ску и через час-другой погружало в сон. Увы, одним Интернетом сыт не будешь, и потому возможности изменить свою жизнь к лучшему Боря не видел.
Ее увидел я, ненавязчиво предложив свои услуги. Не бесплатно, за скромный процент от гонорара. Кургузов согласился сразу. Так сложился наш тандем. Роли в нем были распределены четко: Боря указывал цель, я отыскивал затерявшиеся во времени факты, после чего Кургузов облекал их в соответствующие одежды.
Эффект от нашей совместной деятельности был налицо: количество публикаций росло, а с ними увеличивались и мои доходы. Это было отрадно, потому что сколько зарабатывает сотрудник библиотеки, лучше не спрашивайте. Плюс «по инвалидности». Все равно крохи.
Так началась и эта история – явлением Кургузова с новым заданием.
– Нужны материалы о спорте в предреволюционном Петербурге.
Я взялся за работу, для начала прошерстив имеющиеся в Сети сайты. Это чтобы сразу подвергать усекновению найденное в газетах и журналах. Истрепанная бесконечными повторениями фактура меня интересовала постольку-поскольку. Нужен был эксклюзив.
Неделю спустя я доложился Кургузову:
– Значица, так, господин хороший. Выступаю со встречным предложением – писать не одну статью, а цикл. И начать с парусного спорта.
– Почему? – удивился мой работодатель.
– Потому что перед войной, это потом ее назовут Первой мировой, он был спортом № 1 в Петербурге. Не шведская гимнастика, не борьба и не футбол, прости господи, а парусный спорт. Он был самым престижным, ярким, эффектным. И конкурентоспособным! Наши яхтсмены и буеристы ни в чем не уступали зарубежным товарищам, бивали их и бивали не раз. Что скажешь?
И Боря сказал:
– А материала хватит?
– Обижаешь, – сделал вид, что обижаюсь, я.
– Тогда таможня дает добро. Только цифрами не увлекайся, мне колорит нужен.
И я пустился на поиски колорита. Вскоре его было уже прилично. Например, рассказ о том, как писатель Леонид Андреев, заделавшись судовладельцем, спас терпящих бедствие яхтсменов у финских берегов. Или такое: жандармы конфисковали груз контрабанды, доставлявшейся из Дании на борту роскошного парусника, ведомого с виду вполне приличными людьми. А через неделю в «Петербургском листке» обнаружил заметку о телеге и лодке на ней.
* * *
Продолжение обнаружилось через два номера. Безымянный репортер напомнил читателям о происшествии, после чего поведал, чем оно закончилось. Объяснения у нарушителя порядка были приняты и, очевидно, признаны удовлетворительными, поскольку отделался он легко – устным порицанием и настоятельным советом поскорее переправить груз на стоянку в яхт-клуб. При этом, однако, имелось и кое-что существенное: г-н Н. предстал г-ном Никифоровым; упоминалось место, куда возчику предстояло держать путь, – Стрельна: указывалось название лодки – «Ласточка».
– Вот такая история, – сказал я Нине, с которой обычно делился результатами своих изысканий.
– Забавно, – согласилась она. – А почему парус был поднят?
– Сие неизвестно.
– А сейчас яхт-клуб в Стрельне существует?
– Формально. Он уже не тот, что прежде. Был яхт-клуб, вернее, водно-спортивная база Кировского завода, а теперь Дом Конгрессов и гавань с моторными монстрами. А яхты ушли дальше, в Ораниенбаум, в Сидоровский канал.
– Откуда ты знаешь?
– Это не я, вот он знает. – Я кивнул на монитор компьютера. – Только о Никифорове и его «Ласточке» там ни слова.
– А ты съезди в Ораниенбаум, вдруг какие дневники сохранились, летопись клуба.
– Так зима. Новый год. Рождество. Там и нет никого.
– Тогда просто проветрись.
Она хорошая, Нина. Симпатичная, добрая, я на третьем курсе в нее даже влюблен был, да и сейчас неровно дышу. Но имеется у нее недостаток. Уж больно настойчивая. Вбила себе в голову, что должна поставить меня на ноги, и отступать не намерена, точит и точит. Вообще-то со мной все не так плохо. Это по читальному залу и лабиринтам архива я рассекаю на коляске, а для улицы у меня локтевые костыли имеются. И врачи говорят, что когда я пойду по-настоящему, только от меня зависит. Вот и Нина о том же. Но я не мог признаться ей в страхе, который поселился во мне в день аварии, лишившем меня воли. И кому такой нужен?
Не знаю, что на меня нашло, но полдень ближайшей субботы я встречал на берегу Сидоровского канала. Было холодно, погода придержала привычную слякоть в прошлом году и побаловала снегом.
Яхты стояли стройным рядком, укрытые баннерами, ставшими ненужными по окончании успешно прошедших выборов. К ним вела одинокая цепочка следов. Она и стала моей путеводной нитью. Ямки от костылей оставляли на белоснежном холсте бессвязное послание азбукой Морзе.
Следы завели меня во второй ряд, где были яхты поменьше и попроще.
– Здравствуйте, – сказал я лестнице, чьи верхние перекладины скрывались под тентом.
– И вам не хворать, – раздалось в ответ.
Тент зашевелился, заставив улыбнуться кандидата в депутаты, ныне переместившего свой лик с плаката на экран телевизора, с которого он бодро вещал о том, кому на Руси жить хорошо.
Мужчине, явившему себя на свет, было за… Ему можно было дать и 70, и 80, и 90. Это уже потом мне, бестактно поинтересовавшемуся, поведали истину, известную каждому яхтсмену: время, проведенное под парусом, в счет жизни не идет.
– Чем обязан?
Я стал объяснять, и вроде бы выйти должно было коротко, а не получилось.
– Значит, вам Никифоров нужен, – сказал старик, спустившись со своих высот на землю. – Это вы по адресу. Я и есть Никифоров. А тот господин из вашего рассказа, мой дед Федор. Меня в его честь назвали, только отчество другое – Иванович. А что касается той истории, то она в нашей семье по наследству передается, преданием.
Федор Иванович оказался человеком словоохотливым, да к тому же часто отклонялся в сторону, то начиная вспоминать о встречах с легендарным яхтсменом Иваном Матвеевым, то передавая слова отца о том, как его чуть не зачислили во «враги народа» после заграничного плавания яхт «Ударник» и «Пионер» в 1935 году. Поэтому историю про телегу и яхту я изложу своими словами.
* * *
В тот год поздняя осень и начало зимы в Санкт-Петербурге были отмечены вспышкой дифтерита. Инфекция подличала как могла, легко пробираясь по промозглым улицам. Жертвами ее оказывались в основном дети. Было несколько летальных случаев.
Заболел и Саша Гейнц восьми лет от роду, единственный сын Владимира Александровича Гейнца, преподавателя реального училища. Пленок в горле мальчика становилось все больше, лекарства не помогали, он хрипел и метался в горячке, лишь ненадолго, обессилев, засыпая. Доктор разводил руками и предлагал поместить больного в инфекционное отделение больницы, на что родители Саши отвечали категорическим отказом, ибо им было известно, что из этого отделения живым мало кто выходит.
Не в силах облегчить страдания сына, видя, как тот угасает, Владимир Александрович пытался сделать для него хоть что-то приятное. Вероятнее всего, напоследок… В день именин Саши, почти совпадавших с праздником Рождества, он подарил ему игрушечный парусник и открытку с самыми теплыми пожеланиями… и кляксами, это жена, читая, не удержала слез.
Владимир Александрович надеялся, что священномученик Александр, епископ Иерусалимский, в честь которого строго по святкам назвал сына, вымолит у Господа спасение невинного отрока. Но мальчику становилось все хуже.
Вечерами отец сидел у постели ребенка и говорил, говорил, заливая потоком слов свое отчаяние. И обещал, что летом они снова выйдут на яхте в Финский залив… «Ты помнишь, как тебе понравилось? Как ботинки промочил? Как ничего не боялся?» – и разбрасывал веером карты Балтийского моря.
Мальчик трогал прозрачными пальчиками парус игрушечной лодки и снова начинал хрипеть. Он не говорил, почти шептал и как-то утром сказал тихо, что маме не нужно плакать, ему уже не больно, и он об одном жалеет, что больше не увидит их лодку, она такая красивая, но главное, вы не плачьте, не надо, а я не боюсь…
В тот день к ним заглянул Федор Никифоров, инженер с Путиловского завода, статный, в лихо заломленной фуражке. Он был давним другом Владимира Александровича, и даже больше, чем другом, они были совладельцами яхты «Ласточка». Только так, будучи людьми стесненными в средствах, несколько лет назад они смогли приобщиться к парусному спорту, страстными поклонниками которого являлись.
– Можно к нему зайти? – спросил он.
– Сейчас можно, ему немного лучше.
Из детской Никифоров вышел с улыбкой, которая слетела с губ, стоило ему закрыть дверь.
– Все «Ласточку» вспоминает, – он вытер со лба выступивший пот.
– Саша мне тоже говорил.
Гейнц наклонил голову, чтобы Никифоров не увидел застывшей в них безнадежности. А тот суетливо засобирался, словно у него вдруг обнаружилось срочное дело, наскоро попрощался и ушел. Что ж, подумал Владимир Александрович, жизнь продолжается, дела, заботы. И все же такое поведение товарища его задело.
Прошло три часа. Тренькнул дверной звонок. Должно быть, врач… Владимир Александрович открыл дверь. На пороге стоял подросток в картузе.
– Велено передать, чтобы в окно выглянули, – выпалил паренек и кубарем скатился по лестнице.
Владимир Александрович подошел к окну и отдернул штору, с недавних пор он предпочитал полумрак. Перегораживая Лейхтенбергскую улицу, замерла телега, над которой чуть трепетал парус. Рядом с телегой стоял Никифоров и жестикулировал, что-то доказывая городовому в круглой мерлушковой шапке. Вокруг собиралась толпа.
Преследуемый недоуменными, почти испуганными глазами жены, Владимир Александрович бросился в детскую.
– Саша! Саша!
Он подхватил сына на руки и подошел к окну:
– Смотри.
– «Ласточка»… – прошептал мальчик и заплакал, и это были хорошие слезы.
* * *
Мы сидели в кафе небольшой гостиницы, там же, у канала. Я чуть ли не насильно затащил туда Федора Ивановича, когда понял, что рассказ будет долгим, зачем же на морозе стынуть. А я и хотел, чтобы он был долгим…