– Да знаю я, – поморщился Григорий, опять протяжно вздохнул, по-детски трогательно улыбаясь, и вдруг признался: – А я, Ванька, кажется, влюбился.
– Вот тебе на! – воскликнул Ванька, в этот раз уже по-настоящему пораженный словами друга, которые услышать от него никак не ожидал, тем более после слов о смерти его земляка. – А разве не ты говорил, что влюбляться на фронте последнее дело? «Сейчас главное победить фашистов, – донельзя коверкая слова, передразнил его Ванька. – Не пристало комсомольцам думать в столь грозное время о какой-то там любви».
Улыбаясь вымученной улыбкой, Григорий едва слышно произнес:
– Тут любовь между нами вспыхнула настоящая, а не понарошку.
– Вы только посмотрите на этого мученика любви, – с пафосом обратился Ванька к отсутствующим при разговоре зрителям, – как он сейчас запел, прямо курский соловей, да и только. – И, не сводя с его растерянного лица своих черных глаз, с таившейся в их сумеречной глубине скрытой хитринкой, отчетливо разделяя слова, медленно и поучительно выговорил: – Вот и не надо, Гришенька, на этот счет никогда зарекаться.
Видя, что от его слов парень совсем сник, даже ростом как будто стал ниже, что вообще-то его неунывающему характеру было не свойственно, Ванька Затулин неожиданно широко размахнулся, с чувством ударил приятеля по плечу.
– А если серьезно, Гриша, – сказал он, широко улыбаясь во весь свой щербатый рот, беззастенчиво выказывая два недостающих впереди зуба, которые нечаянно сам и выбил монтировкой, когда поправлял у танка гусеницу, – то я за тебя очень рад. Это так прекрасно! Это вообще так здорово, что у меня слов для этого подходящих не находится, чтобы тебе выразить свое почтение. Лучше я тебе стихи напишу, а ты потом их прочитаешь своей любимой девушке. Девки любят стихи о любви, скажешь ей, что сам написал. Кстати, кто она, если не секрет?
– Да какой тут может быть секрет, тем более от тебя, вражина ты этакая. Ох и напужал ты меня своими нравоученьями. Никогда я еще столько не терпел унижения, как сегодня от тебя, – торопливо заговорил Григорий, сбиваясь, слегка заикаясь от счастья, что Ванька его поддержал в столь щекотливом и довольно серьезном вопросе, как любовь. У него даже лицо просветлело, и не так сильно стала заметна на ней подсохшая грязь. – А вот обманывать любимую девушку, нехорошо, ой, как нехорошо, друг ты мой ситный, поэт рязанский.
– Согласен, переборщил, – не стал спорить Ванька и покаянно склонил голову, недовольно пробурчав из-под нарочито обиженно насупленных бровей: – А только все равно ты скрыл ее имя, Гришенька, свет Андреевич.
– Полина, – нежно, с необычайно ласковой интонацией в голосе произнес Григорий и улыбнулся такой искренней счастливой улыбкой, что Ванька, взглянув на него с удивлением, лишь завистливо вздохнул.
Глава 6
Чистое, умытое дождем солнце медленно поднялось на востоке, сияя живительными теплыми лучами. И тотчас в дальнем лесу размеренно и радостно закуковала кукушка, суля кому-то долгую и, надо думать, беспечную жизнь. На сочной изумрудной травинке заблестела роса мелкими жемчужинами, где-то рядом в кустах боярышника заливисто запел соловей, а с пронзительно-голубого, без единого облачка неба полилась нежная песнь жаворонка.
Григорий сидел на своем водительском месте, с улыбкой наблюдая в открытый люк за всей этой красотой, прислушиваясь к живым звукам окружающей природы. Ну чем не мирная жизнь!
В такие минуты Гришка, безмерно уставший от войны, несмотря на свои юные годы, – а чего уж тогда говорить о пожилых людях, которые за свою жизнь успели пережить и империалистическую войну, и революцию, и гражданскую, – всегда думал об одном: вот поступит вдруг команда, что война по какой-либо уважительной причине закончилась, (например, союзники наконец-то открыли второй фронт, и Гитлер, понимая, что сопротивляться бесполезно и победа ему не светит, сразу наложил в штаны и капитулировал), и можно теперь всем красноармейцам и гражданским с чистой совестью расходиться по домам, налаживать у себя в деревне новую мирную жизнь, еще лучше, чем была до этой проклятой войны.
Такие навязчивые мысли постоянно его преследовали, когда он видел мирную жизнь во всех ее проявлениях: в селеньях, где еще не успели побывать фашисты; в полях, где колосилась, наливаясь тугими зернами, пшеница, обещая богатый урожай; на берегу неизвестной речушки, где терпеливо ловили пескарей загорелые до черноты белобрысые мальчишки, или даже вот в таких неприметных деталях, как пение соловья или жаворонка.
Однажды, не выдержав очередного наплыва мыслей, он поделился своими соображениями с Петром Дробышевым, с человеком, который в силу возраста повидал в жизни всякое, по крайней мере, знал побольше самого Гришки, потому что слушал политинформацию и не зря был поставлен к ним командиром танка. А танк – это не игрушка, а боевая машина.
– Ну, у тебя, Михайлов, и фантазия разыгралась, – изумился его несвоевременным размышлениям лейтенант и сокрушенно покачал головой, давая понять, что Гришка в этом вопросе не прав. – Тут я с тобой в корне не согласный. Первое, – он с хрустом загнул большим пальцем правой руки левый искривленный мизинец, который когда-то давно сломал в забое, – союзнички второй фронт откроют только в том случае, когда удостоверятся, что Красная армия разобьет фашистов и без их помощи. Второе, – он загнул безымянный палец, – Гитлер сам, по своей дурости не капитулирует, потому что он о себе возомнил черт-те что, как будто он пуп земли, а он всего-навсего подонок, который использует в своих целях свой народ как пушечное мясо. Третье, и самое главное, – он с силой загнул средний палец и, продолжая его крепко прижимать к загрубевшей широкой ладони, потряс рукой, очевидно, для большей достоверности, – вот возьмем Берлин, а еще лучше Рейхстаг, тут и войне конец. К тому времени, может, и нас с тобой не будет. Тут уж как сложится… А Гитлера Сталин даст команду возить по всей нашей социалистической стране в железной клетке и показывать его на потеху всему нашему трудовому народу, как кровопийцу и дикого зверя. А может даже, чему я, Гришка, буду сильно рад, будут этого гада возить и по всему миру, чтобы все правители знали, что с ними будет, если они вдруг опять затеют кровопролитную войну с Советским Союзом, руководимым нашим великим вождем – товарищем Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Так что пока мы не дойдем с боями до Берлина и не возьмем в плен Гитлера в его берлоге, ты, Михайлов, брось эти вредные для красного бойца свои фантастические измышления. Уяснил?
– Так точно! – ответил тогда Гришка, в душе сожалея, что в таком случае мирная жизнь, по всему видно, наступит ой как нескоро.
Вот и сейчас, словно в подтверждение истинности сказанных слов лейтенанта Дробышева, вдруг со стороны вражеских позиций раздался нарастающий свист, и через пару секунд в каких-то полусотнях метров от танка разорвался снаряд, выпущенный из дальнобойного орудия. Тотчас вверх взметнулся фонтан черной земли, прорезанный оранжевой огненной молнией, разбрызгивая вокруг комья вывороченного суглинка и дерна.
Соловей, одновременно с взрывом, умолк, очевидно, испугавшись грохота, и улетел, но могло быть и так, что его невесомое тельце безжалостно разорвало на тысячи невидимых глазу частиц. И только жаворонок продолжал петь в небесной вышине, где все так же дул теплый ветерок, и стояла зыбкая, ничем не нарушаемая тишина.
Григорий потянулся прикрыть люк, как неожиданно сверху на насыпь бруствера прямо перед ним сверху свалилась невзрачная серенькая птичка. Это был соловей, который всего лишь несколько секунд назад голосисто выводил трели в боярышнике. Теперь его крошечный смятый взрывной волной трупик валялся на песке, из открытого, должно быть, в исполнении последнего виртуозного коленца клювика выступила капелька крови.
Заметив, что птичка едва приметно трепыхнула крылышками, Гришка с возгласом: «Соловей!» – вскочил с металлического сиденья, пытаясь выбраться наружу, чтобы взять птицу.
– Назад! – заорал Ленька, яростно перекосив всегда милое интеллигентное лицо, цепко ухватил тонкими пальцами за комбинезон на спине Гришки и с силой втянул механика-водителя в танк. – Дурак, безмозглый! – крикнул он в лицо товарищу, чуть не заплакав от досады, переживая из-за его необдуманной выходки. – Из-за птицы погибнуть, глупее поступка и придумать нельзя.
Только он так произнес, как буквально перед бруствером разорвался очередной снаряд, земля вздыбилась плотной стеной, словно вдруг накатила крутая волна, и кто-то ненавистный с силой бросил в люк горсть сырого тяжелого песка, а по броне снаружи звонко ударил крупный осколок. Гришка едва успел прикрыть глаза, как по лицу хлестнуло твердыми, как железо, песчинками, щеки вмиг больно ожгло. Вытирая рукавом посеченное лицо, которое стало прямо на глазах у Леньки напитываться в местах царапин кровью, Гришка, чувствуя за собой вину за неоправданный риск, благодарно произнес:
– Спасибо, братка.
С Леньки к этому моменту схлынул внезапный порыв гнева, и он уже более спокойным голосом ответил:
– Больше так никогда не делай… дуралей. – И мягко улыбнувшись, как бы извиняясь за свою недавнюю несдержанную вспышку, добавил: – Ты нам живой нужен.
– Мать вашу! – в бешенстве заорал Дробышев, который во время короткой стычки между членами экипажа был занят тем, что сосредоточенно наблюдал в перископ за полем боя, и лишь теперь мог дать выход своему гневу. Обуреваемый справедливой яростью, он так громко принялся кричать матом на механика-водителя и радиста-стрелка, что через минуту сорвал голос. Ужасно хрипя, бросил еще несколько крепких нелицеприятных слов в их адрес и со свистом засопел, раздраженно, всей грудью вдыхая воздух, как будто ему вдруг стало его не хватать.
Григорий сидел, затаившись, словно церковная мышь, притворно вжав голову в плечи и не дыша. Когда лейтенант, выпустив пар, замолчал, Гришка покосился на Леньку и подмигнул ему, чуть заметно дернув веком, тая в уголках губ снисходительную улыбку. Только он просчитался, надеясь, что Дробышев не заметит его безобидного жеста, и сейчас же получил грубый толчок сапогом в левую лопатку.