Босые, с непокрытой головой, мы часами простаивали с братишкой в толпе таких же, как мы, соседских ребятишек-негров, наблюдая, как рабочие залезают в огромную черную топку паровоза, поднимаются на крышу, копошатся под колесами. Когда никто не видел, мы забирались в будку машиниста, кое-как дотягивались до окошка и глядели вдаль, представляя себе, что мы уже выросли и стали машинистами, и вот сейчас ведем огромный состав, ночь, гроза, а нам надо во что бы то ни стало доставить пассажиров домой целыми и невредимыми.
— Ту-ту-ту-у-у-у! — гудели мы.
— Динь-дон! Динь-дон! Динь-дон!
— Пых-пых-пых! Пых-пых-пых!
Но самое большое удовольствие доставляла нам сточная канава: мы извлекали из нее разбитые бутылки, консервные банки с множеством крошечных рачков, ржавые ложки, какие-то железки, стертые до основания зубные щетки, дохлых кошек и собак, даже мелкие монетки. Из деревянных коробок из-под сигар мы мастерили кораблики, приделывали к ним колеса, привязывали веревку и пускали по воде. И чуть не каждый вечер отцы наших приятелей выходили к нам, снимали башмаки и сами принимались мастерить кораблики и пускать по воде.
Мать и тетя Мэгги нанялись к белым стряпать, и, пока они работали, мы с братишкой могли бродить где нам вздумается. Уходя, они оставляли нам по десять центов на завтрак, и все утро мы строили планы и мечтали, что же мы на них купим. Часов в десять-одиннадцать мы отправлялись в бакалейную лавку на углу — хозяин ее был еврей — и покупали на пять центов имбирного печенья и бутылку кока-колы, именно так, по нашим представлениям, следовало завтракать.
Я раньше никогда не видел евреев, и владелец бакалейной лавчонки на углу страшно интересовал меня. Мне до сих пор не доводилось слышать иностранную речь, и я подолгу торчал у двери, ловя странные звуки, которые доносились оттуда. Все негры в округе ненавидели евреев — не потому, что евреи нас эксплуатировали, а потому, что и дома, и в воскресной школе нам без конца вдалбливали, что "жиды распяли Христа". Нас натравливали на евреев, и мы издевались над ними как умели; мы, нищие, полуголодные, неграмотные негры, жертвы расовых предрассудков, дразнили их со злорадным ликованием.
Дразнилок мы знали множество — дурацких, похабных, злых. Мы были уверены, что имеем полное право дразнить евреев, а родители не только нас не останавливали, но даже поощряли. В нас с детства воспитывали вражду и недоверие к евреям, и это был не просто расовый предрассудок, это была часть нашего культурного наследия.
Однажды вечером мы с ребятами играли на улице, болтали, смеялись. На крыльцо к нашим соседям поднялся негр в комбинезоне.
— Ведь сегодня суббота, — сказала мне одна из девчонок.
— Ну и что? — спросил я.
— Сегодня там будут грести денежки лопатой. — И она кивнула на дверь, за которой скрылся мужчина в комбинезоне.
— Как это?
На крыльцо вошел еще один негр.
— Ты что же, не знаешь? — недоверчиво спросила девочка.
— А что я должен знать?
— Что там продают.
— Где?
— Да там, куда вошли мужчины, — пояснила она.
— Никто там ничего не продает, — возразил я.
— Ты что, разыгрываешь меня? — искренне удивилась девочка.
— Нет, не разыгрываю. А что там продают? Скажи!
— Сам не хуже меня знаешь, — сказала она с двусмысленной улыбкой.
— Да ничего там не продают, — стоял на своем я.
— Эх ты, младенец! — И она презрительно махнула на меня своей чумазой ручонкой.
Я был озадачен. Как же так, в доме, где я живу, происходит что-то интересное, а я ничего не знаю? Мне-то казалось, что я всюду в округе успел сунуть свой нос, — и вот тебе на! Нет, так дело не пойдет, раз у соседей что-то продают, я обязательно дознаюсь — что.
Дом, в котором мы жили, был одноэтажный, на двух хозяев; сначала в нем жила одна семья, потом сделали две квартиры, но между ними остались двери. Двери были наглухо заколочены. Соседи за стеной жили тихие, приходили и уходили мужчины, но ничего особенного я в этом не видел. Зато теперь, после намеков соседской девчонки, мне во что бы то ни стало захотелось узнать, что же там такое творится. Я вошел в дом, запер дверь и, прижавшись ухом к тонкой стене, которая разделяла наши квартиры, стал слушать. Я уловил слабый шум, но что шумело, разобрать не мог. Прижал ухо к запертой двери — здесь звуки были громче, но все равно непонятно, что это такое.
Стараясь не шуметь, я принес стул, поставил на сиденье ящик, забрался на него и заглянул в щель между дверью и притолокой. В полутьме комнаты на постели лежали голый мужчина и голая женщина. Я потерял равновесие и сверзился на пол. "Интересно, слышали они меня там, за дверью, или нет?" думал я, притаившись, как мышь. Все вроде было тихо, и любопытство снова начало одолевать меня. Но едва я успел взгромоздиться на ящик, как в окно за моей спиной кто-то забарабанил, я обернулся и увидел хозяйку из соседней квартиры. Сердце у меня екнуло, я кубарем скатился вниз. Черное лицо нашей хозяйки было прижато к стеклу, губы энергично шевелились, глаза злобно горели. Что делать? Бежать на улицу? Страшно. Остаться дома? Тоже страшно. Эх, зря я шторы не опустил! Наверное, я бог знает что натворил, недаром хозяйка в таком бешенстве. Ее лицо отлепилось от стекла, и через минуту заколотили в дверь.
— Открывай, слышишь!
Я затрясся, но ничего не ответил.
— Открывай дверь, а то я ее выломаю!
— Мамы дома нет, — пролепетал я.
— Это мой дом, открой дверь сейчас же!
Ее голос был слишком страшен, я сдался и отпер дверь. Она бурей ворвалась в коридор и вдруг остановилась как вкопанная перед нелепым сооружением, которое я воздвиг, чтобы подглядывать в ее квартиру. Не сообразил я, надо было сначала его разобрать, а уж потом отпирать ей дверь!
— Это что такое? — спросила она.
Я не знал, что отвечать.
— Ты испугал моих клиентов, — сказала она.
— Клиентов? — ничего не понимая, пролепетал я.
— Ах ты сопляк! — взвилась она. — Вот выдеру тебя, узнаешь!
— Не выдерете!
— Выселю вас, ищите себе другую квартиру! — не унималась она. — Мне надо на жизнь зарабатывать, сегодня суббота, а из-за тебя все пошло к черту!
— Я… я просто хотел посмотреть…
— Посмотреть? — Она вдруг улыбнулась, слегка смягчившись. — А ты приходи ко мне как все, раздобудь двадцать пять центов и приходи.
— Нужна мне ваша вонючая квартира! — возмутился я со всем пылом своих девяти лет.
— Ах ты дерьмо собачье, — заявила она, решив, что в клиенты я не гожусь. — Чтобы сегодня же духу вашего здесь не было!
Когда вечером домой вернулись мать и тетя Мэгги, разыгрался ужасный скандал. Женщины кричали, стоя каждая на своем крыльце, слышно их было, наверно, за несколько улиц. Соседи с интересом слушали. Дети стояли вокруг, разинув рты. Страсти разгорелись из-за того, что хозяйка требовала отодрать меня, а мать — в кои-то веки! — отказывалась.
— Какими делами вы в своем доме занимаетесь, как вам не стыдно! кричала мать.
— Дом мой, черт вас всех побери, что хочу, то в нем и делаю! — кричала хозяйка.
— Да если бы я знала, чем вы тут занимаетесь, разве бы я здесь поселилась? — кричала мать.
— Ишь ты, какая благородная! Да как ты смеешь так со мной разговаривать, сука? — вопила хозяйка.
— Уж если вы такими делами занимаетесь, чего ждать от детей? — кричала мать.
— Думаешь, твои ублюдки лучше? — вопила хозяйка.
— Вы самая последняя шлюха! — кинулась в атаку тетя Мэгги.
— Я последняя, а ты какая — первая? — орала хозяйка.
— Не смейте оскорблять мою сестру! — оборвала ее мать.
— Ах вы черномазые выродки, забирайте свое поганое тряпье и выметайтесь! — приказала хозяйка.
В тот же вечер мы сложили свои вещи и переехали на другую квартиру, она была на той же улице, через несколько домов. Я так толком и не понял, что же продает наша хозяйка. Мальчишки мне потом объяснили, как это называется, но туман все равно не рассеялся. Любопытство продолжало разбирать меня, хоть я и знал, что люди считают это страшным грехом. Ладно, думал я, придет время, и я тоже все узнаю.
В нашем доме завелась какая-то тайна, я почуял ее, когда дело зашло уже довольно далеко. Каждый вечер, засыпая, я слышал, как в окно тети Мэгги легонько стучат, со скрипом отворяется дверь, раздается шепот, потом все смолкает. Однажды я вылез из постели, подкрался к двери гостиной и осторожно заглянул. На диване сидел хорошо одетый мужчина и тихо разговаривал с тетей Мэгги. Интересно, почему мне нельзя выйти к этому человеку? Я вернулся на цыпочках к себе в постель, но потом меня снова разбудили голоса — у двери приглушенно прощались. Утром я спросил мать, кто у нас вчера был, но она сказала, что никого не было.
— Как не было, а я слышал мужской голос!
— Не болтай чепуху, — возразила мать. — Ты спал.
— И еще я видел мужчину. Он сидел в гостиной.
— Во сне ты все это видел, — сказала мать.
Тайна ночных визитов приоткрылась мне однажды воскресным утром, когда тетя Мэгги позвала меня с братишкой к себе в комнату и познакомила с нашим новым «дядей», профессором Мэттьюсом. Он был в пенсне, белоснежный крахмальный воротничок подпирал шею, губы тонкие, глаза глядели не мигая. Человек этот показался мне чужим и холодным, я не захотел подойти к нему, когда он меня позвал. Он почувствовал мое недоверие и, чтобы смягчить меня, дал десять центов, потом опустился на колени и стал молиться за нас, "несчастных сироток", — так он нас назвал. Когда он кончил молиться, тетя Мэгги сказала, что скоро они с профессором Мэттьюсом уедут на Север. Я огорчился: ведь я любил тетю Мэгги как мать.
Больше я своего нового «дяди» не встречал, хотя каждое утро находил следы его пребывания в доме. Мы с братишкой были озадачены и без конца гадали, чем же занимается наш новый «дядя». Почему он всегда приходит к нам ночью? Почему говорит так тихо, чуть не шепотом? И где он берет деньги, чтобы покупать такие белоснежные воротнички и такие красивые синие костюмы? В довершение всего мать в один прекрасный день позвала нас к себе и строго-настрого запретила рассказывать кому-нибудь, что «дядя» у нас бывает, потому что «дядю» разыскивают.