И еще я понял, почему в каюте темнее обычного. В проеме двери застыла Мари. И я вдруг вспомнил другой дверной проем и девушку в нем. Меня как раз удавить хотели, да не вышло, одним своим появлением Мари подарила мне шанс на спасение, фактически – на жизнь. И я им воспользовался. А такое не забывается.
Уж что расслышала Мари в нашем разговоре с Кривушиным, то мне было неведомо, но что-то разобрала наверняка. Лишь бы не стала выяснять подробности! Вот нет у меня сейчас настроения в них вдаваться, совсем нет.
– Колыбельная для капитана, – объяснил я, поднимаясь. – Исполнялась впервые. Верное средство для борьбы с храпом.
На это Мари ничего не сказала и посторонилась, открывая путь к штурвалу. К нему я и проследовал, послушный начальственной воле. Напоследок я бросил взгляд на «триптих» на стене и вздохнул: «Эх, сейчас бы в Ключики». Хорошо в родных просторах! Собирай клюкву и в баньке парься, ну, чем не жизнь? Вот и живи…
Ожидать можно было чего угодно, но до вечера не произошло ровным счетом ничего. Ни корабля на горизонте, ни самолета в небе, ни птиц там же. Пусто. Одни мы в океане. Ох, если бы!
Кривушину поспать удалось. На свет божий из хижины он явился с помятым лицом и сверх обычного спутанными волосами.
Потом был ужин, приготовленный Мари и оказавшийся вполне съедобным, и даже более того, хотя мне поначалу кусок в горло не лез. Но я протолкнул, а затем даже разохотился, даже добавки попросил. Макароны с тунцом – это выглядит неаппетитно, а попробуешь – очень даже ничего. И – смотри выше – более того.
Потом был закат. Совершенно роскошный – с переливами красок, игрой облаков и полутеней. Ради таких закатов, подозреваю, почти уверен, и отправляются люди в дальние плавания под парусами. Многие, по крайней мере. И раньше отправлялись, века назад, и сейчас, человек-то не меняется, ему красоту вынь да положь.
Покой и красота были вокруг, и на меня вдруг снизошло умиротворение. Я успокоился. Я поверил в то, что все неприятности позади, а если и есть какие за поворотом, то… У американцев есть поговорка: прежде, чем переехать мост, надо подъехать к нему. Справедливо это и мудро, как все, рожденное в широких народных массах. Вот из этого и будем исходить.
Ночью я спал крепко и без сновидений, так что капитану пришлось чувствительно пихнуть меня в бок, чтобы я продрал глаза. Поднялся ветер, волны накатывали на корму, «бревна» плота вздрагивали, как в ознобе, и скрипели, как несмазанные тележные колеса. Правда, я не знаю, как скрипят телеги, но полагаю, что именно так, как наш плот на крутой попутной волне.
– Берем рифы на гроте, – скомандовал кэп.
Этим мы с ним и занялись, оставив Мари у штурвала. Приспустили гафель. Подобрали внизу складки паруса и специальными концами – риф-сезнями – обтянули их по гику. Вон как я изъясняюсь: обтянули, риф-сезни… Чему только в море не научишься, да с таким наставником, как наш капитан.
Площадь парусности уменьшилась, и «Великий Океан» стал послушнее. Штормовой стаксель, который мы поставили вместо обычного, этому способствовал.
Водяные валы уже не забирались на плот, а лишь подкатывали и, обиженно шипя, скрывались под «бревнами».
Аврал закончился безоговорочной победой над стихией. Довольный капитан отправил нас с Мари досыпать, что мы тут же с превеликой готовностью и исполнили.
Следующую вахту – ту самую, мою нелюбимую, «собачью», – несла Мари. Ветер стал тише, волны присмирели, стали длинными и покатыми, так что обошлось без происшествий и безумных криков «свистать всех наверх». Хотя мы без криков и при авралах обходились. И не потому, что не было среди нас боцмана с дудкой и зычным иерихонским гласом, а потому что ни к чему это на плоту, который, поднатужась, поперек переплюнуть можно, а вдоль – поднатужась два раза, и экипаж которого – три человека, хоть ты их с начала считай, хоть с конца.
Потом у штурвала снова был Кривушин, а утром на вахту заступил я. И скажу так: красивее закатов в океане могут быть только рассветы в океане. Такая лепота!
Распогодилось окончательно. И стихло совсем. Штиль.
Я подключил подруливающее устройство и занялся приготовлением завтрака. Моя очередь проявлять кулинарные таланты.
Омлет из яичного порошка, консервированная ветчина, галеты с джемом. Ничего особенного, но народ ел да похваливал. Было приятно.
После паузы, взятой на первичное переваривание пищи, мы с дядей Петей заменили штормовой стаксель на обычный и отдали рифы, возвращая гроту и парусности плота в целом изначальные квадратные метры.
– До берега сто миль, – объявил капитан, сверившись с показаниями картплоттера. – Плюс-минус.
– Там, – сказала Мари, поднимая руку в указующем жесте.
По синему-синему морю к нам шел белый-белый катер. Это было как в кино, как на открытке, но в этом не было ничего хорошего.
Глава 19
…Бычара старался. Плавать он умел не очень, но копытами загребал вовсю.
Что объяснимо: несмотря на штилевую погоду и обвисшие паруса, кое-какой ход «Великий Океан» имел. Что означало: не поторопишься – останешься здесь, один, в море, никто тебя спасать не будет. Нет такого желания, да и с возможностями не густо. Вот он и греб-загребал, потому что такая перспектива его явно не устраивала. К тому же, и без того безрадостная, она усугублялась вероятностью попасть на обед акулам, чего искренне и горячо желала ему воинственная девушка Мари.
– Веревку приготовь, – бросил мне кэп. – Вязать будем.
Такого добра, как веревки, на плоту было сколько угодно. Выбирай, какие пожелаешь: толстые, тонкие, гибкие и упругие, сложного плетения и простенькие. На парусных кораблях по-другому не бывает. И пусть наш плот не совсем корабль, но паруса-то у него самые настоящие.
Я подобрал подходящий конец. К слову, все веревки на парусном судне – это концы, так правильно. Из-за этого, говорил капитан, иногда всякие забавности случаются. Скажем, когда просишь взять на буксир, полагается встать у борта и потрясти веревкой, мол, доведите, надо, сам не дойду. А тебе с буксира в ответ: «Ты концом-то не тряси, не на пляже». Такой вот грубоватый моряцкий юмор.
Я прикинул длину конца – хватит, и резко развел руки, проверяя его на прочность. И остался удовлетворен: не порвать, не вывернуться.
Мари тем временем успела побывать на камбузе, откуда вернулась вооруженная самым большим из имеющихся у нас кухонных ножей. Вид у нее был решительный.
Еще несколько гребков, и вот уже между бычарой и плотом всего пара метров.
Кривушин поправил автомат. Мари поигрывала тесаком, чье лезвие весело искрилось в лучах солнца. Я приготовил петлю.
Бандит смотрел на нас и ждал, как мы распорядимся его судьбой. Потому что он был в нашей власти, и право на это – распоряжаться чужими жизнями, у нас тоже было. При этом, надо отдать должное, не было видно, что он боится.
– Сюда, – сказал капитан, показав, где бычаре следует «швартоваться».
Место было выбрано у самого носа, рядом с бушпритом, аккурат там, где экипаж плота справлял свои естественные надобности. Не думаю, однако, что капитан тем самым стремился унизить проигравшего. Все там было прибрано и опрятно, мы же интеллигентные люди! Просто на плоту у нас тесновато, а именно там, на носу, чуток посвободнее, там и вязать эту сволочь сподручнее будет.
Бычара медленно подплыл к указанному месту.
– Руки! – раздался следующий приказ. – И не дергаться!
Бычара схватился за край настила. И дергаться, конечно же, не стал.
– Сережа!
Я выступил вперед, наклонился и заплел кисти бандита.
А все же психует, гад, хотя пытается держаться, вида не показать. Вон как судорогой щеку сводит. И пальцы побелели от напряжения. Эти короткие, будто щетинистые пальцы. Когда-то они сжимали нож, которым бычара наводил себе маникюр. Когда-то мелко подрагивали, будто от предвкушения, когда подручный бугай размазывал меня по стене в доме Кульчицкого. А когда-то сжались в кулак, который впечатался в мою челюсть. Между прочим, я с тобой за это еще не поквитался, подлюка! Стул Мари не в счет, это была преамбула…
Я затянул петлю на кистях бычары потуже, от души.
– Вылезай!
Я отступил на два шага, держа в руках конец веревки и испытывая острое желание пнуть бычару, который стал выбираться на плот.
Удалось это ему не сразу. Тут надо было подтянуться, а силы он подрастратил, да и путы на руках не позволяли ухватиться поудобнее. Он забросил ногу – и сорвался. Забросил снова – и буквально вытащил себя на настил.
Это последнее усилие, похоже, его доконало. Бычара втягивал широко открытым ртом воздух и все никак не мог продышаться.
Чувствуя себя под надежной защитой «калашникова», я присел и стал вязать бычаре ноги.
Как следует стреножив противника, я выпрямился и занял свое место в ряду мстителей, высившихся над поверженным врагом.
Через минуту грудь бычары под пестрядью «гавайской» рубашки перестала вздыматься и опадать, как кузнечные меха. Или, как говаривал один киношкольник, как девятый вал на картине Айвазовского. С учетом окружающей действительности это сравнение подходило больше.
– Поговорим? – спросил Кривушин.
Бычара взглянул на него и просипел:
– Не хотел я вас убивать.
– Ага, – послушно согласился кэп. – Пошалить хотел. Ты лучше о другом скажи: там много народа было?
Дядя Петя кивнул в сторону водной глади, на которой давно полопались пузыри, но еще кучковались обломки белого катера в ажурных разводах солярки.
– Нет.
– «Нет» – это сколько?
– Один человек был. У руля. И все.
– Блондин? – встрял в их диалог я.
– Он.
– Да-а-а… – протянул Кривушин. – Был пацан и сгинул. Пойдем дальше. Что вам от нас было надо?
– Портсигар.
– Так нет же его у нас. Вот этот молодой… ну, относительно молодой человек, сколько я знаю, вам ясно сказал, что потерял он его. Вы его, правда, потом чуть не придушили. Сгоряча, наверное.
– Не хотели мы его убивать.