– Аgradecimentos! Adeus! – махал рукой дядя Петя. – Thanks! Bye!
Те же слова он потом скороговоркой высыпал в микрофон рации.
Катер развернулся к нам кормой и направился к тающему в дымке, уже далекому берегу.
Я хотел было распахнуть дверь, но Кривушин прикрикнул на меня:
– Куда? Назад! Бинокли!
Пришлось ждать, когда катер совсем скроется из вида.
– Вот теперь можно, – разрешил кэп.
Я вывалился из рубки и кинулся на нос плота. Там, переминаясь от нетерпения, я сделал то, чего так страстно желал.
Небесное светило жарило и слепило мои привыкшие к сумраку рубки глаза. Солнечные зайчики прыгали по воде. Ласковый ветер сушил кожу. Облака были похожи на корабли. Господи, хорошо-то как!
Я поднял руки и, потрясая до боли сжатыми кулаками, заорал:
– Свобода!
На мое плечо легла ладонь капитана:
– Отставить вопли, – сказал Кривушин. – Будем паруса поднимать.
Глава 15
Взявши курс, держи его. Таким было кредо майора Кривушина, ставшего капитаном. Это, однако, вовсе не означало понижения в звании. Потому что тут не в числе звездочек дело, не в шевронах, а в статусе.
– Капитан на корабле царь и бог, – говорил Кривушин, оглаживая бороду. – И карает, и милует. Все в его власти, и за то ему почет и уважение. Но и оборотка есть: случись что – он за все в ответе. Так гласит морское право! – и дядя Петя со значением воздел свой знаменитый перст. Повторюсь, ныне ухоженный и потому лишенный былого колорита.
Я машинально кивал, соглашаясь с каждым словом. Надеюсь, со стороны так и выглядело, хотя в реальности мне просто жутко хотелось спать – до беспомощности и свинцовой тяжести в веках. И не было рядом прислужников, готовых поднять их, как Вию.
Строгий распорядок, установленный на плоту, плохо увязывался с моими внутренними «биологическими часами». Ну, теми, о которых писал умный писатель Андрей Битов. Это когда идешь по пляжу Куршской косы, слева дюны, и позади они, и впереди, и все одинаковые, как дыни «торпеды», и вот так идешь, идешь и вдруг поворачиваешь и топаешь обратно – в дом отдыха, потому что там ужин, макароны. Спрашивается, почему ты повернул именно здесь, в эту секунду, что заставило? Ответ: часы протикали – твои, биологические, которые есть в каждом. Ты им подчиняешься, ты по ним живешь.
Капитану Кривушину на все эти тонкости было плюнуть и растереть. И по большому счету в этом он был прав. Действительно, не пристало царю и богу снисходить до таких частностей, меркнущих до прозрачности перед задачей глобальной – пересечь океан в целости и здравии.
Особенно тяжело мне давалась «собачья» вахта – от полуночи до четырех часов утра. Все спят, словом переброситься не с кем, а ты бодрствуешь и тебе совершенно нечего делать. Читать при свете фонаря – глаза слипаются. Смотреть на серые в темноте гребни длинных пологих волн – слипаются еще быстрее. Да еще и укачивает, как в колыбели. Что до планшета, то в море он работал картплоттером, на другое не разменивался, и потому не мог порадовать меня ни музыкой, ни каким-нибудь фильмом.
Я бросал взгляд на дисплей с цифрами и буквами по краям и видел белую лодочку-пиктограмму – наш плот! – на темно-синем фоне, расчерченном тонкими изогнутыми линиями. Взглянул – и все, можно опять смотреть на волны и бороться со сном.
Бывали вахты, когда я даже не прикасался к штурвалу. И это при том, что авторулевым плот оборудован не был. На современных яхтах он уже давно в числе обязательных опций, но удовольствие это достаточно дорогое, а Петр Васильевич Кривушин мореплаватель не из богатых. Но даже не это главное. Авторулевому требуется много энергии, аккумуляторы же на борту «Великого Океана» были не бездонными. Подзаряжал их капитан с помощью небольшого дизеля, который заводил лишь по мере необходимости, экономя солярку.
Вместо авторулевого на плоту было ветровое подруливающее устройство, сконструированное яхтсменами-одиночниками еще в 60-х годах прошлого века. На корме плота был установлен шток с вращающимся на нем крылом площадью около метра. Тросами через блоки крыло было соединено с пером руля. Когда плот сбивался с курса, ветер заставлял крыло поворачиваться, штуртросы передавали усилие на перо руля, оно тоже поворачивалось и возвращало плот на заданный курс.
В начале нашего плавания ничего этого я, разумеется, не знал. Мне и Мари вообще предстояло многому научиться, ведь парусного опыта у нас не было ни малейшего. А ходить под парусом – это наука! Впрочем, многие считают это искусством.
Дядя Петя оказался вдумчивым педагогом, и уже к вечеру первого дня мы накрепко уяснили, чем отличаются шкоты от фалов, для чего нужен ахтерштаг, что конец на лебедку надо накладывать по часовой стрелке и что приказы капитана надо исполнять споро и без дурацких «зачем». Придет время, тебе объяснят.
Помнится, Христофор Бонифатьевич Врунгель обучал морскому делу только что нанятого матроса Фукса, в прошлом шулера, недобитого канделябрами, с помощью игральных карт, которые прикрепил к разным снастям. В нашем случае такой изобретательности не потребовалось. Нам достаточно было повторить раза три. Или пять. Так Кривушин и поступал, показав себя не только вдумчивым, но и невозмутимым учителем.
На четвертый день он доверил мне штурвал. И должен признаться, хотя это и горько, что Мари он доверил его днем раньше.
Мы уже достаточно далеко продвинулись на юг. С каждым днем ветер свежел, в порывах порой набирая немалую силу. Но штормом это нельзя было назвать даже с большой натяжкой, так, эскиз. Трассы активного судоходства тоже остались за кормой. Так что особого риска в том, чтобы доверить плот новичку, не было.
– Но ты… того, кричи, если что, – напутствовал меня кэп, отправляясь на боковую.
Выглядел дядя Петя усталым. Мало того, что на его попечении был «Великий Океан», так еще два профана на нем, которые так и норовят дернуть не за ту веревку, а еще путаются и пугаются, когда плот уваливается или приводится (это когда «от ветра» и «к ветру»).
Первую самостоятельную вахту я отстоял, хочется верить, на твердую «четверку». Как доказательство, приведу слова капитана, произнесенные им четыре часа спустя. Посвежевший, хотя и со следами-рубчиками от подушки у виска, он взглянул на экран картплоттера, потом на паруса и сказал:
– Хорошо.
Я даже зарделся от смущения и гаркнул:
– Thank you, sir!
И покатилось. Вахта за вахтой. Приборка, уборка. Завтрак, обед, ужин.
– Ибо жизнь яхтсмена скучна и однообразна.
Такими сентенциями, замешанными на иронии и жизненном опыте, потчевал экипаж наш доблестный шкипер.
И вот что поразительно: мне это нравилось! Все это: вахты, приборки… Кто бы раньше сказал, ни за что не поверил. И что еще примечательно: чем дальше мы удалялись от одного берега и чем ближе были к другому, тем нравилось все больше. Время лечит, это известно, но время еще и учит, меняет ориентиры. Время и море.
День проходил за днем. Неделя сменяла неделю. Спустившись до широты Канарских островов, мы, послушные течению и пассату, повернули на Запад. Все шло строго по плану, некогда преподнесенному нам Кривушиным. Не оказалось в нем ни ошибок, ни помарок: и даты выбраны правильно, и маршрут безупречен. Плыви себе и плыви, вернее, если по-нашему – по-моряцки, иди себе и иди, получай удовольствие от спящего океана, ровного ветра и радуйся, что у тебя такое надежное славное судно.
– Корабль в море – дом родной.
Так говорил Кривушин, и вскоре я уже полностью разделял правоту данного утверждения. Плот «Великий Океан» стал нам самым настоящим домом, причем во всех значениях – и как house, и как home, как строение и как очаг домашний. Да что там, плот наш был настоящим чудом! Синтезом огромной человеческой любви и блестящих инженерных решений.
В основе «Великого Океана» были восемь труб, запечатанных по концам специальными пластиковыми «заглушками» толщиной в три сантиметра. В корме «заглушки» были плоскими, что Кривушин считал ошибочным решением. Когда нас догоняла волна, она билась в «заглушки», как в литавры, извлекая из них соответствующие звуки, подчас громкие и даже угрожающие. Надо было сделать их такими же, как впереди, конусообразными, напоминающими колпачки, которыми в приличных домах прежних эпох гасили свечи, только колпачки гигантские. Такую форму «заглушек» кэп позаимствовал у «An-Tiki» Энтони Смита, который утверждал, что так трубы-«бревна» приобретают обтекаемость. О кормовых «заглушках» Смит почему-то ничего не сказал. Или у команды пенсионеров с «An-Tiki» было плохо со слухом?
Длина труб тоже была разной. Составлены они были так, чтобы впереди образовывался треугольник. Предполагалось, что это позволит плоту лучше рассекать волны. Но не только. Треугольный выступ давал возможность надежно раскрепить бушприт, приподняв его на подпорках. Такой бушприт, по словам дяди Пети, был на плоту «Таити-Нуи» Эрика де Бишопа. На «An-Tiki» же бушприта вообще не было. Да и парус был один – тот, что моряки называют прямым, поднимающимся на горизонтальной рее. Управляться с таким парусом довольно сложно, тут требуются серьезные физические усилия нескольких человек. Так как Кривушин собирался идти в одиночку, то ему требовалось более совершенно парусное вооружение. К тому же, прямой парус практически не позволяет идти сколько-нибудь круто к ветру. По зрелому размышлению дядя Петя выбрал знакомый ему гафельный грот. Этот парус также поднимается вверх на рее, но опирающейся одним концом на мачту; нижняя его шкаторина, край то есть, растягивается на гике. С помощью гика-шкотов парус можно ставить под углом к ветру, перебрасывать с борта на борт, в общем, им можно манипулировать. Для лучшей управляемости и чтобы увеличить площадь парусности, был пошит стаксель – треугольный парус, своим передним углом дотягивающийся до конца бушприта и управляющийся стаксель-шкотами, проходящими по бортам плота до самой кормы. Работать и с гика-, и со стаксель-шкотами предполагалось с помощью лебедок, ну, это чтобы не надрываться попусту. Способность идти круто к ветру предполагает также противодействие дрейфу, иначе судно будет сносить. На яхтах дрейфу препятствует киль, на швертботах – выдвижные шверты. Такие шверты, похожие на длинные (три метра) и широкие (метр) доски, хотя сделаны они были из какого-то металлического сплава, появились и на плоту «Великий Океан II». Их была два и располагались они чуть за мачтой. Шверты двигались вверх-вниз в сделанных из стального уголка направляющих, закрепленных на стенах рубки. Опускались шверты в специальные отверстия в палубе, аккурат между двумя «бревнами»-трубами, и таким образом плот обретал нужное ему на острых курсах боковое сопротивление.