Черный шлейф атаки — страница 23 из 45

А ведь раньше здесь подсолнухи стояли зеленой стеной: огромные, с решето головки были плотно заполнены тугими семечками, опушенные по краям яркими желтыми лепестками. Эти крошечные солнца незаметно для человеческого глаза, очень медленно, но с неумолимым упорством поворачивались за величественным движением настоящего большого солнца с востока на запад. Под голубым с дымчатыми облаками небом вкусно пахло разогретой землей и душистой желтой пыльцой.

Сейчас же унылый вид пейзажа, казалось бы, знакомый каждому колхознику с детства, нагонял на бойцов тягостную тоску, порождал в душе безысходность, отчего в головах вызревали самые мрачные мысли.

За полем закрепились немцы, создав там неприступную линию обороны: выкопали на пологих холмах целую разветвленную цепь лабиринтов траншей, опутали их километрами колючей проволоки, установили бетонные колпаки для пулеметных расчетов. Уже третий день наша пехота напрасно штурмовала этот злополучный укрепрайон. Несмотря на то что атакующие полки поддерживала тяжелая артиллерия, несколько «катюш» и минометы, от дивизии численностью шесть тысяч человек личного состава к концу третьего дня осталось всего лишь полторы тысячи.

На немецких позициях безостановочно рвались артиллерийские снаряды, вздымался огненными фонтами чернозем, все горело и плавилось от реактивных снарядов. Казалось, что языки пламени охватили саму землю, но при этом немецкие пулеметы каким-то чудом оставались неуязвимы, беспощадно косили наступавшую пехоту.

В бинокль Гришка хорошо видел, как падали сраженные пулями красноармейцы, замирали с раскинутыми руками, как будто желали в последний миг охватить родную землю, почувствовать ее тепло. Другим же сразу умереть не повезло, и они катались по холодному чужому чернозему, корчась в предсмертных муках.

А вот живые торопились залечь сами под яростным огнем неприятеля, вжимаясь в землю, желая в эту опасную минуту только одного – выжить. Но устремления бойцов избежать смерти, остаться пожить на белом свете еще хоть капельку, шли вразрез с бессердечными приказами командиров, которые с грубой матерщиной, с пеной у рта заставляли их раз за разом подниматься, вновь идти в атаку. Но и здесь наступил переломный момент, когда красноармейцы перестали подчиняться приказам, поползли назад, не обращая внимания на угрозы офицеров собственноручно их расстрелять.

Григорий стал свидетелем, как взмыленный, с перекошенным грязным лицом и с перебинтованной головой политрук в звании капитана на его глазах привел свою угрозу в исполнение; застрелил молоденького, запаниковавшего бойца, от страха, вероятно, потерявшего разум. Боец с брезгливостью отбросил карабин в сторону, как бесполезное оружие, уткнулся бледным лицом в землю и замер, обхватив голову руками, зажимая ладонями уши. Но и это не возымело на солдат никакого отрезвляющего действия; они просто вскочили и побежали к исходным позициям, подставляя свои мокрые от пота спины под огонь фашистских пулеметчиков.

Гришка от бессилия скрипел зубами, как заведенный, мысленно бормотал: «Танки… сейчас бы танками им подмогнуть, глядишь, и не было бы столько убитых и калечных. Это же преступление так много положить людей».

Но танки специально берегли, потому что в предстоящей операции каждая машина была на особом счету. Их полку предстояло без потерь прорваться через оборону противника, которого должна была подавить пехота, чтобы расчистить путь для прохода танкам; углубиться в тыл и перерезать пути отхода фашистским дивизиям на западном участке Ленинградского фронта.

На четвертый день командование, осознав весь трагизм положения, связанный с бесперспективными атаками на укрепрайон, в результате которого полегла практически целая дивизия, решило ввести на опасном участке в бой отдельный штрафной батальон. С часу на час ждали прибытия штрафной части в ранге отдельного батальона, который комплектовался исключительно из офицеров среднего командного и начальствующего состава, совершивших дисциплинарные проступки или нетяжкие воинские преступления.

Григорий и все члены его экипажа были наслышаны о проштрафившихся офицерах, но самим еще не приходилось с ними встречаться и видеть их в деле.

Правда, лейтенанту Дробышеву, в бытность его еще младшим сержантом в разведроте, как-то довелось одно время служить под началом такого необузданного офицера. Получив орден Боевого Красного Знамени за доставку из-за линии фронта ценного «языка», этот лейтенант вдруг как будто слетел с катушек: начал дерзить старшим по званию, без всякой меры критикуя полученные от них приказы, считая их в данный момент неуместными и вредными. Ни одному командиру не понравится, когда его приказы подвергаются сомнению, а еще больше не понравится, когда они не выполняются, хотя подчиненные просто обязаны выполнять их беспрекословно.

Ротный долго терпел его неуживчивый вспыльчивый характер, ценя за геройские действия в тылу врага, пока этот самый летеха не нарвался на полковника из штаба полка, который пытался принуждать его девушку радистку к сожительству. Узнав о подлом поступке штабиста, отчаянный парень подстерег полковника в лесу и чуть его не застрелил. Говорят, что насильнику сильно повезло, потому что пистолет дал осечку. А как было в тот день на самом деле, никто не знает, но полковника, пострадавшего от крепких кулаков влюбленного лейтенанта-разведчика, Дробышев видел сам; у него был сломан нос, выбит передний зуб, а под глазом расплылся фиолетовый, как слива, синяк.

Рассказав это, Петр надолго замолчал, вздыхая и качая головой, как видно, продолжая переживать за дальнейшую судьбу своего тогда еще командира. Он вынул из кармана комбинезона потасканный кисет, подарок незнакомой девушки, свернул из приличного клочка газеты цигарку, набил махоркой, глубоко, с наслаждением затянулся так, что даже его впалые щеки заметно втянулись внутрь. Пустив вверх дым, Дробышев стал рассказывать дальше:

– Лейтенанта того, само собой, без всякого промедления разжаловали в рядовые, лишили всех боевых орденов. Особливо он переживал за орден Красного Знамени, да кто же ему оставит его. Хорошо, что не расстреляли по закону военного времени, а только отправились в штрафбат искупать свою вину кровью. А что по мне, так надо бы того полковника в штрафбат отправить воевать, а не в штабе задницу протирать.

– Отчаянный парень, – восхитился поступком незнакомого молодого офицера Илькут. – Не испугался в морду дать той сволочи, которой плевать на людей, главное только свою похоть удовлетворить. Сука! – злобно бросил Ведясов и сильно ударил кулаком в ладонь своей левой руки. – Таких тварей давить в зародыше надо!

– Думаю, что таких геройских ребят в штрафбатах не много, – докурив цигарку, помолчав, опять завел разговор Дробышев, – больше всего там обыкновенных трусов. Кто-то по своей трусости побоялся идти в наступление, подвел товарищей, кто-то ударился в панику и посеял ее среди других солдат, кто-то распускал разные слухи о проигранной войне. С одной стороны, их как бы и понять можно; человек из мирной жизни вдруг загремел на фронт, где на каждом шагу над тобой смерть витает, так и норовит башку снести. А с другой стороны, все-таки надо держать себя в руках, не ты один под смертью ходишь, другим тоже не сладко на войне приходится.

Глядя поверх черного дымившегося поля на плывущие вдали кучевые серые от дыма облака, он нащупал сбоку от себя тонкую травинку с метелкой на конце, сорвал ее посредине, сунул в рот и принялся задумчиво жевать.

– Но ведь трусы, они ведь на самом деле не все трусы, – горячо заговорил Ленька Бражников, от волнения подавшись вперед, сбоку заглядывая в лицо своему командиру, который, как и весь экипаж, сидел на сухой горячей траве, привалившись спиной к гусеницам, и сейчас же пояснил свою противоречивую мысль: – Вот, например, испугался какой-нибудь парнишка в первый момент, когда еще и обстрелян-то не был ни разу как следует, может, даже со страху и брякнул что-нибудь этакое несвоевременное, за что ж его сразу в штрафбат? Назавтра он оклемается и сам застыдится своего трусливого поступка, а потом так станет воевать, что другим будет примером. Просто растерялся солдатик, вот и все дела. А на самом деле никакой он и не трус.

Петр Дробышев цвикнул перед собой зеленой слюной, но клейкая жижица далеко не улетела, попала на голенище его сапога. Он без всякой брезгливости вытер плевок широкой ладонью, и без того испачканной жирным черноземом, невозмутимо ответил:

– Всякое бывает: и трус становится храбрецом, и храбрец становится трусом при стечении обстоятельств. Вот, казалось бы, герой из героев, а в плену вдруг ломается человек и становится предателем. Жить-то всем охота. А так да, думаю, всегда надо людям давать возможность реаб… ребил… ре-а-би-ли-ти-роваться. В штрафбате дюже страшно; или до первой крови и тебя вновь восстановят в звании и вернут награды, или погибнешь. Хотя и здесь есть своя хорошая сторона, потому что в случае гибели семье полагается пенсия на общих основаниях из оклада по последней должности до направления в отдельный штрафбат. Такие дела.

У Григория пред глазами тотчас мысленно всплыла вчерашняя картина, настолько ужасная по своему бесчеловечному характеру, что его натурально затрясло; он непроизвольно сжал кулаки, плотно прижался спиной к опорным каткам. В эту минуту ему даже явственно почудился запах горелого пороха во время хладнокровного расстрела политруком смалодушничавшего паренька. Взволнованно раздувая и без того широкие ноздри, он с горечью, то и дело сбиваясь и переходя на хрип, рассказал об этом случае экипажу.

– Вот сука! – обозвал политрука всегда сдержанный интеллигентный Ленька. – Как только у него рука поднялась совершить это кровавое дело? Парень, небось, впервые оказался на поле боя. Вот гнида! – Он расторопно поднялся, принялся с каким-то ожесточением сжимать и разжимать бледные кулаки, поминутно поглядывая расширенными от ненависти глазами на поле боя. Внезапно он остановился против Дробышева, в упор рассматривая его осунувшееся небритое лицо с въевшейся в поры угольной пылью, словно впервые увидел, зло спросил: – Это что ж получается? Если его родителям сообщать, что он погиб как трус, они же всю жизнь будут его стыдиться.