Мачта тоже была из металлического сплава. Прочность и, с позволения сказать, стойкость ей обеспечивали ванты по бокам и штаги, протянутые к носу и корме. Сначала Кривушин хотел сделать мачту А-образной, как на первом «Великом Океане», что позволило бы отказаться от вант, но выбор гафельного вооружения сводил преимущества такой конструкции практически к нулю. Дядя Петя выбрал целесообразность. На нее же он оглядывался, когда устанавливал штурвал, так как рулевое весло при одиночном плавании – это такая безрассудная трата сил, что и говорить не приходится. И в этом, как подчеркивал кэп, лишая себя незаслуженного первенства, он шел в кильватере за тем же «An-Tiki», а тот в свою очередь за плотами Уильяма Уиллиса «Семь сестричек» и «Возраст не помеха».
Палуба «Великого Океана» была сделана из фанерных листов, обработанных водостойким составом. Лежали листы на горизонтальных трубах-поперечинах, «пристегнутых» к трубам-«бревнам» стальными хомутами. И хотя хомуты были изготовлены из «нержавейки», для пущей надежности они вместе с «бревнами» были обмотаны черной синтетической тканью на эпоксидке. Ткани Кривушин не пожалел, так что «бандажи», смыкаясь, фактически покрывали «бревна» по всей длине. В корме фанерная палуба была застелена циновкой, сплетенной из синтетических нитей, это уже чтобы ноги не скользили.
Ну, что еще? О продуктах. Они хранились в рубке и ящиках-рундуках, установленных вокруг штурвала и одновременно выполняющих роль лавок. В той из них, на которую мог присесть рулевой, находился еще дизельный движок и два аккумулятора. Пресную воду, помимо обычных пластиковых бутылок, Кривушин держал в трех бочонках, привязанных к мачте. Топливо – в канистрах на корме.
Камбуз располагался справа от входа в рубку, представляя собой ящик со спрятанной в нем газовой плиткой. Здесь же лежала посуда и все то, что делает ее чистой. К слову, мытье посуды на «Великом Океане» было общим делом, даже капитан включил себя в очередь и драил миски с не меньшим усердием, чем я и Мари.
Наконец, о клозете, о гальюне то есть. Он находился на носу – так, чтобы расположившийся там по большой или малой надобности человек мог чувствовать себя спокойно, будучи укрытым стенами рубки. И да побьют нас все экологи мира, никакого биотуалета!
Вообще, после стольких дней, неотлучно проведенных в каюте, фактически у параши, что само по себе унизительно, я на всю жизнь возненавидел – и ни с чем не спутаю! – сладковатые миазмы порошка, разлагающего нечистоты. Его покупал Кривушин и щедро сыпал в бачок унитаза, а у нас с Мари после этого часа полтора резало глаза. То ли дело сейчас, когда океан смывает все следы!
Ну, и довольно. И это все о нем, как писал еще один умный, хотя ныне подзабытый писатель Виль Липатов. И это все о нем, нашем замечательном, превосходном «Великом Океане». О нем, но не о нас. И прежде всего – о Мари.
Глава 16
– Потом я отправилась на Азоры.
– Сразу на Фаял?
– Да.
– Ну, и как тебе?
– Остров?
– Да.
– Скучища.
– Мне так не показалось.
Мари улыбнулась:
– Я ошибалась.
– Тебя послушать, так ты со скуки за нами увязалась?
– Можно сказать и так.
– А как еще можно?
Моя собеседница повела плечиком, что можно было трактовать как ответ.
– Теперь жалеешь?
– Мне всегда не хватало острых ощущений. У меня было тусклое детство. И серая юность.
– Говоришь, как старая перечница. Так я не разобрал, сколько тебе лет?
– Двадцать шесть.
– Ясно.
– Много?
– Нормально. Юная дева. Мне, вон, за сорок уже. Правда, чуть-чуть.
– Старик.
– Это ты о капитане?
– О тебе.
– Не согласен.
– Шучу.
– Не тупой – сообразил.
Мари задумчиво смотрела куда-то в даль, точно пыталась разглядеть там что-то. Я тоже обвел глазами горизонт. Он был девственно чист. Ни корабля, ни паруса. А до земли еще две с лишним сотни миль. Прилично, но по сравнению с тем, что осталось за кормой, крохи.
– По родителям скучаешь?
Она задумалась:
– Нет.
– А чего так?
– Они хорошие люди, но совсем обыкновенные.
– Обыкновенные?
– Рядовые французы. Типичные. Во всем типичные. И в отношении к детям тоже. Во Франции к детям такое отношение: полгода – и в садик, девять вечера – в постель. Без вариантов. Потому что у родителей тоже есть жизнь. Детей нужно любить, но они не должны мешать. Мама с папой тоже имеют право на жизнь и свободное время.
– Сурово.
– Они так были воспитаны. Так воспитывали и меня.
– У нас по-другому. У меня было по-другому…
– И мне хотелось другого. Я же знала, что может быть иначе.
– А настоящую маму хорошо помнишь?
– Она меня очень любила. Лицо – смутно
– А фотографии?
– Психологи из опеки посоветовали уничтожить их. Сказали, что эти снимки травмируют психику.
– И они?..
– Наверное, сожгли.
– Кретины!
– Они хотели как лучше. Мне было четыре года, когда они меня взяли к себе. И я все время плакала. Ребенок не должен плакать.
– Не должен плакать, не должен мешать…
– Нельзя винить людей, что они не дают то, что дать не в состоянии. По крайней мере, они были со мной откровенны. Они никогда не скрывали, что я не их дочь.
– Тоже психологи посоветовали?
– Может быть. Или не считали правильным таить это от меня. Я благодарна им за эту честность, и потому считаю их своими родителями, так и называю, так о них думаю. Мои вторые родители.
– Твое право.
– Конечно, мое.
– Извини, а как…
– Подробности, как погибли мама и папа, я узнала в десять лет. Автомобильная катастрофа. Они умерли сразу, а я выжила. Мы жили в пригороде Марселя. Папа был инженером, а мама до знакомства с ним преподавала в начальной школе. Когда я родилась, работу она оставила. Обычно француженки выходят на работу уже через месяц-два после родов, но мама не хотела отдавать меня в ясли. Она хотела быть рядом, заниматься со мной, баюкать, рассказывать сказки. Это потому, наверное, что мама была из семьи русских эмигрантов. Ее бабушка бежала в революцию из России. Здесь, во Франции, она осталась одна, все ее родственники умерли от тифа.
– «Испанка», – кивнул я. – Читал.
– Да, от тифа. От него тогда умерло людей больше, чем погибло в войну. Все умерли, а она уцелела. Потом вышла замуж, родила сына, моего деда.
– Слушай, так, может, ты не Мари, а Маша?
– Тебе так больше нравится?
– Что-то слышится родное…
– Нет, вряд ли, если бы мама оглядывалась на бабушку, она назвала бы меня Екатериной. Бабушку так звали. Так что я все-таки Мари. Хотя при том, что в маме было мало русской крови, в ней было много русского, понимаешь?
– Как и в тебе.
– Ты считаешь?
– Вижу.
– И что ты видишь?
– Только русская женщина может так очертя голову ввязываться в авантюры.
– Спорное утверждение.
– Для меня бесспорное. На скуку тут кивать не след, душа мятежная виною!
– Это стихи?
– Ага, мои.
Мари засмеялась, встала и шагнула к ящику с газовой плиткой. Из-под крышки кастрюли выползала пена. Надо было сделать огонь потише.
Я следил за тем, как она управляется с конфоркой, как снимает крышку, зачерпывает ложкой суп, пробует, морщится, добавляет соль. И думал, какая у нее хорошая улыбка, а смех еще лучше.
Удивительно все же. В марине Орты мы столько дней провели бок о бок в тесной каюте «Великого Океана», и все молчком. Причем было очевидно, что Мари это нисколько не напрягает, а меня ее замкнутость чаще радовала, чем раздражала. Потому как у меня дел полно, я, понимаешь, думаю. Некогда мне языки чесать!
Первые недели плавания Мари тоже не отличалась разговорчивостью. Но постепенно она словно оттаивала, мягчела, а лучше так – мяхшела. И дело, смею думать, было не в том, что она лишилась возможности общаться со своим разлюбезным смартфоном и по этой причине вынуждена была искать ему замену, хотя бы эрзац.
Была и своеобразная «точка невозврата», как охарактеризовал ее майор в отставке Петр Васильевич Кривушин. Этой «точкой», после которой назад дороги нет, стал шторм, настигший нас где-то посреди Атлантики. Впрочем, это мы с бесстрашной девушкой Мари сочли данный природный катаклизм штормом, кэп же охарактеризовал его куда скромнее: «Чой-то засвежело». Волны потемнели, словно позавидовали тучам над ними, а позавидовав, позаимствовали у небес их мрачную неприглядность. Ветер срывал брызги с гребней и швырялся ими сначала как крупой, а потом как камнями. Паруса были убраны. С кормы на длинном конце был выпущен плавучий якорь – мешок с растянутой на обруче горловиной. Упираясь в воду, плавучий якорь не позволял плоту развернуться боком к волне. Но нас все равно захлестывало: особо дерзкие волны то и дело прокатывались по палубе. Кривушин при этом оставался невозмутим и даже благодушен, нам же с Мари приходилось худо. Правда, страх вскоре пропал, однако не потому, что мы вдруг устыдились его или просто привыкли, смирились. Нет, все куда прозаичнее: когда тошнит, уже не до того, чтобы бояться. О, тогда мы познали все «прелести» морской болезни!
Вот с того дня, а вернее, с дня последующего, когда шторм величаво удалился на Восток, вернув нам солнце и попутный ветер, матросы «Великого Океана» и начали вести долгие беседы. Сначала на темы бытовые, типа особенностей приготовления жаркого из консервированного мяса в походных условиях. Потом в ход пошли темы отвлеченные, но равно интересные обоим: о книгах, о фильмах, о музыке. И как-то так случилось, что слово за слово я рассказал Мари о себе, и она – все откровеннее – поведала о своей жизни. Как училась, поступила в университет, изучала филологию. Как факультативно – вот оно, эхо истинной родины! – взяла русский язык. Как оказалась после учебы без работы по специальности и несколько лет скучала в секретарях на небольшой фирме. Потом, после кончины дальнего родственника, о котором прежде и не слышала, получила небольшое наследство и с легким сердцем пустилась странствовать по миру. Накатавшись по Европе, она решила завернуть на Азоры…