Рябчев не спеша двигался первым вдоль строя, время от времени задерживаясь возле какого-нибудь экипажа, перебрасывался несколькими словами с парнями, жал им руки и шел дальше, с удовольствием поглаживая усы большим и средним пальцами. За ним, напирая, волнительно дыша в спину, шел, что-то мыча, танкист, дергая головой. Замыкал шествие майор Секачев с хмурым лицом, степенно заложив руки за спину, уж как-то больно подозрительно приглядываясь к парням.
У предпоследнего танка группа остановилась, подполковник начал что-то горячо втолковывать командиру экипажа младшему лейтенанту, совсем еще юному, с испуганными глазами, указывая пальцем на стоявшего рядом с ним танкиста до того маленького роста, что он был похож на четырнадцатилетнего подростка. После непродолжительного разговора маленький танкист вышел из строя, но как-то неохотно, понуро опустив голову в просторном для его роста шлемофоне, который тотчас съехал на глаза, а вместо паренька на его место встал мужчина с обожженным лицом, радостно козырнув Рябчеву.
– Отбраковали парня, – сочувственно произнес Дробышев, задумчиво почесал концом кисти свой нос с горбинкой и уже более рассудительно добавил: – Оно, может, и к лучшему. Ему бы где-нибудь в хозчасти служить, какой из него, на хрен, боец. При кухне самое для него место.
Но парень, по всему видно, приглянулся майору Секачеву; политрук по-отцовски приобнял его за плечи, и они, негромко переговариваясь, направились в сторону штаба полка.
– Должно быть, писарем к себе взял, – предположил Илькут и широко улыбнулся, от души порадовавшись за незнакомого паренька. – А то при виде его меня прямо жалость прошибает насквозь. А теперь точно до нашей победы доживет.
Петр Дробышев спрыгнул с танка, отошел на несколько шагов, стал издали рассматривать свое творчество, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Илькут заметил, с какой сосредоточенностью лейтенант изучает надпись на башне, звучно цыкнул языком, привлекая внимание остальных членов экипажа.
Когда Григорий и Ленька недоуменно взглянули на него, Ведясов кивком указал на командира. Напустив на себя самый серьезный вид, изо всех сил стараясь ничем не выдать истинного отношения к происходящему, дрожащим от сдерживаемого смеха голосом Илькут сказал:
– Вон как наш лейтенант умеет расписывать, залюбуешься. Эх, такой писарь пропадает! Может, нам, ребята, узнать в штабе, нет ли у них случайно свободной должности еще для одного писаря?
– Ты чего, – опешил Дробышев, – изгаляться над командиром вздумал?
Многообещающе поглядывая на своего заряжающего, Петр осторожно поставил консервную банку с остатками белой краски на траву, сверху аккуратно положил кисть и, неожиданно резко сорвавшись с места, бросился вдогон за Илькутом, который тотчас пустился наутек. Тяжелого в беге Ведясова он настиг через какой-то десяток шагов; широко охватил его со спины и хотел было опрокинуть, но Илькут, несмотря на свой довольно приличный вес, умело вывернулся, и они схватились уже лицом к лицу.
– Давай, командир, на поясах, – пыхтел Ведясов, уговаривая Петра бороться по иным правилам, – по-нашему по-мордовски.
– Я, Илька, тебя сейчас распластаю на земле очень даже просто, по-рабочему, по-кузбасски, – гнул свою линию крепкий, как дубок, Дробышев, выбирая момент, чтобы ловко кувыркнуть заряжающего через бедро. – Живот только немного подбери, а то мне как-то несподручно.
– Может, мне еще и поддаться тебе? – язвительно интересовался Ведясов, настороженно ловя прищуренными глазами каждое его движение, стараясь подловить командира на грубой ошибке и тотчас завершить борьбу в свою пользу. – Или ты сам поимеешь совесть сдаться на милость победителя?
– Русские не сдаются, – неожиданно разом выкрикнул-выдохнул Дробышев, стремительно шагнул вперед, приник вплотную к разгоряченному телу Ведясова, обхватил одной рукой со спины, а другой снизу локтя и хотел было совершить победный бросок, но внезапно поскользнулся на траве и рухнул на одно колено, все же не выпуская из объятий своего упитанного соперника. – Ох и говнист ты, паря, – пробормотал он скорее удивленно, чем утверждающе и вдруг сам от своих сказанных слов приглушенно всхлипнул от смеха раз, другой, и через минуту они уже громко хохотали вместе с Илькутом.
Григорий и Ленька, с азартом наблюдавшие за напряженной схваткой товарищей, глядя на их потные, раскрасневшиеся в пылу борьбы, но довольные физиономии, тоже рассмеялись. Они и подумать не могли, что суровый на вид Дробышев вдруг окажется по-мальчишечьи безответственным, сам затеяв эту веселую кутерьму со своим подчиненным всем на потеху.
– Ребята, погодь минуту, – торопливо сказал Григорий, быстрой походкой подошел к парням. Бесцеремонно раздвинув Дробышева и Илькута, он стал между ними; подражая судье на ринге, резко взметнул руки недавних соперников вверх, громогласно объявил: – Победила дружба!
Ленька с воодушевлением захлопал в ладоши, даже в шутку хотел от имени многочисленных зрителей попросить, чтобы повторили «на бис», но неожиданно услышал за своей спиной оглушающе громкие овации неизвестного лица. Он оглянулся: к ним с лучезарной улыбкой подходил Ванька Затулин, от души отбивая ладони.
– Хотел было вам одну сногсшибательную новость сообщить, – сказал он с таким таинственным видом, что всем сразу стало понятно, что Ванька принес им очень важную весть, о которой они до сей минуты не ведают ни сном ни духом, – да у вас, смотрю, здесь свой концерт.
– Ты давай не тяни быка за яйца, – грубо оборвал парня Дробышев, как будто слегка застеснявшись своей недавней необдуманной выходки. – Тоже мне кан… кон… конфир… кон-фе-рансь-е нашелся, – запинаясь, с трудом выговорил он трудное слово.
– Чуток я не успел на ваше представление, – посетовал механик-водитель второго взвода, не обращая внимания на сквозившие в голосе лейтенанта грозные нотки; как видно, специально тянул время, чтобы потом с большей силой удивить своих боевых товарищей. – А дюже мне хотелось бы посмотреть, как командир и заряжающий друг друга валтузят.
Дробышев, глядя на него исподлобья колючим взглядом, угрожающе двинулся в его сторону, недвусмысленно сжимая пальцы в кулаки.
– Держитесь за землю, а то сейчас мигом упадете! – скороговоркой выкрикнул Ванька и отбежал на безопасное расстояние. – К нам завтра с концертной программой приезжает сама Клавдия Шульженко! Вот!
Что и говорить, новость действительно потрясла всех, если даже коренной москвич Ленька Бражников слышал пение известной артистки только по радио.
Григорий начал волноваться уже спозаранку, когда майский рассвет в лесу только-только обозначился. Между деревьями еще пластался, клубясь, дымчатый туман, с мучительной медлительностью приобретая сизый голубиный цвет, и силуэты стоявших в непосредственной близости танков, смазанные предрассветными сумерками, определялись с превеликим трудом.
Экипаж спал, когда он обнаженным по пояс осторожно выбрался из танка, сел на поваленное бурей дерево, зевая и потягиваясь, зябко ежась на свежем воздухе.
Вначале Григорий хотел ополоснуться под самодельным рукомойником, устроенным каким-то умельцем из артиллерийского крупнокалиберного снаряда, прикрепленного колючей проволокой к старой березе, но потом передумал, решив, что в первую очередь стоило бы побриться.
Бриться Гришка начал с полгода назад, чтобы не уронить своего достоинства в глазах однополчан. А то получалась какая-то несправедливость: собой он широкоплечий, и силенкой Бог его не обидел, а вот лицо с крепкими скулами, со светлым пушком на смуглых щеках да над верхней жесткой губой выглядело уж больно по-юношески, – перед товарищами совестно. А он, почитай, уже давно не легкомысленный мальчишка, а геройский защитник отечества и имеет две заслуженные награды, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги».
Бритвы в личном хозяйстве Гришка пока не имел и пользовался командирской, всякий раз переживая, что Дробышев вдруг поскупится и не даст. Но лейтенант еще ни разу ему в просьбе не отказал, даже предлагал свои услуги, как человек в этом отношении опытный, более десятка лет тщательно выскребавший задубевшую кожу с навечно въевшейся в нее угольной пылью.
Григорий стеснялся своей мягкой, едва заметной на лице светлой щетины, которую и щетиной-то вряд ли можно было назвать, и всегда брился сам, уединившись где-нибудь в сторонке, лишь бы быть подальше от зубоскальства легких на подначки товарищей. По этой причине он брился нечасто, да и времени на эту, честно говоря, бессмысленную процедуру оставалось с каждым днем все меньше и меньше в связи с непрерывными жаркими боями. А еще свято соблюдал фронтовую примету: не бриться перед боем. Может быть, поэтому он и бриться-то начал поздно? Но сегодня ему хотелось выглядеть достойно, не ударить в грязь лицом, потому что на концерте московской певицы обязательно будет присутствовать Полина с подружками из санчасти.
Не желая будить Дробышева, а самому копаться в его вещах как-то не пристало, Григорий раздобыл опасную бритву у Ваньки Затулина. У него же одолжил и приличных размеров кусок зеркала, который тот подобрал в развалинах пятиэтажного дома, когда они освобождали город Мценск.
Ванька тоже поднялся спозаранку и тоже очень переживал, только в отличие от Гришки переживал он от предстоящей встречи с Клавдией Шульженко, которой намеревался предложить для исполнения один из своих стихов, ничем не уступающий по эмоциональной силе, – по крайней мере, так думал сам поэт, – ее знаменитому «Синему платочку».
– Представляешь, Гриша, – горячился он, стараясь заглянуть своими горячечно блестевшими глазами в глаза Григорию, пытаясь угадать, что он думает по этому поводу, – она станет петь песню на мои слова, и все люди сразу узнают, что есть в Советском Союзе поэт Иван Затулин. Даже если меня убьют, то память обо мне все равно останется в народе. Получается, что тогда я не зря жизнь свою прожил. Правда, здорово, Гриша?
– Ну, конечно, здорово, – не желая расстраивать друга, похвалил Ивана Григорий, про себя подумав о том, что много найдется в стране поэтов, которым очень бы хотелось, чтобы Шульженко исполняла песни на их слова, и попросил: – А сейчас, Ваня, ты меня не беспокой, мне надо свое лицо привести в божеский вид.