Илькут, сидя на корточках, удобно привалился спиной к угловой стенке, опираясь согнутыми локтями на край.
– Кубов двадцать нам надо выбрать, – сказал он, сосредоточенно облизывая полные, но как будто заметно ссохшиеся губы, потом сдвинул брови и занялся подсчетом: – Это сколько же за войну мы земли перелопатим? Не иначе этой земли хватит добрую дамбу возвести у нас на реке Суре. Думаю, и не одну.
– Пойду, воды принесу, – сказал Григорий, почувствовав нестерпимую жажду, от которой, как ему показалось, язык вдруг опух до таких размеров, что скоро и во рту не поместится. Он опрокинулся на спину, закинул согнутые ноги на бруствер, по-старчески опираясь на руки, поднялся, вяло пошел к танку, загребая сапогами исковерканную снарядами землю.
Попив из алюминиевой фляжки теплой, с неприятным привкусом железа и пахнущей спертым воздухом от долгого пребывания в закупоренной емкости воды, еще несколько минут молча посидев в расслабленном состоянии, они вновь приступили к изнуряющей работе.
После булыжников и небольших камешков-голышей, которые попадались довольно часто, пошел слой сухой, но твердой земли, похожей на мелкий горох, а далее влажный песок, смешанный с суглинком.
– Не земля, а прямо увечье для человека, – недобро бормотал Илькут, как заведенный выбрасывая лопатой через плечо землю на бруствер. – Никогда еще не доводилось встречать такой убийственной земли.
Ленька работал, не поднимая головы, молча сопел с усилием отковыривая лопатой узкие пласты блестевшей на срезах земли, широко размахивался и кидал наверх. Дробышев время от времени откладывал лопату, брал лом, яростно долбил у своих ног слежавшийся плотный наст.
– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! – иногда оживленно восклицал Григорий, оставаясь верным своему неунывающему характеру, и с силой обрушивал шанцевый инструмент в неподдающуюся землю. – Разрази ее гром!
От разгоряченных многочасовой работой парней пыхало банным жаром; от согбенных спин с расплывающимися мокрыми кругами от едкого пота, проникшего сквозь гимнастерки и комбинезоны, валил пар, источая крепкий мужской запах.
Выкопав капонир на необходимую глубину, аккуратно зачистив аппарель для съезда танка, Дробышев, видя насколько сильно устали члены экипажа, неуверенно, будто он не командир, предложил заодно выкопать щель для личного состава.
– Товарищ лейтенант, – взмолился Ведясов, – мы здесь надолго не задержимся. Завтра к вечеру уже будем за сто километров отсюда. Оно нам надо?
– Нет уж, увольте, – решительно запротестовал и Гришка. – Зимовать я здесь не собираюсь, это уж точно. Меня Гитлер в Берлине ждет, небось, все свои злобные зенки проглядел, меня дожидаясь.
И лишь один Ленька деликатно промолчал. Но весь его вид красноречивее всяких слов говорил о том, что глупую эту затею он тоже не поддерживает. Ленька стоял как-то неровно, одна нога у него все время подгибалась, и он старался увереннее держаться на ногах, страдальческими глазами рассматривая свои ладони, покрывшиеся кровавыми мозолями.
– Хорошо, – уступил Дробышев, несколько раз дернул острым кадыком, трудно сглатывая тягучую слюну, и, откашлявшись в кулак, хрипло сказал: – Мы с Ведясовым идем рубить вербу, а Бражников с Михайловым загоняют в капонир машину.
Через полчаса танк находился в окопе с круговым обстрелом, замаскированный ветками настолько искусно, что, если не знать, где он находится, то и с близкого расстояния не сразу разглядишь: обычный песчаный холм с кустами, которых вокруг полно.
На высоту, незаметно ощетинившую стволами танковых орудий в сторону неприятеля, на дальний лес, где на скорую руку был разбит полевой лазарет, пали сумерки, смазав нечеткими серыми красками с примесью грязной голубизны все вокруг. Привычные очертания вещей стерлись, а ночь постепенно продолжала густеть, и скоро прилегающая к линии обороны советских войск местность превратилась в сплошное темное полотно. Время от времени то на советских позициях, то на немецких взлетала осветительная ракета, на короткое время выхватывая из темноты безжизненное пространство, похожее на холодную лунную поверхность с кратерами.
– Товарищ лейтенант, – обратился к Дробышеву Григорий, когда они завершили свои дела, – разрешите мне в санчасть отлучиться? Земляк там мой лежит тяжелораненый. Я быстро сгоняю, думаю, часа за два обернусь.
Дробышев, привалившись спиной к гусеницам, сидел на ватнике, предусмотрительно расстеленном на ветки вербы, покрытые пушистыми белыми почками. Удобно вытянув ноги, предавался благостному настрою, каждой клеточкой усталого тела чувствуя, как сладостно гудят натруженные ноги. Находясь в состоянии легкой сонливости, отказывать ему не хотелось, тем более после того как они сегодня такое серьезное и нужное дело сделали.
– Иди, – сказал он, – одна нога здесь, другая там. Да попроси в лазарете что-нибудь для Бражникова, чтоб ладони ему смазать. А то какой из него воин с больными руками.
Илькут пристроился рядом с Дробышевым у гусеницы.
– Могу Леньке в ладони помочиться, – охотно вызвался он оказать первую медицинскую помощь своему дружку. – В порядке, так сказать, профилактики.
– Это у него надо спросить, – беззлобно отозвался Дробышев. – Метод, соглашусь, очень действенный.
– Обойдусь без его заботы, – без обиды негромко ответил Ленька, услышав, что говорят о нем.
– Так я пошел? – нетерпеливо уточнил Григорий.
– Иди, – разрешил лейтенант и напомнил: – Не забудь что-нибудь прихватить для Бражникова.
– Не забуду, – заверил Григорий, быстро повернулся на одних каблуках и стремительно побежал под уклон, прижав плотно к бокам локти, как на учениях. Скоро его черная фигура в комбинезоне и со шлемофоном на голове, похожая в темноте на инопланетянина, бесследно растворилась в ночи.
Глава 5
Земля, набухшая от дождевой влаги, мягко пружинила под ногами, приглушая топот разбитых сапог Гришки. Бежать в кромешной тьме, даже при том, что глаза уже немного освоились, было одно мучение: в одном месте он не разглядел перед собой черного зева глубокой воронки, кубарем скатился в нее, перепачкавшись в жидкой провонявшей порохом грязи. Оскальзываясь на крутом склоне, цепляясь скрюченными пальцами за сырые комья земли, кое-как на четвереньках выкарабкался наверх, чертыхаясь, побежал дальше.
Гришка хоть и был в физическом плане довольно крепким парнем и на свое здоровье никогда не жаловался, но километра через три он заметно подустал, сказывалось дневное продолжительное рытье окопа для танка, стал часто переходить на быстрый шаг. С одной стороны, он сильно переживал в душе за то, чтобы успеть до рассвета вернуться в расположение, но еще больше переживал за здоровье своего земляка Славика Каратеева, раненного в первом же бою. Поэтому какую-то минуту он шагал в озабоченно убыстренном темпе, отчаянно размахивая руками, а потом опять переходил на бег, сипло и тяжело дыша, как загнанная лошадь.
Около полуночи, когда Григорий уже передвигался по лесу, из-за туч выглянула круглая, с серыми оспинами луна. Ее пронзительный аспидно-синий свет холодно лился сверху, отбрасывая короткие тени от угрюмо застывших деревьев.
К этому времени Григорий успел отмахать верст семь и надеялся, что санчасть находится где-то неподалеку. Он торопливо прошел еще несколько сотен метров и вдруг явственно почувствовал в прохладном воздухе влажный запах погасшего костра, предусмотрительно залитого водой, чтобы вражеская авиация не смогла обнаружить временный госпиталь.
– Ну, наконец-то, – с облегчением пробормотал Григорий, на ходу устало стянул шлемофон и его изнанкой вытер обильно сочившийся по лицу пот.
Вскоре он увидел на поляне развернутые палатки медсанбата, услышал жалобные стоны раненых красноармейцев. Они лежали повсюду, прикрытые окровавленными простынями. Между ними сновали санитары с носилками, отбирая наиболее тяжелых, грузили их на полуторки, чтобы эвакуировать в госпитали, находившиеся вдали от фронта.
«Должно быть, и Славика увезли?» – мимоходом подумал Григорий, оглядываясь по сторонам, стараясь разглядеть в лунном свете лица раненых бойцов. Заметив небольшую группу людей под сосной, которые лежали на плащ-палатках, белея в темноте свежими повязками, Григорий направился к ним.
– Ребята, кто-нибудь из вас знает Славика Каратеева? Его днем тяжело ранило при штурме высоты. Молоденький такой, совсем еще пацан, чернявый, похожий на цыганенка.
– Не, – с веселыми интонациями в голосе, очевидно радуясь тому, что остался живой, тотчас отозвался один из раненых, по виду Гришкин ровесник. Он лежал туго запеленатый от шеи до пояса в окровавленные бинты, – у нас в роте сроду цыганев не было. Они все больше мастера коней воровать, а тут воевать требуется.
Вокруг сдержанно засмеялись.
– Это ты, брат, не по адресу обратился, – поддержал его другой боец, пожилой, с седыми обвислыми усами, по виду украинец. У него была перебинтована культя оторванной ноги, и он все время ее ощупывал двумя руками, морщась от боли. – Здесь таких нема.
– А ты у сестрички спроси, – басисто посоветовал рослый красноармеец с перебинтованной правой рукой и правым глазом, привалившийся спиной к шершавому стволу сосны. – Вон фельдшерица идет. – И неожиданно мягким ласковым голосом совсем не свойственным его крупной комплекции, ее окликнул: – Полина, тут до тебя танкист пришел.
К ним быстрой походкой подошла девушка в белом халате, накинутом на плечи, и в пилотке, звучно чиркая голенищами сапог друг о друга. В темноте, издали она показалась Григорию довольно высокой, а вблизи оказалась такого маленького роста, что верх ее пилотки едва доставал ему до груди.
– В чем дело? – строго спросила она, вглядываясь в лицо Гришки, перемазанное в той злополучной воронке жирным черноземом.
– Сестренка, – начал было говорить Григорий с привычной непринужденностью, свойственной его легкомысленному характеру, словно он находился на свидании со своей кралей, как вдруг набежавший ветерок колыхнул на девушке халат, и он успел разглядеть в лунном полусвете у нее на плече погон младшего лейтенанта медицинской службы, а на груди медаль «За отвагу». Григорий поспешно надел шлемофон, козырнул: – Извините, товарищ младший лейтенант.