– Согласен, – кивнул я и опасливо сделал шаг. Смотри-ка, ничего, вполне, не падаю. Готов к труду, а коли понадобится, то и к обороне.
Я поднял руку и пощупал шишку на затылке. Как источник боли она меня совсем не беспокоила, а вот своим происхождением – даже очень. Я ведь увернулся от гика. Тогда откуда она взялась? Может, когда я вытащил в кокпит Козлова, гик понесло обратно, и он заехал-таки мне по черепушке? Дальнейшее укладывается в схему: меня сбросило в воду, но я не захлебнулся, потому что был в спасжилете, волны прибили меня к берегу, потом Шелестова вытащила на камни. Все логично. Правда, больно гладко. А если не что, а кто? Но с какой стати кому-то бить меня по голове? Кому? Джону? Федьке? Чистому? Кстати, где они? И примкнувший к ним Козлов.
О плохом думать не хотелось. Думать вообще было тяжко, и я оставил это занятие. Будем решать вопросы по мере их возникновения, и по возможности не утруждая извилины.
– Я с тобой, – сказала Мила.
С валуна, на котором сидела, она поднялась легко и легким же шагом направилась к воде.
– Вот здесь надо, – показала она направление. – Я здесь шла.
Так и оказалось: ей – по пояс, мне – чуть ниже. Мы добрели до яхты и забрались на нее. Это оказалось нетрудно.
Тут вот какая штука. Если яхта на ровном киле, подняться на нее из воды без посторонней помощи – задача архисложная. В Голливуде на этом целый триллер построили. Типа: решили люди искупаться – все, всем было жарко, а штормтрап не вывесили, ну, и не смогли вернуться обратно. Я уж не помню в деталях, чем там все закончилось, но закончилось плохо. С «Золушкой» такой сюжет не прокатил бы. Ее проектировали в годы, когда в моде была приплюснутая, точно утюгом выглаженная корма. Имелся на ней и специальный трап для купальщиков, который можно было опустить и находясь в воде. Этим трапом мы и пользовались после освежающих морских ванн. Однако в данный момент «Золушка» стояла, задрав к небу корму, и трап, даже будь он опущен, нам бы не помог. Ну и бог с ним, с трапом этим. Крен яхты был так велик, что мы просто перешагнули через ее подветренный борт и оказались в кокпите.
– Люди! – крикнул я, не особенно надеясь на ответ. Его и не последовало.
Мила разглядывала окошки и датчики на консоли приборов. Я тоже взглянул. Экран картплоттера3 был разбит. Я стал нажимать на все кнопки подряд, но приборы дружно игнорировали мои старания: ни одно окошко не засветилось, ни один диод не замерцал, ни одна стрелка не дернулась. А ведь такого в принципе быть не могло! Чему в них ломаться, в приборах этих? Ну, ладно, есть чему, но чтобы все и разом? И к тому же, ток-то должен идти! Это как в машине после лобового столкновения: сама всмятку, а указатель поворота мигает и мигает.
– Не пашут, – сказал я не Миле – себе. – Может, что-то с аккумуляторами?
Я повернул ключ, но стартер остался глух и нем.
Ладно, попробуем по-другому.
Ночью каюту освещали лампочки аварийного освещения. Сейчас они не горели, но света, благодаря иллюминаторам, хватало.
Еще отличие, более существенное: ночью в каюте было сухо, а сейчас плескалась вода. Означало это одно: корпус яхты рассадило о камни. Судя по всему, поступала вода откуда-то из района киля.
В каюту я полез потому, что в ней над штурманским столом находились столь нужные нам сейчас средства коммуникации. На консоли в кокпите были только дублирующие экраны с самыми необходимыми рулевому кнопками и тумблерами, а сама аппаратура – вот она, туточки. Но в каком она была виде! Изувечена, изуродована.
Чем ее так?
Ответ плавал у меня под ногами. Это была крышка от ящика с навигационными инструментами.
На протяжении всего перехода через океан я ни разу не видел, чтобы Джон пользовался секстантом, линейкой, циркулем и транспортиром. Все эти замечательные изобретения человеческого ума оказались вытеснены на обочину прогресса компьютерными достижениями последнего времени. И то верно, зачем ловить линию горизонта, погружаться в вычисления, стараясь свести к минимуму погрешности, если за тебя все безошибочно сделает электроника? Тем не менее, комплект навигационных приборов на «Золушке» имелся. Секстант, хронометр и прочее покоились в ящике с откидной крышкой справа от штурманского столика. Вот этой крышкой, судя по всему, и лупили по приборам.
Итак, чем – понятно. Теперь следует проверить, насколько вдумчиво действовал разрушитель.
Я вернулся в кокпит.
– Что там? – спросила Мила.
Махнув рукой, мол, потом, я вылез на палубу и распустил молнию чехла спасательного плота. Запустил внутрь руку, пошарил – радиобуя на месте не было. Так, и здесь облом.
Я спрыгнул в кокпит и поднял люк, врезанный в его пол. Влажно чавкнули резиновые прокладки, обеспечивающие герметичность моторного отсека. Оттуда пахнуло так, что я отшатнулся. Солярка с электролитом – адская смесь. И все же я встал на колени, наклонился и… Первое, что я увидел, это пучок проводов, вырванных из блока цилиндров прекрасного дизеля «Вольво-Пента». Вандалу потребовалась секунда, чтобы лишить мотор жизни – со всем его хваленым шведским качеством. Куда больше времени у него ушло на то, чтобы вывести из строя аккумуляторы: пока еще клеммы сорвешь и пробки открутишь…
Я захлопнул люк и доложил Шелестовой:
– Аккумуляторов нет, тока нет, ничего нет, одна надежда теплится.
– Не смешно, – сказала Мила.
– Да я, вообще-то, не веселюсь. Не с чего. Постой-ка…
Я снова нырнул в каюту. Потому что кое-что забыл. Очень важное. Но если забыл я, с тем же успехом мог забыть и… кто? Джон? Козлов? Чистый? Федор? Кто учинил этот разгром? Кому понадобилось оставить нас без связи? Какого хрена?!!
В каюте я дернулся к штурманскому столу – и выругался: не забыл, стервец!
Крепления были откинуты, полка пуста, спутниковый телефон исчез.
– Андрей!
Я бросился наверх, к Миле.
– Что?
– Там!
Метрах в ста от нас по правому борту я разглядел оранжевое пятно. В воде, среди рифов. Что там такое? Бинокль нужен…
Бинокль оказался на своем «штатном» месте – в нише справа от рулевого. Я достал его, хотел прижать окуляры к глазам, но зрительные трубы оказались сдвинутыми, так что мне пришлось подстроить их под себя.
Так, вот оно, пятно, только не пятно это вовсе…
В одежде яхтсменов торжествует «унисекс» – что для мужчины одежка, что для женщины, все едино. К тому же, комбинезоны-непромоканцы нивелируют фигуру, так что со спины не всегда разберешь, кто перед тобой – мужчина или женщина, высокий человек или не слишком, худощавый или средней упитанности. Ну, а если человек в воде, если над ней только «горб» спасжилета, а голова скрыта капюшоном, то не разберешь ни за что и никогда.
Пока я возвращался на берег, пока бежал по нему, пока понял, как подобраться к человеку среди камней, я гадал: «Кто?» И перебирал, как несколько минут назад, ту же обойму имен. Федька? Чистый? Джон? Козлов?
Дважды я оступился: раз – по горло уйдя в воду, а второй раз – с головой. Эта заминка позволила Шелестовой опередить меня. Я нагнал ее в тот момент, когда она ухватила человека за плечи, приподняла…
Это был Чистый.
Глава вторая
Мы выволокли Чистого на берег.
Я был спокоен – ни трепета, ни дрожи. Будто дело это для меня привычное, даже наскучившее, тела бездыханные таскать. А это не так, переноска трупов – занятие мне незнакомое, так что можно было бы и психануть. Чего ж не психую? Да, мне не нравился Чистый, но мое нынешнее хладнокровие прежняя неприязнь не оправдывает. Нравился, не нравился… Человек все-таки, можно и поскорбеть, и вздохнуть горько, а то и слезу смахнуть. Но не получается, не скорбится и не плачется. Отчего так?
И тут я понял. Потому что о себе больше думаю, чем о Косте. Потому что у меня шишка, а у него точнехонько в этом же месте череп проломлен. А могло быть наоборот: я лежал бы хладным трупом на берегу португальского острова Селваженш-Гранди, а надо мной склонялся бы помятый, но живой Костя Чистый. И за что поручусь, так это что ни слезинки бы он по мне не проронил, сволочь этакая.
Я натянул капюшон на лицо покойного. Для этого мне пришлось слегка распустить молнию у горла и поддернуть куртку вверх. Оранжевая ткань скрыла посиневшие веки и щель полуоткрытого рта.
А зубы-то у Чистого сплошь керамика, невольно отметил я и даже поежился от того, что обращаю внимание на такие вещи в такую минуту.
Я быстро взглянул на Шелестову. Не заметила ли она чего по моему лицу? Не претит ли ей находиться в обществе растленного типа, на которого даже смерть близкого человека никак не действует? Ну, не близкого, но давнего знакомого, не так уж много это меняет.
– Это гиком его, – сказала Мила.
– Не думаю, – покачал я головой. – За борт скинуло, может, и гиком, но вмятина на затылке аккуратная, почти круглая, это его, наверное, о камень приложило.
Мы помолчали, потом Шелестова проговорила с запинкой:
– Что делать будем?
О том, что связи с материком у нас нет и в ближайшее время не предвидится, я ей уже рассказал.
– А что делать? – пожал я плечами. – Только ждать. Рано или поздно на острове появятся люди. Сюда и экскурсантов возят, и орнитологи здесь частые гости.
– Я о другом. Что с ним делать будем?
Опять я ее не сразу понял. Я про Фому, а она про Ерему, про Костю то есть.
– Петька говорил, тут пещер много. Можно туда отнести. Но ее еще найти надо, пещеру. А можно и здесь оставить, только камнями завалить, а то птицы расклюют. Вон их сколько!
Над скалами вдали царила суматоха. Несколько десятков птиц кружились в воздухе. На земле их было во много раз больше. Тот же Петька рассказывал, что на островах архипелага Селваженш находится одна из крупнейших колоний атлантических буревестников, а эти гордые смелые птицы падалью не брезгуют.
– А с остальными как?
– Искать будем, – сказал я. – И надеяться.