– Вручили мне его, – не стал томить кэп. – Минут пять как.
Дело было так. Возвращаясь из города, дядя Петя был вполне культурно остановлен у входа в марину человеком, характерной деталью облика которого был голый череп, покатый лоб, а также колючий взгляд, который его обладатель тщетно маскировал широкой улыбкой. Извинившись, человек сказал, что тоже из России, земеля, короче. «Очень приятно», – улыбнулся и дядя Петя, но с объятиями не полез. Далее бычара счел необходимым посокрушаться, что узнал о Кривушине лишь сегодня утром, иначе обратился бы к нему гораздо раньше. «Чем же я могу помочь?» – спросил дядя Петя. Бычара объяснил, что ищет своего товарища, который где-то здесь, и широко повел рукой, после чего предъявил фотографию: «Не встречали?» Дядя Петя снимок взял, долго вглядывался, шевелил губами и наконец изрек: «Вроде не видел такого». Бычара нахмурился: «Вроде или не видели?» Дядя Петя почесал бороду и поставил точку: «Нет, не встречал». Бычара совсем помрачнел: «Жаль… Но вы фото себе оставьте, у меня еще есть, вдруг увидите друга моего? Только, если увидите, не говорите ему обо мне, а позвоните вот по этому номеру, я его тут на бумажке записал. Позвоните?» На это дядя Петя ответил так: «Отчего ж не позвонить? Коли увижу, так сразу. Сюрприз пусть будет, да?» Бычара кивнул: «Большой сюрприз». После этого они еще поболтали с четверть часика о том, о сем, что в Отечестве по-прежнему воруют, что погоды на Азорах стоят погожие и предсказанные, что так бы жить и жить на этом острове, но… «Дела домой зовут, и все серьезные», – сказал бычара. «Ну, и я тут не задержусь», – поддакнул дядя Петя, проверяя тем самым, знает ли визави о завтрашнем отплытии. Бычара пропустил эти слова мимо ушей, из чего можно было заключить, что это ему или неизвестно, или неинтересно. Они обменялись рукопожатием, и дядя Петя отправился к понтонам, а бычара сел на парапет, внимательно поглядывая по сторонам: не покажется ли на горизонте его потерявшийся дружок?
– He is not a friend to me, – отрезал я по окончании рассказа.
– This by itself, – согласился кэп.
– You were right, – сказала Мари.
Теперь уже я должен был согласиться: да, прав был Кривушин. Умозаключения Кривушина оказались безупречными. Ищут нас. Меня – и Мари за компанию. Сеть раскинули. Налицо лишь одна маленькая странность: поздновато они на дядю Петю вышли, могли бы и порасторопнее работать, им за это деньги платят. Хотя… Пока доложились, пока сообразили, как действовать, пока нашли мою фотофизию, и с какого конца и какими силами начали прочесывать русскую диаспору Фаяла, тоже вопрос. Ясно, что не с того, с какого следовало бы. И в этом нам повезло. И это правильно, потому что если кому и должно везти, так это хорошим, порядочным людям – таким, как мы, например.
– Что мне с ней делать? – я повертел в пальцах фотографию. – Порвать?
– Зачем? – удивился кэп. – Дай-ка.
Он выдвинул ящик стола, отодвинул коробку с портсигаром, запустил руку поглубже и вытащил компактный, искрящийся хромом степлер. В четыре нажатия прищелкнул снимок к фанерной стене рубки. Теперь три фотографии висели рядом – две в рамках и одна с пробитыми скобками уголками.
– Пусть будет. На добрую память. – Кривушин повернулся к Мари. – On a good memory.
– Triptych, – оценила та.
Триптих? Это слишком. Ни общего сюжета, ни темы. Единой идеи, и той нет. А я на «объединителя» никак не тяну. Фактура не та. Только Мари я этого не скажу, нечего баловать.
До вечера дядя Петя еще трижды сходил в город, возвращаясь оттуда с оттянутыми покупками руками. И каждый раз, проходя мимо бычары, будто приклеившемуся к парапету, он улыбался и кивал ему, как старому знакомому. А перед тем, как отправиться в свою комнату над кафе «Спорт», чтобы провести там последнюю ночь на суше, даже подошел – наглец! – и заверил, что, дескать, все помнит, будет смотреть, примечать и, конечно же, позвонит, если что.
Утром Кривушин прибыл на плот, увешанный сумками и пакетами. Вот так всегда: как бы скромен ни был человек, как ни готов обходиться малым и необходимым, а все равно «обрастает» вещами. И это закон жизни, который надо принять без скорби и сожалений.
Наскоро перекусив, мы стали готовить убежища, в которых нам с Мари предстояло укрыться от взоров чиновников острова Фаял.
…Не знаю, на сколько они опоздали, но, видимо, не очень на много, потому что руки-ноги у меня не затекли – не успели, и я еще не начал ворочаться в надежде подобрать более удобное положение.
– Прошу вас, господа.
И в ту же секунду, как надо мной раздались эти слова, мне ужасно захотелось чихнуть. Я пробежался ладонью по груди, дотянулся до носа и почесал его. Потом исхитрился и ущипнул себя за мочки ушей – это для надежности. Сработало: чихнуть уже не хотелось. Правда, заломило спину, но это мы уж как-нибудь переможем.
Опять же не знаю, сколько продолжался этот официальный визит. Возможно, те самые тридцать минут, о которых, как о максимально величине, говорил дядя Петя. Но мне показалось, что много дольше, и мой истрепанный нос, мои истерзанные мочки были тому подтверждением. Впрочем, конечно же, это мне только казалось: трудно быть «на ты» со временем, когда лежишь в темноте, зажатый со всех сторон, с нервами, натянутыми втугую, как струны на балалайке.
Плот был осмотрен, палуба истоптана, вопросы заданы, документы подписаны, печати приложены. Все, дяде Пете оставалось сопроводить гостей до трапа, поблагодарить:
– Аgradecimentos! – и попрощаться: – Adeus!
Все, мы с Мари могли «восставать». Только для этого надо было раскидать вещи, наваленные на «крышки» наших «гробов», а сделать это мог только дядя Петя, ему же было не до того: отдать швартовы, принять буксир… Вся эта суета требовала его участия и безотлучного присутствия на палубе, а потом и за штурвалом. Кэп лишь на мгновение заскочил в каюту и сказал громко и отчетливо:
– Можно чихнуть и оправиться.
Последнее в повестке насущных проблем не стояло, так как мы дальновидно и мужественно отказали себе в удовольствии утреннего кофепития. Что же касается чихнуть, то это с превеликим удовольствием!
Я прислушался к себе. Не свербит, не щиплет… Даже обидно. Столько стараний, чтобы удержаться, а когда можно – не хочется.
Нет, возмутился я, так дело не пойдет. Я наморщил нос, поводил им, посопел… и чихнул. Да так звонко, от души, что содрогнулся всем телом и приложился лбом к «гробовой» фанере.
– Будь здоров, – донеслось до меня глухо, словно из-под ватного одеяла.
– Буду, – пообещал я капитану, проявлявшему такую подкупающую заботу о своем экипаже.
Кривушин меня вряд ли услышал. Занят был. Плот отходил от понтона. «Бревна»-трубы подо мной будто поразил старческий склероз, который без трясучки редко обходится. Они вибрировали и дрожали. Потом меня качнуло влево, качнуло вправо, подбросило вверх, кинуло вниз. Но все это слегка.
С утра на море был штиль. Легкий ветер не мог разогнать волну. Это было кстати.
«Когда не видишь горизонт, когда нет «точки отсчета», тут-то тебя и начинает колбасить, – поучал нас капитан. – Мозг не справляется. Поэтому, как почувствовал, что вот-вот скрючит, тут же из каюты прочь, хоть на четвереньках, хоть ползком, и глазом за горизонт цепляйся. Тогда отпустит. А не отпустит, так выворачивайся за борт, не марай палубу».
В замкнутом пространстве каюты морская болезнь подкрадывается бесшумно и скоро, как зверь на мягких лапах. Мы же с Мари были и вовсе в «замурованном» виде, и означенный зверь представлял для нас не умозрительную, а самую что ни на есть явную угрозу. Тем не менее мы надеялись, что нас не вывернет наизнанку. И все же случиться могло всякое, вплоть до грязного и постыдного. Все-таки качать будет, дергать.
И нас действительно качало и дергало, но все та же предусмотрительность – утром мы отказались не только от кофе, но и от съестного, – уберегла от конфуза. Желудок сводило спазмами, но поделиться с окружающей действительностью ему было нечем.
«Нас», говорю я, потому что, когда по прошествии то ли двух, то ли трех столетий дядя Петя вызволил меня и Мари из наших застенков, мы были изрядно помятыми, но вполне себе чистыми. А Мари ему даже будить пришлось!
Плот все еще тащился за катером. Море оставалось спокойным. Штурвал капитан закрепил веревочными концами, и таким образом сумел выкроить пару минут для нашего освобождения.
Руки-ноги слушались меня плохо. Кривушин помог мне выбраться из «гроба». Я со стоном выпрямился и стал разминать затекшие мышцы.
Железная девушка Мари обошлась без этого. Чуть отодвинув шторку, она припала к окошку.
Вернув подвижность членам, я последовал ее примеру и пристроился у соседнего.
За окном был океан – тихий, хотя и Атлантический.
– Скоро уже! – крикнул Кривушин.
Дверь в рубку он не закрыл, и теперь мы видели его, стоящего у штурвала, с белоснежной бородой, укрывшей шею и грудь, человека пожилого, но со взором ясным и чистым. Седой странник был в своей стихии!
Оставалось дождаться, когда будет отдан буксирный конец. И каким же тягостным было это ожидание!
Объяснение тому виделось в одном: свобода была так близко! Лишь теперь я до конца осознал, как измучился существованием в коробке площадью сколько-то там квадратных метров. И как достало меня вынужденно соседство с девицей, которая жить не может без смартфона и спокойно писает в присутствии малознакомого мужчины.
Стоило мне подумать об этом, как захотелось в туалет. Ну, не было завтрака, так что? Значит, из старых запасов.
Я решил терпеть, потому что самопальный сортир тоже был поперек горла, хотя, наверное, это не самое лучшее сравнение.
Катер сбавил ход. Капитан «Великого Океана» снова накинул веревочные петли на ручки штурвала, закрепляя его в нужном положении, и метнулся на нос, бросив на ходу:
– Дверь закрой!
Я закрыл.
Катер накрутил буксирный конец на кормовую лебедку. Гуднул пару раз, описал круг вокруг плота, загудел снова.