– Ведясов, – почти не разжимая как будто окаменевших губ, процедил он в ларингофон, – осколочный.
Грохнул торопливый выстрел, и снаряд, судя по его характерному свисту, пронесся намного ниже самолета, что, впрочем, и следовало ожидать: ствол пушки не был предназначен вертикально подыматься на столь крутой угол.
– Осколочный, – вновь услышал Григорий отрывистую команду Дробышева, предназначенную заряжающему Ведясову, и следом уже ему: – Гришка, товсь!
Григорий проворно завел мотор, газанул и застыл, нахохлившись, словно большая птица, крепко сжимая рычаги, настороженно вслушиваясь в тревожную тишину в наушниках.
«Юнкерсы», сделав боевой разворот, пошли вторым заходом на цель, стали пикировать с небесной выси, словно хищные птицы с распластанными крыльями с черными крестами. И вновь на удерживаемую Красной армией высоту обрушился рев десятков самолетов и угрожающий свист авиационных бомб, усиленных шквальным огнем спаренных пулеметов.
– Командир, – взволнованным голосом доложил в переговорное устройство Ленька, – немецкие танки опять в атаку идут.
– Почуяли, гады, поддержку с воздуха, – пробубнил на одном дыхании Ведясов. – Сейчас и пехота повалит.
Самолеты, сбросив бомбы, стремительно проносились над советскими позициями, вновь набирая высоту. Когда очередная волна пикируемых бомбардировщиков была уже совсем близко, нависнув над окопами неубирающимися шасси, словно когтями, чтобы схватить зазевавшегося бойца и расправиться с ним, Дробышев коротко обронил:
– Задний ход! Больше!
Григорий мигом дал задний ход, выехав из капонира, задрав на склоне башню высоко в небо.
– Стой! – приказал Дробышев, с профессиональной ловкостью навел прицел на приближающийся самолет с упреждением и выстрелил.
«Юнкерс», шедший в пятерке крайним слева курсом прямо на танк лейтенанта Дробышева, так и не успел сбросить свой смертоносный груз. Немецкий летчик, самоуверенно глядя сверху на «тридцатьчетверку», неосмотрительно выбравшуюся из укрытия, только ухмыльнулся наивности этих русских варваров и с привычным равнодушием нажал кнопку «сброс» для срабатывания створок бомболюка. Но сегодня произошло невероятное: выпущенный русскими с необычайной точностью снаряд попал в мотор, груз сдетонировал, и немецкий ас, прошедший Вторую мировую войну с самого ее начала без единой царапины, получивший заслуженный железный крест из рук лично Гитлера, подорвался на собственных бомбах. Самолет в доли секунды разорвало на множество частей искореженного металла: со звонким жужжанием пропеллер пролетел вперед, как бы уже став самостоятельным, срезая на пути кустарники, прошлогоднюю полынь и чертополох; далеко за овраг, кувыркаясь в воздухе, улетело, будто изжеванное коровой, крыло, а по верху башни ударили разлетевшиеся на местности металлические останки.
– Ура-а-а! – тотчас раздались со всех сторон ликующие голоса красноармейцев, и, ободренные успехом танкистов, они с новой силой принялись палить по вражеским бомбардировщикам.
Неожиданно в небе появились юркие истребители с красными звездами на крыльях. Завязался скоротечный воздушный бой. Лишившись еще четырех самолетов, которые, оставляя за собой черный дымящийся шлейф, упали далеко за косогором, взметнув там огненный шар от разорвавшихся бомб, доблестная немецкая армада люфтваффе дрогнула и позорно ретировалась, преследуемая советскими истребителями.
– Вперед! – клокочущим яростным голосом крикнул в переговорное устройство Дробышев, получив по рации от взводного капитана Петрачева приказ атаковать неприятеля. – Больше ход!
Глава 7
После недели непрерывных ожесточенных боев танковый полк подполковника Рябчева, потерявшего в сражениях более пятнадцати машин, командование распорядилось отвести в тыл, дав трое суток, чтобы привести покалеченную технику в исправное состояние, пополнить новыми экипажами, а заодно дать возможность уставшим без меры людям немного передохнуть.
Двое суток уцелевшие экипажи неотлучно находились возле своих машин, занимаясь вместе с ремонтными бригадами осмотром, починкой, проверяя ходовую часть на прочность, перебирая слабые узлы трансмиссии, делали другие необходимые работы.
К вечеру второго дня, когда все дела, связанные с обслуживанием машин, подошли к концу, прибыли новенькие Т-34, тускло отсвечивая сквозь серый налет пыли свежей зеленой краской. Восемнадцатилетние парни, из которых в основном были сформированы экипажи, судя по их оживленным лицам, по всему видно, думали, что встретят их здесь с распростертыми объятьями, потому что именно от них теперь будет зависеть боеспособность полка. Только особой радости никто из бывалых танкистов при виде юных, еще не обстрелянных сосунков не испытал, зная по своему фронтовому опыту, что в первом же горячем бою из них останется едва ли половина, только хорошие машины загубят. Но взять сейчас толковых, опытных танкистов было негде, и командованию приходилось с этим мириться. Конечно, и мальчишек жаль и танки, да куда деваться, раз идет такая страшная война, что никто уже не считается с миллионами загубленных человеческих душ.
– У них еще молоко на губах не обсохло, – разочарованно протянул Илькут, внимательно оглядывая раскосыми глазами застывших возле своих машин парней. Он стоял, широко расставив ноги, замахнувшись кувалдой, чтобы вогнать палец в гусеницу. – Ай, как нехорошо, все похороны да похороны.
– Чего ты их хоронишь раньше времени? – спросил недовольным голосом Григорий, исподлобья взглянув в их сторону, продолжая сжимать грязными руками лом, придерживая натянутый трак и при этом стараясь вытереть взмокший от напряжения лоб о рукав согнутой в локте правой руки. – Мы тоже начинали свою войну с молоком матери на губах, однако ничего, воюем.
– Гриша верно сказал, – поддержал товарища Ленька, который сидел неподалеку на корточках и припаивал какие-то красненькие проводки внутри радиостанции, поместив ее на сосновый пенек, нагревая паяльник на костре. – Даже медали за боевые заслуги заслужили за сбитый самолет. Ничего-о, обживутся и будут воевать нисколько не хуже нас. На войне быстро всему учатся. Что, разве я не прав?
– Прав, братка, прав! – воодушевленно воскликнул Илькут и с такой силой ударил кувалдой, что металлический палец, скрепляющий гусеницы, тотчас встал на свое место, хотя до этого они возились с ним минут двадцать, все никак не могли совместить нужные отверстия.
– Илья Муромец, – похвалил парня Григорий и одобрительно похлопал по плечу. – Настоящий русский богатырь.
– Не, – мотнул головой Ленька, – тут, Гриша, я с тобой не согласный. Он у нас настоящий Илькут Сталинец! У вас ведь колхоз имени Сталина? Верно? – спросил он Ведясова и сам рассмеялся своей удачной шутке.
– А что, мне нравится, – самодовольно заулыбался Ведясов и грозно потряс перед собой тяжелой кувалдой, изо всех сил стараясь удержать ее одной рукой. – Только нашего мордовского богатыря зовут Сняжар. Он вместе с русскими воеводами защищал свой край от ногайцев. – Он по-богатырски растопырил руки, меняя голос, басом зарокотал: – Мы всегда отличались ростом, силой, здоровьем. Но Илькут Сталинец тоже не плохо.
– Мужики, – вполголоса окликнул их лейтенант Дробышев, поправлявший кистью надпись белой краской на башне «Братка», высунув от усердия язык, – за словами следите. – И жестом показал пальцами у своего языка, словно чикал ножницами: мол, недолго соответствующим органам их ведь и укоротить.
– Ничего противоправного я не имел в виду, – стал поспешно оправдываться Илькут. – Я только сказал, что Ста…
– Броня крепка, и танки наши быстры, – неожиданно громко, вдохновенно запел Григорий, сверкая зверскими глазами на Ведясова, заглушая его слова. – И наши люди мужеством полны. В строю стоят советские танкисты – Своей великой Родины сыны-и!
Мимо шли командир полка подполковник Рябчев, политрук полка майор Секачев и знакомый танкист с обгорелым лицом, потерявший свой очередной танк при взятии высоты 33,3. Он что-то горячо рассказывал майору и подполковнику, дергая головой от волнения еще больше, болезненно кривя лицо со страшными шрамами.
Ведясов при виде их настолько растерялся, что от испуга выронил из ослабевших пальцев огромную кувалду, которая едва не упала ему на ногу. Ошалело выпучив свои узкие глаза, он замер по стойке «смирно», еще не веря в то, что тяжелая металлическая болванка чудом не раздробила ему стопу.
Дробышев с кистью в одной руке и с консервной банкой в другой привстал, Григорий же быстро отдал честь. И лишь один Ленька как сидел на корточках, так и продолжил сидеть, занимаясь неотложными делами, побоявшись, что тонкий проводок не так припаяется.
– Сидите-сидите, – отмахнулся Рябчев, с горечью внимая невнятной речи контуженого танкиста.
– Уф, – облегченно выдохнул Илькут, как только они прошли, и, обессиленно опустившись в траву, обхватил колени. – Чуть в неприятную историю не влип, – сказал он тихо, ни к кому конкретно не обращаясь, равнодушно глядя на потрепанные носки кирзовых сапог. – У нас в селе так одного мужика в тридцать седьмом году прищемили. Вообще-то он нормальный мужик, с головой, но на язык слабый, как худая баба. Хотя ныне бабы и те стали с умом. Короче, ляпнул он одно словечко про церковь, не подумавши, мол, надо бы открыть ее, кто-то из своих сельчан и донес на него, как будто он недоволен советской властью, и поехал мужик под конвоем в областной центр, где ему по-быстрому тройка политическое дело сварганила и под расстрел подвела. Через месяц расстреляли. А у него восемь детей один другого меньше остались. Раньше он, правда, ктитором в нашей церкви Марии Магдалины служил, ну и что с того? – Он поднял голову, обвел тоскливыми глазами своих товарищей, с болью в голосе произнес: – Отец он мне был. – Помолчал и вдруг со злостью добавил: – А пошел бы он в колхоз, ничего бы этого и не было, а то только и знал, что по трактирам шляться да детей клепать.
Григорий с Дробышевым, не сговариваясь, повернули головы в сторону опушки, где на обширном пространстве рядами выстроилась колонна прибывших танков с прикрепленными к ним экипажами, состоящими из четырех танкистов, общей численностью в шестьдесят восемь человек личного состава.