— Пей, малец, пей, — сказал кто-то.
Я покачал головой. Негр, который втащил меня в зал, стал меня уговаривать, но я не соглашался.
— Пей, — говорил он, — тебе понравится, увидишь!
Я сделал глоток и закашлялся. Раздался хохот. Посетители сгрудились вокруг меня, убеждали выпить. Я сделал еще глоток. Потом еще один. Голова у меня закружилась, я стал смеяться. Меня спустили на пол, и я побежал, хихикая и крича что-то, среди улюлюкающей толпы. То и дело кто-нибудь протягивал мне стакан, и я отпивал глоток-другой. Вскоре я был совсем пьян.
Какой-то мужчина подозвал меня к себе, прошептал на ухо несколько слов и сказал, что даст мне пять центов, если я подойду вон к той женщине и повторю их ей. Я согласился, он дал мне монету, и я подбежал к женщине и прокричал эти слова. В зале раздался оглушительный хохот.
— Зачем учишь мальчишку таким гадостям? — сказал кто-то.
— Он же все равно не понимает!
Теперь за несколько центов я повторял кому угодно то, что мне шептали на ухо. В затуманенном, пьяном состоянии, в котором я находился, меня ужасно забавляло, как действовали на людей эти таинственные слова. Я бегал от одного к другому, смеясь и икая, выкрикивал похабщину, а они надрывались от хохота.
— Хватит, оставьте мальца, — сказал наконец кто-то.
— Подумаешь, что тут такого, — возразил другой.
— Вот бессовестные, — сказала, хихикая, какая-то женщина.
— Эй, парень, иди домой, — крикнули мне.
Отпустили меня уже вечером. Шатаясь, я брел по тротуару, без конца повторяя ругательства — к ужасу женщин, мимо которых я проходил, и к великому удовольствию мужчин, возвращавшихся домой с работы.
С тех пор я начал выклянчивать в пивном зале выпивку. По вечерам мать находила меня пьяным, приводила домой и била, по наутро, как только она уходила на работу, я бежал к залу и ждал, когда кто-нибудь возьмет меня с собой и угостит виски. Мать со слезами просила владельца зала не пускать меня, и он запретил мне там появляться. Но мужчинам не хотелось расставаться со своим развлечением, и они по-прежнему угощали меня виски из фляжек прямо на улице, заставляли повторять вслух ругательства.
Так в возрасте шести лет, еще не переступив порога школы, я стал пьяницей. С ватагой мальчишек я слонялся по улицам, выпрашивая у прохожих деньги, вертелся у дверей пивных залов, каждый день все дальше и дальше уходя от дома. Я видел больше, чем был в состоянии понять, и слышал больше, чем мог запомнить. Самым главным в моей жизни стала выпивка, и я все время клянчил, чтобы меня угостили. Мать была в отчаянии. Она била меня, молилась и плакала, умоляла исправиться, говорила, что должна работать, но все это никак не действовало на мои вывернутые наизнанку мозги. Наконец, она отдала нас с братом под присмотр к старой негритянке, которая неусыпно следила, чтобы я не убежал к двери пивного зала просить виски. И в конце концов жажда алкоголя исчезла, я забыл его вкус.
Многие ребята по соседству учились в школе, и днем, возвращаясь домой, они часто играли на улице, а книжки оставляли на тротуаре, и я листал их и спрашивал ребят, что же значат эти черные непонятные значки. Когда я научился разбирать некоторые слова, я сказал матери, что хочу учиться читать, и она ужасно обрадовалась… Скоро я уже понимал почти все, что было написано у ребят в учебниках. Во мне рос жгучий интерес к тому, что происходит вокруг, и, когда мать возвращалась домой после дня тяжелой работы, я жадно расспрашивал ее обо всем, что услышал за день на улице, и она в конце концов говорила мне: "Отстань! Я устала!"
Однажды зимой мать разбудила меня и сказала, что угля в доме нет, поэтому она берет брата с собой на работу, а я останусь в постели и буду ждать, пока привезут уголь, она его заказала. Квитанция и деньги лежат на комоде под салфеткой. Я снова заснул; разбудил меня звонок в дверь. Я открыл дверь, впустил угольщика, дал ему квитанцию и деньги, он внес несколько мешков с углем.
— Что, замерз? — спросил он.
— Ага, — сказал я, дрожа от холода.
Он затопил печь, сел и закурил.
— Сколько я тебе должен сдачи? — спросил он.
— Не знаю, — сказал я.
— Ты что же, не умеешь считать?
— Не умею, сэр, — сказал я.
— Тогда слушай и повторяй за мной.
Он сосчитал до десяти, я внимательно слушал; он велел мне повторить. Я повторил. Он стал учить меня дальше: одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Примерно за час я научился считать до ста, и радости моей не было границ. Угольщик ушел, а я еще долго прыгал в постели в ночной рубашке, снова и снова считая до ста из страха, что, если я перестану повторять цифры, я их сразу забуду. Когда мать вернулась, я потребовал, чтобы она минутку постояла и послушала, как я считаю до ста. Она была поражена. После этого случая она стала со мной читать, стала рассказывать всякие истории. По воскресеньям я под руководством матери читал газеты, а она меня поправляла.
Я надоедал всем бесконечными вопросами. Меня интересовало все, что происходит вокруг, даже самые незначительные мелочи. Тогда-то я впервые столкнулся с тем, что между белыми и черными существуют не совсем обычные отношения, и это открытие меня напугало. Хотя я давно знал, что на свете есть люди, которых называют белыми, для меня это ничего не значило. Я тысячу раз видел на улицах белых мужчин и женщин, но они не казались мне такими уж «белыми», для меня они были просто люди, как и все другие, правда, чуть-чуть особенные, потому что я никогда с ними не разговаривал. Я о них почти и не думал, они существовали где-то в другой части города, и все. Наверное, я так поздно начал сознавать разницу между белыми и черными, потому что многих моих родственников с виду можно было принять за белых. Мою бабушку, которая внешне ничем не отличалась от белых, я никогда не считал белой. И когда я услыхал от соседей, что какой-то белый жестоко избил черного мальчика, я наивно решил, что этот белый имел право его избить — ведь он же, наверное, был отец мальчишки, а разве любой отец не имеет права бить своих детей, как, например, мой отец бил меня? Только отец и может побить сына, считал я. Но когда мать сказала, что белый вовсе не отец черному мальчику и даже вообще ему не родственник, я ужасно удивился.
— Почему же тогда он его выпорол? — спросил я у матери.
— Этот белый мужчина но выпорол черного мальчика, — сказала мне мать. Он его избил.
— Почему?
— Мал ты еще, тебе этого не понять.
— Я никому не позволю меня бить, — сказал я решительно.
— Тогда перестань шляться по улицам, — сказала мать.
Я долго размышлял, почему белый избил черного мальчишку, и, чем больше вопросов я задавал, тем больше все запутывалось. Теперь, когда я видел белых, я внимательно их разглядывал, пытаясь понять, что же они такое?
Я поступил в школу позже, чем полагалось по возрасту: матери не на что было купить мне приличную одежду. В первый день я пошел в школу с соседскими мальчишками, но в школьном дворе вдруг так струсил, что мне захотелось все бросить и убежать домой. Ребята силой втащили меня в класс. От страха я лишился речи, и ребята сказали за меня учителю, кто я такой, как меня зовут и где я живу. Я слушал, как ученики читают вслух, понимал все, что они делают и говорят, но, когда обращались ко мне, не мог произнести ни слова. Ребята такие в себе уверенные, мне никогда не стать таким, в отчаянии думал я.
На перемене я держался возле ребят постарше, слушал, о чем они говорят, расспрашивал. За этот час во дворе я узнал все непристойные ругательства, какие только есть: оказывается, они были известны мне раньше — я повторял их в пивном зале, не имея представления о том, что они значат. Высокий парнишка с очень темной кожей прочитал длинный смешной стишок пополам с матерщиной о том, как мужчины спят с женщинами, и я сразу же запомнил его слово в слово. Но когда мы вернулись в класс, я, несмотря на свою феноменальную память, не смог ответить урок. Учитель вызвал меня, я встал, держа книгу перед глазами, но слова ни шли с языка. Несколько десятков незнакомых мальчишек и девчонок ждали, когда же я начну читать, но меня парализовал страх.
И все же, когда в тот первый день занятия кончились, я радостно побежал домой, унося груз своих опасных знаний — и ни одной мысли, почерпнутой из учебников. Я проглотил холодную еду, которая ждала меня дома на столе, схватил кусок мыла и побежал на улицу, чтобы побыстрее продемонстрировать то, что я узнал утром. Я шел от окна к окну и огромными буквами писал все благоприобретенные матерные слова. Я исписал чуть ли не все окна по соседству, но в конце концов какая-то женщина остановила меня и отвела домой. Вечером она пришла к матери и все ей рассказала, а потом повела по улице и показала окна, исписанные мной в порыве вдохновения. Мать пришла в ужас. Она потребовала, чтобы я рассказал ей, где я узнал эти слова, и отказывалась верить, что я принес их из школы. Она налила ведро воды, взяла полотенце и потащила меня за руку к одному из окон с надписями.
— Мой, пока все не смоешь, — приказала она.
Собрались соседи, они смеялись, качали головами, жалели мать, спрашивали у нее, как это я сумел столь быстро узнать так много. Я смывал написанные мылом ругательства, и меня душила ярость. Я рыдал, просил мать отпустить меня, говорил, что никогда больше не буду писать таких слов; однако она не сдалась, пока все не было смыто. Я и в самом деле никогда больше не писал таких слов — я твердил их про себя.
После ухода отца мать со всем пылом отдалась религии и часто водила меня в воскресную школу, где я встретил представителя бога в лице высокого проповедника-негра. Однажды в воскресенье мать поджарила курицу и пригласила проповедника к обеду. Я был счастлив — не потому, что придет проповедник, а потому, что мы будем есть курицу. Пригласила мать также кого-то из соседей. Не успел проповедник прийти, как я его возненавидел, потому что сразу понял — он в точности как мой отец, ему тоже на всех наплевать. Сели за стол, взрослые смеялись, болтали, я ютился на уголке. Посередине стола стояло блюдо с сочной румяной курицей.