– Вряд ли, – засомневался Илькут, – в похоронке укажут настоящую причину смерти, скорее всего, напишут, что погиб в бою смертью храбрых. Политруку тоже такая позорная слава не нужна. Как думаешь, командир?
Но лейтенант Дробышев ответить ничего не успел, только было разинул рот, как в это время появилась из-за посадок большая колонна красноармейцев. Это наконец-то прибыл долгожданный штрафной батальон. Люди шли ходко, но по тому, как колонна покачивалась равномерными волнами да звучно шаркала подошвами стоптанных сапог по твердому грунту целины, было заметно, насколько они устали.
Одеты были штрафники в обычную солдатскую форму рядового состава, но без привычных знаков различия, и что особенно сразу бросилось в глаза танкистам, – это отсутствие на груди всяких наград. Но шутника и весельчака Григория поразило даже не это, а то, что хмурые лица у вновь прибывших красноармейцев выглядели как-то уж совсем угрюмо, без намека даже на мимолетную улыбку, словно отмеченные смертельной проказой.
Зато один из офицеров в звании майора, довольно моложавый, но уже весь седой, с наградами в два ряда на облезлой гимнастерке, выглядел молодцом на их унылом сером фоне. Он двигался быстрой, какой-то птичьей, прыгающей походкой и сам был отчасти похож на большую галку. Со стороны его необычная походка казалось такой легкой, словно позади не было пятнадцати тяжелых верст. Можно было даже сказать, что выглядел майор уж больно щеголевато для военного времени, тем более для фронта. Он беспечно постукивал по пыльному голенищу сломанной в дороге гибкой веткой, как кавалерийским хлыстом, с любопытством озирался по сторонам.
Петр Дробышев неспешным движением стянул с головы шлемофон, глубоко вздохнул, без видимого интереса рассматривая издали прибывших штрафников. Какую-то минуту он неподвижно сидел, непроизвольно теребя шлемофон в руках, но неожиданно прищурился, стараясь разглядеть лицо щеголеватого офицера, который показался ему знакомым. Затем довольно медленно поднялся, не сводя напряженного взгляда с майора, все еще находясь в сомнении, и вдруг, качнувшись, обрадованно шагнул ему навстречу, торопливо сунув растерянному Леньке шлемофон. В темных зрачках колючих глаз Дробышева светился непривычный огонек, словно в эту минуту он смотрел на полыхающее пламя.
– Командир! – глухим, сорвавшимся от волнения голосом воскликнул Дробышев и, уже отбросив всякие сомнения, поспешно зашагал к осанистому седому майору, распахнув коротковатые руки для объятий. – Вот так встреча!
Офицер лишь на миг приостановился, внимательно вглядываясь в низкорослую фигуру подходившего к нему танкиста в черном комбинезоне. Потом на его сухощавом, обветренном, пыльном от дальней дороги лице возникла довольная улыбка. Он резко отбросил ветку, снял фуражку и, держа ее в правой руке, тоже заспешил навстречу, раскинув свои руки.
– Петька, зараза ты этакая! – закричал он радостно. – Я уже думал, что мы с тобой никогда не встретимся. А вон как Бог распорядился. Ну, здорово, дружище!
После крепких продолжительных объятий они принялись оживленно похлопывать друг друга по плечам, с великим удовольствием и интересом разглядывать живыми, светившимися от нежданной встречи глазами.
– Смотрю, ты уже летеха, танкист, а я помню тебя еще младшим сержантом у меня в разведроте. Надо же, как жизнь быстро меняется!
– Да и ты, смотрю, уже не лейтенант, а майор! – захохотал Дробышев, и, понизив голос, незаметно кивнул на продолжавших шагать мимо них красноармейцев, которым не было никакого дела до встречи старых друзей. – Только не понятно мне, Коля, что ты здесь делаешь среди этих людей?
Лицо майора вмиг стало строгим, на скулах туго натянулась кожа, и под ней заходили, перекатываясь, желваки; он приобнял Дробышева, и они не спеша двинулись к танку, откуда за ними с неподдельным интересом наблюдали Григорий, Ленька и Илькут.
– Твои архаровцы? – спросил майор, с любопытством разглядывая экипаж, занимая место возле посторонившихся танкистов.
– Мои, – кивнул Дробышев, и в его голосе прозвучала откровенная гордость за своих парней. Он с медлительной значимостью сжал пальцы, наглядно продемонстрировав бывшему сослуживцу Коле увесистый кулак, и, потрясая им у его лица, веско проговорил: – Мы вот так живем, как одна семья. Хрен кто нас сломит.
Майор удобно облокотился на броню, молодцевато отставив ногу; улыбаясь одной стороной симпатичного лица, ответил:
– Вижу, Петя, лихие у тебя хлопцы подобрались, палец им в рот не клади, откусят всю руку. – И гулко захохотал. – Добрые хлопцы. Береги их, лейтенант. – Он перевел взгляд на колонну, которая постепенно втягивалась во впадину, откуда должно было начаться очередное наступление на укрепрайон, и вновь стал серьезным: – Спрашиваешь, зачем я тут, если уже свою вину в штрафбате не раз уже кровью искупил? Да ты и сам знаешь, что не было моей вины в том случае, а все равно вот пришлось искупать ее, воевать не на живот, а на смерть. Отвоевал, вернули мне награды и звание. Даже, видишь, до майора дослужился. А остаюсь я, Петя, потому что, как и ты, за ребят в ответе. Там ведь не все подонки, развратники и трусы, а много и хороших, достойных бойцов. Только чуточку заблуждающихся в плане политики нашей родной партии. Вот и согласился я с ними дальше войну ломать. Хоть тут и не разведрота, но ребята отчаянные, я тебе скажу, так что готовься со своими парнями ехать дальше отвоевывать наши советские земли. Можешь быть вполне уверен, что сегодня мы немчуру разобьем, отбрось все сомнения, если они у тебя еще имеются. Так-то, брат.
Майора позвали, он напоследок по-быстрому поручкался с танкистами, прощаясь, и, придерживая болтающий сбоку планшет, побежал догонять хвост далеко ушедшей вперед колонны.
– Геройский мужик, – после недолгого молчания подал голос Ленька, провожая чуточку завистливыми глазами его туго перетянутую ремнями крест-накрест узкую спину. – Я бы, наверное, не смог дать тому полковнику в морду.
Илькут с сочувствием посмотрел на Бражникова, но ничего не сказал: должно быть, и сам думал о том же, – хватило бы у него характера заступиться за свою девушку или смолчал бы. Так, видно, ничего и не решив, он с досадой сплюнул и полез в танк.
Переживал по этому поводу и Гришка, размышляя, как бы он поступил, если бы попробовал кто-нибудь из штабных с крупными звездами ссильничать его Полину. Скоро он пришел к твердому убеждению, что уж лучше пускай его расстреляют за оскорбление действием вышестоящего начальства, чем терпеть позор и унижение. Подумав так, он облегченно вздохнул и сразу успокоился.
– Верно Димка Курдюмов подметил, – совсем не впопад сказал Григорий, желая развеять тягостное настроение после разговора с майором, который еще недавно числился в штрафниках, а сегодня уже сам ими командовал, – мол, если с концертом приезжает Клавдия Шульженко, то обязательно будет наступление.
Только он это проговорил, как отдельный штрафной батальон, сосредоточенный на исходных позициях во впадине и небольшом логу, без всякого отдыха, практически с марша пошел в атаку. Зыбкую тишину, которая немного устоялась после нескольких дней тщетных атак целой дивизии, внезапно разорвали громкие крики, через какую-то минуту перешедшие в ор восьми сотен глоток; по телу танкистов и других красноармейцев, не участвующих в этот момент в наступлении, пробежала самая настоящая дрожь от охватившего их перенапряжения. Мужики, обреченные кровью искупить свои противоправные действия, совершенные ими во время службы в своих частях, бежали, чуть пригнувшись, на ходу стреляя из автоматов. Они вразнобой исступленно кричали разные непотребные слова, которые пришли в этот миг на ум: густой мат-перемат стоял в горячем майском воздухе. Но среди одуряюще злобных и ожесточенных криков, среди поднявшейся шумной катавасии все равно можно было отчетливо разобрать слова: «За Родину! За Сталина! Вперед! Ура-а-а!»
Вскоре утробные звуки, рвущиеся из самого нутра, больше похожие на рев взбесившегося огромного животного, которое в эту минуту представляло собой скопление потерявших человеческий облик людей, заглушила канонада тяжелой батареи, располагавшейся в двух километрах позади танкового полка, свист реактивных снарядов «катюш», разрывы мин от шквального огня дивизионных минометов. Видно было, как на немецких позициях высоко взметалась земля, будто невидимый, неимоверно сильный разъяренный гигант то и дело подкидывал ее вверх; огненные вспышки перекатывались на линии вражеской обороны с места на место, словно грозно набегавшие морские волны. А еще через какое-то время укрепрайон стал невидим от накрывшей его жуткой тьмы, клубящейся водоворотом, дымным смерчем, втягивающимся своим широким раструбом в черное, как сажа, небо.
В какой-то момент канонада вдруг оборвалась. В наступившей тишине, взбудораживаемой только хлесткими частыми автоматными очередями с советской стороны и пулеметными выстрелами с противоборствующей, похожими на то, как если бы мальчишка-хулиган игрался с трещоткой, вновь разнесся окрест жуткий, леденящий кровь, многоголосый вопль отчаяния: «Мочи сволочей! Смерть падлам! Суки позорные! Ура-а-а! За Сталина!»
От плотного огня неприятеля, от вида падающих тут и там товарищей, с которыми буквально несколько минут назад по-дружески делили последнюю цигарку, от вида убитых, лежавших вразброс по всему полю в самых замысловатых позах, люди, очевидно, теряли разум, и эти отчаянные крики придавали им храбрости и сил неумолимо двигаться вперед, на огневые точки фашистов Гришка, поминутно пригибая голову под свистом пуль, быстро взобрался с биноклем на башню, чтобы сверху оглядеть поле боя, но тут буквально в нескольких сантиметрах от виска (он явственно ощутил кожей лица горячий ветерок) пролетела смертоносная пуля, и он кубарем скатился вниз, позорно растянувшись на траве. Больше он не помышлял разглядывать в бинокль поле сражения; отплевываясь и вытирая ладонью рот с хрустящим на зубах суглинком, Гришка проворно полез в танк, не дожидаясь, когда Дробышев, прятавшийся вместе с Ленькой за танком, начнет его костерить матом на все лады за безрассудный поступок.