Так и есть! Ступеньки, еще одна дверь, она приоткрыта, в щели – асфальт. Очевидно, это был запасной выход из владений господина Азеведу. Отсутствие брусчатки говорило о том, что, выйдя, я окажусь с тыльной стороны здания, в каком-нибудь тихом переулке. Что и требуется.
Я пересчитал ногами ступени, сунулся в дверной проем и…
– Вот ты где, – сказал бычара на ожидаемом русском языке.
Он щурился. Правая рука была в кармане. А в ней нож в заусенцах?
– Со мной пойдешь! – последовал приказ, не выполнить который было невозможно, так это прозвучало. И все же я попробовал заупрямиться:
– А что, собственно?..
Договорить мне не дали. Волосатый кулак вошел в соприкосновение с моей челюстью, и я понял, что упрямиться глупо. Сопротивляться тем более. Тот охранник, которого экзекутор охаживал кулаками в подсобке, это знал. Теперь осознал и я.
– И не дергайся!
Я и не собирался. Мне бы звездочки из глаз повымести – и ладно.
Как, когда, в какое мгновение за спиной бычары появилась неугомонная девушка Мари, я не уловил – звездочки помешали. Но я лицезрел финал.
Мари была не одна, она была со стулом. Одним из тех потертых хлипких стульев, что выставляют к дверям пенсионеры Орты, чтобы сначала угнездиться на них, а потом всласть поглазеть на прохожих.
Стул поднялся.
Мари подняла его за спинку и обрушила сидением на бычачью голову.
Голова оказалась послабее той, что была у физрука в «Республике ШКИД». В фильме школьный учитель в исполнении Павла Луспекаева лишь стряхнул с плеч обломки табурета и изрек: «Не шали». Бычара ничего не стряхнул, не сказал, даже не охнул, он просто распластался у наших ног.
Мари глянула по сторонам, схватила меня за руку и потащила обратно в сокровищницу Жозе Азеведу. Там мы не задержались, проскочили помещение насквозь, скатились по лестнице, ведущей в питейный зал, и лишь перед дверцей с окошком-штурвалом притормозили, чтобы восстановить дыхание.
Явили себя в кафе мы уже во вполне приличном состоянии. Единственное, что могло выдать меня, это огнем горящая скула. Что ж, будем считать, что это присутствие рядом очаровательной спутницы – несмотря на растаманские шмотки, все равно очаровательной, – вогнало меня в краску. Правда, какую-то одностороннюю.
Мы чинно прошествовали через зал и уже готовы были выйти на улицу, когда меня ударило под лопатки вопросом:
– Сережа, ты?
Это меня так зовут – Сергей. А голос я узнал. Столько лет прошло, а узнал. Вот ведь как бывает.
Глава 3
– Сюда смотри, – говорил дядя Петя. – Отсюда пойдем.
Палец, достойный отдельного описания, такой он был натруженный и неухоженный, словно врос в карту.
– Рядом это, сорок километров всего. А потом так… так… так… а дальше… Свобода, до самого горизонта свобода.
– Здорово, – согласился я.
– Конечно, здорово, –усмехнулся Кривушин. – Мечта под парусом!
– Имя должно быть, дядь Петь, нельзя без имени.
– Есть имя! Сначала хотел назвать «Океан», а потом думаю: чего это я скромничаю, будто невеста на выданье? «Великий Океан»! Как тебе?
– Великий – в смысле, Тихий?
– В смысле, Великий. С чего мне один выделять? По мне так и Атлантический великий, и Индийский, а разве Северный Ледовитый хуже? Тоже, я тебе скажу, еще о-го-го какой.
– Мне нравится, – подвел я черту. – Красиво. Значит, «Great Ocean».
– Чего?
– Это по-английски. Кстати, у тебя с языками как, дядя Петя? Никак?
Кривушин помрачнел:.
– Тут ты в яблочко попал. Несколько слов по-немецки– и весь багаж. Ничего от училища не осталось, да нас не шибко и учили, все больше технические термины, а чтобы поговорить, этого не было. Да… А я ведь понимаю: тут без языка нельзя. Язык, он до Рима доведет.
– Рим, дядя Петя, город сухопутный.
Кривушин сжал губы в раздумье: не обидеться ли? – и не стал.
– Ты меня за неуча-то не держи. Знаю я, что от Рима до моря, как от нас до Москвы.
– Ну, это ты рванул.
– Поменьше малость, – легко пошел на попятный Кривушин. – Но без языка так и так нельзя, не получится. А мне языками не овладеть, я себя знаю. Зато ты парень грамотный. Сам говорил, что и английским, и французским владеешь.
В этом дядя Петя был прав – и что я сам говорил, и что владею. Вообще, языки – это единственное, что мне всегда легко давалось и в школе, и в институте. Мне даже в свое время советовали на филфак идти, так у меня здорово получалось сначала с английским, а потом и со вторым языком. Французский у нас в институте на добровольных началах факультативно изучали. Вот я таким добровольцем и стал. Только не пошел я на филфак, там же учиться надо, а мне лениво.
– Правда, – озабоченно проговорил майор, – в Южной Америке все больше на испанском говорят. Но ничего, выучишь, курсы всякие есть или так наблатыкаешься, по ходу дела. Ну что, пойдем?
Ускользая от ответа, который должен был глубоко опечалить дядю Петю, я опустил глаза и снова стал разглядывать палец на карте.
– А карта у тебя такая откуда? Хорошая карта. Подробная.
Кривушин расцвел:
– Товарищ подарил. Тоже бывший военный. Уж не знаю, как он ее при себе сохранил, они ж под роспись выдаются, но сохранил как-то. А как о моих планах узнал, то не пожадничал, подарил. И слово взял, что я никому его имени не назову, вот и не называю, даже тебе не скажу, хотя мы, почитай, теперь команда.
Похоже, Кривушин принял мою уклончивость за согласие, и это меня совсем не радовало. Но и обижать человека отказом вот так, наотмашь, мне не хотелось. Нравился мне дядя Петя, такое дело.
– Правильно, – наклонил я голову ниже, чтобы не встретиться с собеседником взглядом. – И не говори. Что знают двое, то знает и свинья. Так, кажется, говорил папаша Мюллер? Еще сболтну ненароком, а человеку неприятности. Да, а ты сам, дядь Петь, неприятностей не боишься? Границы наши по нынешним временам не те, что прежде, но замков все равно хватает. Власть, опять же, хоть и новая, а такая же дурная. Препоны всякие чинить станет, заборы строить.
– А я готов. Если на такое подписался, то чего уж… Где наша не пропадала, и тут не пропадет. И ты не тушуйся. Если что, где ты пособишь, где я подмогну, не чужие все-таки люди.
Ну, насчет этого дядя Петя переборщил. Был я дяде Пете никто. Хотя спасибо, приятно даже.
Познакомились мы случайно, и если бы не смена общественной формации в отдельно взятой стране, то не познакомились бы никогда. Как, каким ветром занесло бы меня, инженера средних способностей в создании электронных схем и устройств в деревню с нежным названием Ключики, что на новгородчине? Абсурд!
Я приехал туда осенью 1992 года. Призвала меня в Ключики строптивая судьба экспедитора. Да-да, вот так, был электронщиком, а стал экспедитором. Потому что вслед за победой демократических преобразований вдруг выяснилось, что разрабатываемые нашей лабораторией схемы и устройства никому не нужны. И не потому, что весь ее дружный коллектив состоял сплошь из середнячков, были среди нас и люди толковые. Просто на Тайване такие схемы, не говоря уж об устройствах, уже лет пять как выпускали, доведя их цену до непристойно низкой, а качество до недостижимых высот. Мы прогорели, что было ожидаемо и естественно. Теория Дарвина в который раз доказала свою правоту: выживают наиболее приспособленные, активные и готовые к переменам. У нас в коллективе таких пассионариев не наблюдалось. Даже не прямая, а как бы соседская принадлежность лаборатории и всего нашего НИИ к военно-промышленному комплексу не уберегла от кончины. И то сказать, комплекс этот сам расползался по швам: некогда строгий габардиновый костюм на глазах превращался в рубище, где дыра за дырой гоняется и догнать не может.
Короче, если товарищ Бендер по зрелому размышлению решил переквалифицироваться в управдомы, то я выбрал стезю экспедитора. Да и этой работы, за которую мало, но платили, мне тоже было бы не видать, если бы не Колька Миронов. Без него хоть зубы на полку. А зубы на полку класть не хотелось, хотя они и в пломбах, а все равно жалко, не чужие же.
Друг детства сориентировался быстрее меня. Возможно, потому что не имел высшего образования: то время, когда я худо-бедно грыз гранитные камушки знаний, мой школьный товарищ потратил более рационально – он изучал реальную жизнь, пробуя ее на вкус, на нюх, даже на ощупь. Последнее – регулярно, отчего жизнь радостно повизгивала. Что и говорить, любил Колька Миронов это дело и хотя не считал отпечатанную на гектографе «Камасутру» лучшей книгой на свете, в полезности ее не сомневался.
Когда все затрещало и рассыпалось, сквозь мусор стала пробиваться чахлая поросль новых экономических отношений – и не разберешь с виду, то ли сорняки, то ли злаки. Колька и разбираться не стал, бросил родимую автобазу и занялся коммерцией. Быстро задружился с теми, кто мог помочь, закорешился со всеми, кто мог помешать, а как подраспрямились плечи, стало ему самому за товаром ездить не по чину-званию. Начал Миронов пристраивать к делу друзей-знакомых. Взял и меня. Задачей моей было на собственных «жигулях» (отцово наследство, как и «мытищинский» прицеп) ездить на историческую Колькину родину и доставлять оттуда в столицу Колькину клюкву. В смысле, собранную для Кольки односельчанами и заранее Колькой оплаченную, поскольку земляков Миронов жалел за неприспособленность к жизни и попусту не кидал. Родители увезли его из Ключиков, когда ему и семи не было, а все равно корни давали о себе знать. Оттого и отношение было такое, скажем прямо, для наступивших диких времен нетипичное.
Вот там-то, в Ключиках, я и познакомился с майором в отставке Петром Васильевичем Кривушиным, приходившемся Кольке дядькой, но не прямым, а каким-то сомнительным – то ли через троюродного брата, то ли через сводную сестру. Впрочем, в Ключиках точностью родства не заморачивались – какие счеты между своими людьми? – хоть прямая, хоть на киселе, а все равно родня.
Был Петр Васильевич холостяком, служил в разных местах великой страны, а как в отставку вышел, подался на малую родину, хотя никто его тут не ждал, даром что кругом сплошь родня. Подлатал дом родительский, баньку отстроил и зажил. И неплохо зажил, потому что руки золотые, с техникой на «ты». Все чинил бывший сапер, хоть радио, хоть холодильник. И брал по-божески, людей не сердил.