— Не все? — повторил я. — Да что я тебе сделал-то?
— Молчать! — завизжала она.
Я сел. Одно я знал твердо: больше я ей себя бить не позволю. Меня не раз секли без всякой пощады, но я почти всегда знал, что в общем-то заслужил порку, провинился и получаю за дело. Сейчас я впервые в жизни почувствовал себя взрослым, я знал, что меня наказали несправедливо. Неужели мое присутствие до такой степени лишает тетю Эдди уверенности, неужели ей понадобилось публично наказать меня, чтобы утвердить в глазах учеников свой авторитет? Весь день я придумывал предлог бросить школу.
Как только тетя Эдди вернулась домой — я пришел из школы раньше, — она позвала меня в кухню. Я вошел и увидел, что она опять держит в руках розгу. Я подобрался, как зверь перед прыжком.
— Ну уж нет, больше я тебе не дамся! — сказал я.
— Я научу тебя приличному поведению! — пообещала она.
Я стоял и боролся с самим собой, боролся не на жизнь, а на смерть. Наверное, мое бесприютное детство, наши бесконечные скитания из города в город, жестокость, которую мне довелось испытать, не прошли даром, мне хотелось броситься к кухонному столу, схватить нож и защищаться, я с трудом подавил это желание. Ведь женщина, которая стоит передо мной, — моя родная тетя, сестра моей матери, дочь моей бабушки, в наших жилах течет одна кровь, в ее поступках я часто смутно узнаю себя, в ее речи слышу свои интонации. Я не хотел с ней драться и не хотел, чтобы она била меня за поступки, которых я не совершал.
— Ты просто злишься на меня неизвестно за что! — крикнул я.
— Не смей говорить, что я злюсь!
— Разве тебе что-нибудь объяснишь, ты же все равно ничему не веришь, только злиться умеешь!
— Не смей так со мной разговаривать!
— А как мне с тобой разговаривать? Тебе показалось, будто это я насорил орехами, и ты высекла меня, а насорил-то совсем не я!
— А кто?
Мы сейчас были с ней один на один, она довела меня до отчаяния, и я, махнув рукой на свои высокие принципы, запрещающие выдавать товарища, назвал ей имя провинившегося мальчишки, да он и не заслужил, чтобы его щадили.
— Почему же ты мне не сказал раньше? — спросила она.
— Не люблю ябедничать.
— Ага, значит, ты солгал?!
Я не стал отвечать — разве она поймет, что такое для меня законы мальчишеской чести?
— Протяни руку!
— Ты что, опять хочешь меня бить?! Ведь это не я!
— Я высеку тебя за ложь!
— Посмей только тронуть! Дам сдачи!
Миг нерешительности — и она хлестнула меня прутом. Я отпрыгнул в угол, она за мной и как огреет по лицу. Я с воплем подскочил, метнулся мимо нее к столу и дернул ящик, он с оглушительным грохотом шваркнулся на пол. Схватив нож, я встал в стойку.
— Смотри, я тебя предупреждал! — крикнул я.
— Брось нож!
— Не трогай меня, зарежу!
Она заколебалась, потом отбросила сомнения и пошла на меня. Я бросился на нее с ножом, она схватила меня за руку и вывернула ее, чтобы я выпустил нож. Я подставил ей подножку и толкнул, мы оба упали. Она была крепче меня, а мои силы с каждой минутой иссякали. Она все пыталась вырвать у меня нож, по лицу ее я видел: если она его отнимет, то не колеблясь пустит в ход, и укусил ее за руку. Мы катались по полу, вцепившись друг в друга, как враги в смертельной схватке, царапались, лягались.
— Пусти! — вопил я что было мочи.
— Нож отдай, слышишь!
— Пусти, убью!
Вбежала бабушка и остановилась посреди кухни, точно громом пораженная.
— Эдди, что ты делаешь?
— У него нож! — хрипела тетя Эдди. — Скажи, чтоб бросил!
— Ричард, брось нож! — закричала бабушка.
К двери приковыляла мать.
— Ричард, перестань! — крикнула она.
— Не перестану! Я не позволю ей меня бить!
— Эдди, отпусти моего сына, — приказала мать.
Тетя Эдди медленно встала, не сводя глаз с ножа, повернулась к двери, распахнула ее пинком и вышла.
— Отдай мне нож, Ричард, — сказала мать.
— Мама, но ведь она меня изобьет! А я не виноват! Делайте со мной что хотите, я ей не дамся!
— Ты погиб, Ричард, ты погиб, погиб! — зарыдала бабушка.
Я хотел рассказать им, как было дело, но ни та, ни другая не слушали. Бабушка подошла ко мне и протянула руку взять нож, но я прошмыгнул мимо нее во двор. Сидя скорчившись на крыльце, я беззвучно плакал в одиночестве, меня трясло, в душе была пустота. Подошел дедушка; тетя Эдди ему все рассказала.
— Извольте отдать нож, молодой человек, — сказал он.
— Я его на место положил, — солгал я и прижал поскорей локоть к боку, чтобы дед не увидел ножа.
— Какая муха тебя укусила? — спросил дед.
— Просто я не хочу, чтобы она меня била, — сказал я.
— От горшка два вершка, а туда же! — возмутился Дед.
— Ну и что? Все равно не хочу, чтобы меня били.
— Что ты там натворил-то?
— Ничего не натворил, в том-то и дело.
— Врешь, конечно, — решил дед. — Если бы не ревматизм, спустил бы я с тебя штаны да врезал горяченьких. Это же надо — такой сопляк кидается на людей с ножом!
— Не дам ей бить меня, — повторил я.
— Ты погиб, Ричард, — сказал дед. — Опомнитесь, молодой человек, иначе вас ждет виселица.
Деда я уже давно не боялся; он был старый, больной и в домашнюю жизнь не вникал. Иногда женщины просили его нагнать на кого-нибудь страху, но я видел, какой он дряхлый, и все его угрозы были мне нипочем. Погрузившись в смутные воспоминания молодости, он целыми днями просиживал в своей комнате, где в углу стояла заряженная винтовка, с которой он сражался в Гражданскую войну, и лежал его аккуратно сложенный синий мундир.
Тетя Эдди не могла смириться с поражением и молча, холодно меня презирала. Я сознавал, что, пытаясь взять надо мной верх, она опустилась до моего уровня, и потерял к ней уважение. Много лет, пока она не вышла замуж, мы почти не разговаривали друг с другом, хотя ели за одним столом и спали под одной крышей, хотя я был перепуганный мальчишка-заморыш, а она церковный секретарь, учительница церковной школы. Воистину господь благословил наш дом любовью, которая связует навеки…
Я продолжал учиться в церковной школе, но тетя Эдди никогда не вызывала меня к доске, никогда не спрашивала. И я бросил учить уроки, стал играть с мальчишками и скоро увидел, что все их игры — дикие и жестокие. Бейсбол, стеклянные шарики, бег наперегонки, бокс — все это были запретные забавы, измышления дьявола, вместо них они играли в варварскую игру под названием "щелкни, кнут!" — на первый взгляд, вполне невинное развлечение, весь интерес которого заключается в том, что тебя дергало и швыряло, причем швыряло так, что вполне можно лишиться жизни. Как только тетя Эдди замечала, что мы стоим праздно в школьном дворе, она сейчас же предлагала нам сыграть в "щелкни, кнут!". Уж лучше бы она заставляла нас играть в кости на деньги, и душам ребячьим, и телу было бы меньше вреда.
Однажды в перемену она приказала нам сыграть в "щелкни, кнут!". Я тогда еще этой игры не знал и пошел с ребятами, не ожидая никакого подвоха. Мы встали в ряд и взялись за руки, вытянувшись длинной-предлинной цепочкой. Сам того не ожидая, я оказался кончиком кнута. Мальчишка, стоявший первым — рукоятка кнута, — побежал, увлекая ребят за собой, потом круто повернул направо, потом налево, направо, налево, он бежал все быстрее, человеческая цепь извивалась, как змея, с бешеной скоростью. Я изо всех сил вцепился в руку моего соседа, чувствуя, что иначе мне не удержаться. Человеческая цепь натягивалась все сильнее, я боялся, что руку мне вот-вот выдернет из плеча. Дыхание у меня прервалось, теперь меня просто кидало из стороны в сторону. Все, кнут щелкнул! Рука разжалась, меня подбросило в воздух, будто это отскочил от крупа лошади кончик плетеного кнута, проволокло по земле и бросило в канаву. Оглушенный, с разбитой в кровь головой, я лежал и не мог встать. Как смеялась тетя Эдди — ни до этого случая, ни после я не видел, чтобы она смеялась в школе, в этом святом доме господнем.
Дома бабушка строго блюла все обряды, которые предписывала церковь. Молились на рассвете и на закате, за завтраком и за обедом, и каждый член семьи должен был прочесть по стиху из Библии. Кроме того, я должен был еще молиться на ночь, перед сном. По будням мне частенько удавалось увильнуть от церкви под предлогом уроков, никто мне, конечно, не верил, однако не спорили — не хотелось нарываться на скандал. Ежедневные молитвы были для меня пыткой, коленки болели от частых и долгих стояний на полу. В конце концов я изобрел способ стоять на коленях, не касаясь ими пола: после долгой и тщательной тренировки я научился удерживать равновесие на носочках, незаметно упершись головой в стену. Никто, кроме господа, о моей хитрости не догадывался, а господу, насколько я понимал, было все равно.
Но бабушка требовала, чтобы я непременно присутствовал на некоторых молитвенных собраниях, которые длились всю ночь. Она была старейший член общины и просто не могла допустить, чтобы ее единственный внук, который живет с ней под одной крышей, увиливал от этих важных служб; ей казалось, что, видя мою нерадивость по отношению к богу, люди начнут сомневаться, так ли уж крепка ее вера, умеет ли она убедить, а при надобности и высечь непокорного?
Бабушка брала с собой еду, и мы втроем — она, я и тетя Эдди отправлялись в церковь на ночное бдение, оставив дома дедушку и мать. Верующие самозабвенно молились и пели хором гимны, а я ерзал на скамейке, мечтая поскорей вырасти и убежать из дому; сколько ни пророчили там конец света, эти страшные картины оставляли меня глубоко равнодушным, зато я жадно впитывал чувственный настрой гимнов. Время шло, я начинал искоса поглядывать на бабушку, ожидая, когда она наконец позволит мне лечь на скамейку и уснуть. Часов в десять-одиннадцать я съедал бутерброд, и бабушка кивала — дескать, теперь можно. Просыпаясь, я слышал песнопения или молитвы и тут же засыпал снова. Потом бабушка трясла меня за плечо, я открывал глаза и видел льющееся сквозь витраж солнце.