– …вы меня на «понял» не берите, я такие пугалки в гробу видал. У нас в Луганске ребята рассказывали, как укропы на подвалах пытали. И я одно хорошо усвоил: лучше молчать с самого начала. Тогда и дальше полегче будет. И вам и мне. А еще говорили – когда сил нет, просто отключаешься.
Аброськин сидел на стуле вразвалочку и смотрел на полковника и психиатра с кривенькой полу- улыбкой.
– Ну что вы такое говорите? – очень вежливо возмутился Перемогин. – Никто вас пытать не собирается. Мы на вашей стороне. Просто хотим прояснить несколько моментов.
– Ага, как же.
– Владимир Петрович, – Зигунов наклонился к уху Лепнина и прошептал: – Алтарник сказал, что в момент убийства Красовского разговаривал с Аброськиным только по телефону. Сам он его в храме не видел.
– Понятно.
Кивнув Петру, полковник повернулся к подозреваемому. Майор же между тем прошел в угол кабинета и сел за стол там, словно устраняясь от допроса. Через окна в кабинет лил яркий солнечный свет, создавая какую-то неподходяще-оптимистичную атмосферу. Зигунов смотрел на Аброськина, которого видел со своего места в профиль, и думал, что модных зеркальных окон у них в управлении нет, и будут не скоро. А еще в голове неотступно крутились мысли о «Судьбе барабанщика». В повести мальчик выжил, но планирует ли маньяк оставить в живых нового героя?
Смешной вопрос. Петру до невозможности хотелось схватить однорукого за грудки, прижать к стене и выкрикнуть в лицо этот вопрос. А если ответа не последует, прекрасная твердая стена может несколько раз удариться о голову бывшего вояки. И ударяться она может столько раз, сколько понадобится – пока не прозвучит ответ. А уж когда он прозвучит… Кулаки сжались сами собой, и Зигунов услышал, как заскрипели зубы.
Нет, так не пойдет. Он усилием воли разжал руки и челюсти, сглотнул и попытался сосредоточиться.
– Мы установили, – говорил между тем Лепнин, – что в ЛНР вы служили не в артиллерии, а занимались контрразведкой и диверсионной деятельностью.
Аброськин никак на это заявление не отреагировал.
– Кроме того, выяснилось, что и это не было вашей основной деятельностью. Большую часть времени вы лично вели допросы и пытали пленных. И свое прозвище Левша получили именно за эти «заслуги». За инструментарий. Мастером своего дела были?
– Всяко бывало, – усмехнулся однорукий. – Война, она и есть война. То я хохлов допрашивал, пальцы лягушкой резал, соловьиные песни слушал, то сам попался, и уже меня укропы током жарили. Хорошо, наши все-таки отбили, и в итоге только одна рука отнялась. Там все по-другому, начальник. Если вы там не были, не вам и каверзные вопросы задавать. Мне каяться не в чем.
– А я вас ни в чем и не обвиняю, – спокойно возразил полковник. – Мне нужно подтвердить полученные факты, только и всего. Интерпретировать вы вольны как душа пожелает.
– Какой вы щедрый.
– Не обольщайтесь… Пойдем дальше. Есть информация, что среди сослуживцев вас еще называли Библиотекарем за то, что вы собирали книги и организовали нечто вроде библиотеки для ополченцев. Это правда?
– Было дело.
– Зачем вам это было нужно?
– Да так… Чтение помогает в крови не захлебнуться.
– Интересная мысль. Что ж, войну и ваши на ней подвиги оставим на потом, а пока займемся делами насущными. Алтарник храма, где вы якобы были в момент убийства Красовского, показал, что лично вас не видел. Он только по телефону с вами разговаривал, и вы сами ему сказали, что находитесь в храме. Подтвердить же это достоверно никто не может.
Сухорукий поднял и опустил брови, выражая свое полное равнодушие к озвученной информации.
– Есть свидетели, которые говорят, что вы неоднократно выражали желание физически расправиться с Красовским «и всеми его ублюдками и прихлебателями». Сотрудники института показали, что своей левой рукой вы отлично работали, и – цитата – «когда рубили сухое дерево, наносили сильные удары и слева, и справа». Этим вопрос об ударах справа, думаю, закрыт.
Ответом было молчание. Аброськин как будто впал в полудрему и не особо слушал, о чем говорил Лепнин. Тем не менее полковник продолжал с полной невозмутимостью:
– А когда к вам приехали сотрудники управления для снятия показаний, вы взяли одного из них в заложники и угрожали убить… Почему это спустили на тормозах, разберемся позже.
Владимир Петрович метнул недвусмысленный взгляд в сторону Зигунова. Тот сжал губы, а подозреваемый снова усмехнулся, тем самым выдавая, что он все-таки слушает Лепнина.
– На данный момент у нас есть следующая версия: ваше военное прошлое, пытки и смерти, а также увлечение литературой оказали на вас пагубное действие. Возможно, вызвали некие изменения в психике… но этим более подробно будет заниматься уже Валерий Всеволодович (психиатр серьезно кивнул). Вам показалось знаковым сходство вашей собственной ситуации с историей Раскольникова, и вы решили это сходство развить. А заодно избавиться и от насущных проблем. Вы отвлекли старика фальшивым портсигаром и зарубили топором и его и «Лизавету» – его слабоумного внука… Кстати, а куда топор дели? – резко переключился полковник и задал прямой вопрос Аброськину: – Следуя книге, вы должны были стащить его из дворницкой, а затем вернуть обратно. Или вы банально купили топор в магазине, а потом швырнули в реку?
– Дворницкая – лишнее, – насупившись, пробурчал однорукий.
– Согласен. И как же вы поступили?
Но подозреваемый, похоже, уже спохватился и отвечать на этот вопрос не спешил. Наоборот, Аброськин выглядел все более хмурым и замкнутым, а его губы стали едва заметно беззвучно шевелиться, будто он разговаривал параллельно еще с кем-то.
– Хорошо. Оставим ростовщика. Ладно. Тогда объясните мне вот что.
Лепнин открыл ящик стола и выложил на стол два предмета: крупный осколок белого кирпича и пистолет Стечкина.
– Оба эти предмета нашли в вашей рабочей сумке и изъяли при свидетелях. Зачем они вам? Что вы собирались с ними делать?
Сухорукий долго смотрел на кирпич и оружие. Взгляд его при этом становился все более и более мрачным. Он долго что-то обдумывал.
– Так что же, Дмитрий Степанович? – подтолкнул его полковник. Но Аброськин сделал вид, что не услышал (а может, и правда не услышал – вид у него был совершенно отсутствующий). Затем его лицо расслабилось, он откинулся на спинку стула и произнес:
– Камень мой, все верно. Я его по дороге подобрал, думал положить под раму, чтоб не хлопала, пока буду с ней возиться. В читальный зал же люди приходят, чтоб книги читать, а для этого тишина требуется. Не хотел мешать, в общем. В зале ж раму подпереть нечем особо, не книгой же, в самом деле.
– Ясно. А пистолет?
– Пистолет не мой. Впервые его вижу.
– Впервые?
– Точно так. Это не мое добро. Или мои отпечатки на нем есть? Нету же. Ну и не о чем говорить – пистолет мне подбросили.
Лепнин пожевал губами, не сводя глаз с подозреваемого.
– На это рассчитываете? – он выложил связку матерчатых перчаток.
– А как же, – кивнул Аброськин с самым простецким видом. – Это и со времен карантина, и по работе иначе нельзя.
Полковник и психиатр переглянулись. Разговор явно складывался не так, как они предполагали. Зигунов наблюдал за всем действом со стороны и тоже чувствовал, что допрос, по сути, ни к чему не приводит.
– Ладно, давайте отвлечемся от материального, – вздохнул Владимир Петрович. – Вы сказали библотекарше, что «перемигивались с мальцом», который сидел за правым крайним столом. Вы с ним говорили?
– Парой фраз перекинулись. Славный мальчуган, вот я и…
– О чем?
– Да так, ни о чем. У меня свой такой же. Поболтали малость про оружие, войну, ну всякое такое… Пацаны все подобное любят.
– В тетради у него тоже вы рисовали?
– Чирканул в черновике пару рожиц. Это что, преступление?
– И палочки барабанные в рюкзак тоже вы подбросили?
Аброськин фыркнул…
– Чего? Впервые слышу.
– Значит, не вы? А Екатерине Климовой свои геройские фотографии из Луганска в соцсетях отправляли?
– Может, и отправлял кому, всякое бывало.
– А блогерша вам чем не угодила?
– Ничем. Жрала и дурь курила, пока мои дети голодали. И вообще, я больше отвечать не буду. Если у вас есть что-то против меня, делайте свою работу. Если нет – до свиданьица.
– Понятно. Что ж, разговор у нас не задался, Дмитрий Степанович. Я рассчитывал на то, что вы будете более сознательным…
– Ой, только не надо мне эту пургу заливать! Я такого дерьма уже объелся за свою жизнь.
– Хорошо. Закончим на этом.
Полковник нажал на кнопку вызова под столом и, когда в кабинет вошли двое дежурных охранников, распорядился:
– Уведите.
Глава 25
«Владика забрал. До места добрались. Все в порядке», – прочитал Зигунов эсэмэску и с огромным облегчением вздохнул. Значит, сын теперь в безопасности. Хотя бы на какое-то время. Перед глазами всплыло лицо Зигунова-старшего. После смерти мамы отец сильно сдал. Временами казалось, что он переехал куда-то в свой собственный мир и живет теперь там, не слишком обращая внимание на реальность. Написание стихов по поводу и без стало чем-то вроде компульсии. И оно бы ладно, но отцу необходимы были слушатели. Почти каждый день он названивал, чтобы зачитать свой очередной шедевр. Слушать все это было мучительно. Тем не менее Петр старался, понимая ситуацию. Не всегда хватало терпения и выдержки, но он честно прикладывал усилия. Когда мог, конечно. Если очередная поэма заставала его на работе… Ну тут уж «извини, папа, в другой раз».
Справедливости ради нужно сказать, что, по сути, это был единственный такой серьезный заскок у отца. В остальном он оставался вполне адекватным человеком. А нынче далеко не всякий, кому перевалило за шестой десяток, может похвастаться подобным везением. На него можно было положиться, не переживая, что просьба вылетит у него из головы, он забудет выключить газ или уронит включенную лампу в наполненную ванную. И это главное. Потому что сейчас Петру Сергеевичу положиться больше было не на кого. Катя, безусловно, была опорой и поддержкой, но они жили в одной квартире, и, скорее всего, маньяк знал о жене не меньше, чем о самом майоре. Да и в принципе оставлять Владика сейчас в городе было преступной неосторожностью. Если убийца смог так просто залезть к нему в портфель, значит, он бродит где-то совсем близко… Стоп!