь будут судить и раздумывать, противники успеют пустить корни на ратном поле, а пиво в погребах перекиснет в козлиную мочу.

Молодые ратники ухмыльнулись над остроумием Змеелова, но старшие даже не обратили на него внимания. Все привыкли слушать его вполуха. Кто не знает, что сила Агни не касается его головы? Пусть лучше внимательнее смотрит вокруг себя, как бы опять не подползли многоголовые змеи…

Ярлы и хольды опять задумчиво чесали бороды, крутили лохматыми головами. Конечно, непросто подобрать равное оружие противникам, когда у одного нет руки. Но все равно нужно это сделать, так велит обычай честного поединка.

— Я согласен биться на одних мечах, — сказал я, чтобы положить конец разговорам.

Агни, хоть и глуп до изумления, прав в одном — разговоры быстро надоедают тем, кто привык решать споры железом.

— Я тоже согласен, — немедленно подтвердил Харальд. Ему тоже не терпелось сражаться.

Конечно, две руки, свободные от щита, дают ему преимущество… Я уже думал о предстоящем бое, прикидывая в уме, как буду атаковать и вспоминая его стремительную, ловкую манеру рубиться. Харальд — опасный соперник…

Резвый торопливо сорвал щит с руки, отбросил в сторону. Блестел глазами из-под наличника шлема, спускающегося на нос защитной стрелкой, раздувал ноздри от возбуждения, вгоняя себя в боевую ярость.

Я тоже скинул с плеча и обрубка кожаные лямки щита, ставшие уже привычными. Махнул мечом, разминая кисть руки. Ничего, я тоже опасный противник, со щитом или без щита…

— Пусть воины сойдутся в кругу и сражаются, пока один не убьет другого! — своим громким, натруженным голосом объявил Якоб-скальд. — Я подтверждаю, что поединок начинается на равном оружии, и готов ответить за свои слова перед богами и людьми! Да будет так!

16

Я, Якоб по прозвищу Скальд, старый воин, живущий давно, много ходивший по морским и речным дорогам, много спевший красивых драпп и фольков о подвигах и героях, свидетельствую, что это был честный бой. Ярлы Рагнар и Харальд были знаменитыми воинами, они стоили один другого. Я видел своими глазами, как сражались герои, и никогда не забуду этого. Никто не забудет из тех, кто видел!

Оба соперника были в крепких, многослойных кольчугах и шлемах. Наручи и поножи защищали руки и ноги. Из оружия у каждого был только меч, так было решено всеми.

Харальд выскочил на круг быстро, стремительно, играя мечом и телом, как капля, что дрожит после дождя на листе. Рагнар выходил неторопливо, опустив меч перед собой. По сравнению с Резвым огромный конунг казался медлительным. Но я знал, что это обманчивое впечатление. Змея тоже долго лежит неподвижно, прежде чем броситься на добычу стремительным, незаметным глазу броском. Из-под маски шлема с круглыми прорезями для глаз, закрывающей лицо сверху до кончика носа, я видел его спокойный, уверенный взгляд. Мой побратим конунг Рагнар — великий воин, однорукий, как Тюр Непобедимый, и такой же доблестный!

Схлестнулись они стремительно. Харальд первым наскочил на Рагнара, и мечи встретились со звонким лязгом. Резвый для пробы метил в голову, Однорукий отбил круговым движением. Резвый все так же быстро попытался рубануть того по коленке, но и тут наткнулся на подставленный меч. Самому пришлось отступить на шаг, отклоняясь от ответного удара.

Бойцы отскочили. Снова пошли по кругу, не отрывая пристальных глаз друг от друга. Резвый опять первый не выдержал, во второй раз набежал на соперника. Снова ударились друг о друга мечи, завели между собой железный спор, звонкий и сильный. Так молот в кузне нападает на наковальню, но не может испугать ее своим натиском. Обменявшись ударами, они опять отпрыгнули в стороны, перевести дух…

Да, эти противники умели сражаться. Без щита, за которым можно спрятаться от ударов, прикрыться в последний момент, любая малая ошибка бойца стоит ему пропущенного удара. Но ярлы не делали ошибок, они оба были искусными в ратном деле. Их мечи одновременно нападали и прикрывали своих хозяев. Воины, столпившиеся вокруг и переминающиеся от любопытства, приветствовали каждый удар подбадривающими криками…

Я, Якоб-скальд, клянусь милостью всех богов Асгарда, на это стоило посмотреть! Все уже сбились со счету, сколько раз они сходились и расходились, показывая мастерство обманных приемов. Уже броски Резвого стали не такими стремительными, уже он дышал тяжело и часто, громко всхрапывая сквозь сжатые зубы. Из-под кольчуги, прорубленной на левом плече могучим ударом, сочилась кровь, мелко капая на утоптанную землю. Шлем его, крепко задетый мечом Однорукого, криво сидел на голове, держась только на завязках, сильно врезавшихся в шею. Еще две раны были у него на бедрах, а на скуле болтался надорванный лоскут кожи, из-под которого также сочилась кровь.

Рагнар Однорукий тоже дышал тяжело и громко. И он пострадал в сече, быстрый Харальд оставил на нем свои кровавые метки. Но их было меньше. И он меньше устал. Дальновидный конунг, умный, как сам Один, Бог Мудрости, берег силы с самого начала, когда на каждые три движения Харальда отвечал одним. Я полагаю, Резвый слишком понадеялся на свою быстроту, забыв про силу противника…

Рагнар одолевал Харальда, это было видно всем опытным воинам. Наступал такой момент, когда победа должна была достаться одному из них. Теперь уже Рагнар наступал на Харальда, рубил мечом сильно, словно и не уставал совсем, словно рука у него из железа, а спина и живот — из камня. Могучий воин! Теперь Резвый больше пятился от него, по-прежнему быстро, но уже не так твердо переставляя ноги. Вилял по ратному полю, ускользая от ударов Рагнара. В его глазах по-прежнему горела ярость битвы, но многие видели, противник становится все сильнее, а он слабеет. «Да, Харальд был доблестным воином, надо будет сложить о нем драппу…» — подумал я, торопя события. Словно накаркал, как ворона-падальщица…

Я — старый, я живу под небом Мидгарда уже шестой десяток зим и, кажется, должен был привыкнуть к тому, что боги все решают по-своему, посмеиваясь над нашими замыслами… Никто не видел, откуда взялась на утоптанном поле эта ямка, что попалась под ноги конунгу Рагнару. Споткнувшись об нее, он упал от неожиданности на колени. Все так же продолжая отклоняться от свистящего меча Резвого, повалился на бок. Сам, наверное, забыл, что там обрубок вместо руки. Он не смог быстро оттолкнуться от земли коротким обрубком, перекатиться и снова вскочить на ноги, как умеют это даже молодые воины. Запнулся конунг, промедлил.

Задержки оказалось достаточно. Меч Харальда настиг его, молнией обрушился на его шею, вошел в узкую щель между шлемом и нагрудником кольчуги, смяв подбородок и брызнув во все стороны окровавленными зубами. Я отчетливо, слишком отчетливо видел, как огромный конунг плашмя завалился на спину… Лежа он показался еще огромнее, мой побратим-конунг, а голова, подрубленная мечом, выпрямилась наконец во всю длину шеи…

Харальд Резвый, остановившись над ним, забрызганный своей и чужой кровью поверх кольчуги, вздрагивал телом, изумленно смотрел на него и, казалось мне, сам еще не верил, что победил. Понимаю, ему трудно было поверить в такую удачу — одолеть в поединке самого Победителя Великана…

Да, говорили потом, боги, как всегда, все решили по-своему. Руны, что раскидывали мы с Рагнаром, обещали славную кровавую сечу, обещали удачу в набеге, но даже не намекнули тогда, кому именно она улыбнется… Они, боги, внушили неистовому Рагнару великие замыслы, но не дали времени осуществить их. Так часто бывает, знал я, потому что прожил долгую жизнь.

А может, думаю я теперь, колдуны-поличи, которых ненавидел Рагнар, достали его даже издали. Подкинули под ноги эту яму. Не иначе… Другие возражают на это, что колдуны были еще хитрее, они заранее подготовили смерть конунга, лишив его руки три зимы назад. Тоже похоже на правду… Кто знает…

В общем, потом много чего говорили и говорят до сих пор… Но именно так кончил свои дни на земле и ушел пировать в Асгард к Одину Рагнар Однорукий, Победитель Великана, великий морской конунг и ярл, владетель земли и воды Ранг-фиорда. Великой силы и великого ума был воин, одинаково дерзкий и замыслами, и поступками…

Я был свидетелем тому! Я видел все своими глазами!

17

Проснувшись до света, Ратень собирался недолго.

А что ему собираться? Одежа на нем, двурогий волховской посох прислонен у двери, заплечную суму со снедью Сельга еще загодя с вечера собрала.

Вот и все сборы, постолы перемотал, суму накинул да и пошел себе…

Утром, еще толком не развиднелось, они вдвоем с Сельгой вышли за частокол села.

Родичи, конечно, все знали, куда и зачем он уходит. Но в тайные волховские дела не лезли, лишних вопросов не задавали. Понимали: раз уходит волхв, значит, это нужно богам. Значит, сами боги приказали ему пойти по Яви, найти неуловимых черных волхвов и истребить их в одиночку. Если бы боги по-другому решили, подмогу бы взял с собой. А раз так — значит, так. Он — волхв, ему виднее, как нужно. Да и остальным спокойнее в таком разе. Князь Кутря уж на что был бойкий, а уже добегался по лесам, вспоминали родичи на толковище. Известно, с черными волхвами свяжешься, сам не рад будешь! Ушли от их земель колдуны, и за то спасибо богам, а больше вроде и желать нечего. Понятно, не буди Лихо Одноглазое, оно и не вцепится кутним зубом в зад, не взгромоздится на шею…

— Дощи береги, грамоты берестяные, — сказал Ратень. — Ну, все, что я тебе оставил, словом. Вернусь — спрошу. С зельями осторожнее, там много всего…

— Сберегу… Ты вернись только!

— Вернусь. Я скоро, — пообещал он без особой уверенности.

Им ли притворяться между собой? И он и она одинаково чувствовали, что расстаются надолго. Далекий путь — искать среди необъятности Яви черных волхвов.

— Куда ты пойдешь? — спросила Сельга, прервав молчание.

Ратень неопределенно махнул рукой:

— Буду ходить, искать. Там видно будет…

Опять помолчали. Шли рядом, но не касались друг друга.

— Уходишь все-таки… — задумчиво сказала она.

Он не смотрел ей в глаза. «Почему он не смотрит в глаза?» — думала Сельга. Прячет взгляд, словно совершил непотребное, помочился на нарождающийся месяц или на Сырую Мать плюнул? Разве так расстаются?

А как? Как надо расставаться с любимым, чтоб не было больно в груди?

— Да, так и есть… — он наконец глянул прямо на нее. Глаза у него были спокойными и твердыми, как всегда. Но грустными в то же время, очень грустными. Эта великая грусть в его глазах резанула Сельгу по сердцу острым, холодным, как лед, ножом. Как же не хочется расставаться с ним, великие боги! «Милый, не уходи, не бросай меня!» — чуть не закричала она. Чудом удержала в груди пронзительный крик.

Наверное, он все-таки услышал, понял. Грустно, но твердо покачал головой.

В этот момент Сельга окончательно поняла — не удержать волхва. До последнего момента еще жила в ней надежда, что он передумает вдруг, останется еще хоть ненадолго. Теперь и надежды не оставалось.

Одного, родного, уже потеряла, и этого, желанного, не удержать подле себя. Будет то, чему суждено случиться, и никто не в силах изменить предначертанного. Никто из людей и, наверное, из богов. Дороги волхвов, понимающих про жизнь больше других, всегда ведут к одиночеству. Вот он и уходит один. Так суждено, и это случилось…

Тяжелая выпадет ему дорога, предчувствовала она, не скоро теперь вернется. Да и вернется ли? Она готова, согласна ждать сколько надо, лишь бы вернулся… Только не видит она впереди его возвращения, вот в чем горе. Найти найдет, предчувствовала она, задуманное исполнит, а дальше — туман.

— Просто я должен идти… — сказал он. — Ты как никто это знаешь. Не можешь не знать. Я должен…

Да будет так!

Они помолчали, глядя друг от друга в стороны.

— Не оставляй меня. Мне без тебя будет плохо, — жалобно попросила она, чувствуя, как глаза затуманиваются невольно. Щиплет их, точит соленая влага слез, затуманивая глаза.

— Я не могу, ты же знаешь…

— Я знаю… Вот здесь — знаю, — она коснулась рукой головы. — А здесь, — коснулась сердца, — не хочу знать. Не хочу, и все тут! — Сельга капризно притопнула ногой, словно малый ребенок, добивающийся своего у родителей. Всхлипнула даже, шмыгнула носом, как малая.

Ратень ей не ответил. А что он мог ей ответить? Они оба понимали, что слова сейчас не важны. Оба прячутся за словами, лишь бы рассеять молчаливую боль расставания. Все так…

* * *

Он ушел.

Высокий, статный, смотреть со спины — крепкий, как камень. По обычаю, волхв не оглядывался назад. Да он и не мог оглянуться. Боялся, оглянется, и сила-жива покинет его, выскочит из груди горячее от боли сердце и покатится обратно к Сельге, чтобы прыгнуть к ней в мягкие маленькие ладошки, успокоиться рядом с ее теплом. Все так…

Только отойдя от селения подальше, скрывшись от ее пронзительных, провожающих глаз за крутым взгорьем, Ратень смог наконец перевести дыхание. Когда никто не смотрел, можно было и ссутулить спину, безвольно наклонить голову к Сырой Матери…

Уходит, хотя больше всего хотел бы остаться… Уходит, потому что должен богам и духам, а такие долги никогда не прощаются. Кому, как не волхву, знать это…

* * *

Сельга, проводив его, еще долго стояла за частоколом просыпающего селенья. Смотрела, как неторопливо просыпается день. Вспоминала. Или все, или ничего, говорила она когда-то. Что ж, боги услышали ее похвальбу… Ничего не оставили… Одна осталась…

Когда-то, теперь казалось, очень давно она стояла вот так же рано-рано и думала, хвалилась себе, что все поняла про жизнь. Не иначе, боги, усмехнувшись, решили показать ей другое. Обратной стороной повернули все, заплели судьбу, как не придумаешь и в обнимку с корчагой крепкого пива…

И все-таки она поймет! Пусть не сейчас, потом, после, когда грусть потухнет, чувства улягутся, а мысли обретут прежнюю ясность. Она подумает и поймет, почему жизнь человеческая устроена именно так, и никак иначе…

Так предназначено ей судьбой, и так будет!

Эпилог