– Придурок! – только и успел сгоряча обозвать его лейтенант и вдогон больно стеганул механика-водителя вдоль спины хворостиной, оставленной его приятелем Колей. – Жить надоело?! Еще раз под пули полезешь, к майору в штрафбат отправлю! Так и знай! Сволочь ты, Михайлов!
Гришка юркнул внутрь, прикрыл за собой люк и притих, давая командиру время успокоить свои расшалившиеся за войну нервишки.
– Что, Гриша, досталось? – сочувственно поинтересовался Илькут, услышав снаружи грозные крики Дробышева. – Да и сам ты пудель еще тот, – помолчав, все же жестко посетовал он, обвиняя Гришку в показной смелости. – Убили бы тебя, и как нам прикажешь тогда обходиться без механика-водителя?
Ведясов, по всему видно, хотел еще что-то обидное добавить к сказанному, но смолчал: было слышно, как он недовольно сопел, крепясь, сдерживая неожиданно охватившую его ярость от дурацкой выходки товарища. Но сил перебороть себя не хватило, и он без обиняков, грубо выговорил ему, показав сжатый, побелевший от напряжения кулак:
– Командир перед тем майором хвалился, что мы как кулак, а ты… ты чуть нас всех не подставил. Э-эх… – удрученно протянул он и безнадежно махнул рукой. – Безответственный ты человек, Гришка.
Слышать о себе такое от близкого друга было очень обидно; Григорий недовольно поморщился, и чтобы не было между ними недопонимания, с жаром ответил:
– Я же не специально под пули полез! Просто хотел в деле поглядеть на ребят из штрафбата!
– Да ты еще и любопытным стал, как баба, – совсем уж обидно, без всякой жалости выразился Илькут, и они уж чуть было не поскандалили. Но тут в танк торопливо влез стрелок-радист Ленька Бражников, а за ним так же торопливо лейтенант Дробышев.
– Вперед, быстрый ход! – еще не успев как следует разместиться в боевом отделении башни, выпалил он на едином дыхании. Сноровисто подсоединил шнур к переговорному устройству и с живой радостью заговорил: – Штрафбат прорвал оборону противника, наконец-то они очистили для нас проход, и теперь настало наше время показать себя в деле. Самый быстрый ход, Гриня!
Григорий по его веселому бодрому голосу догадался, что командир не держит на него обиды, прибавил газ, сосредоточенно приник к узкой щели, оставленной в приоткрытом люке, держа в поле зрения другие советские танки, дружно шедшие в боевом порядке в атаку.
– Осколочный! – тотчас скомандовал Дробышев заряжающему Ведясову.
Через пару секунд по броне Т-34, двигавшегося по полю на большой скорости, пробежала короткая судорога от выстрела: снаряд улетел далеко вперед, разорвавшись среди отступающих, но все еще продолжавших отстреливаться немецких солдат. Беспорядочно паля из пушки на ходу, железная махина проворно бежала по податливо мягкому полю, земля которого лишь слегка захрясла от долгого пребывания без обработки пахотой. Черные, частично обгорелые полые будылья подсолнухов, несгибаемо стоявшие, словно мифическое войско, с шорохом ударялись о броню, исчезали под танком, глубоко вдавливаемые гусеницами во временно бесхозный чернозем.
С болью в душе Гришка видел разбросанные по всему полю трупы красноармейцев из штрафбата, которые за два часа смогли сделать то, что не могла сделать за три дня целая дивизия. «Много ребят полегло, – с горечью думал он, равномерно покачиваясь на ровной местности. – А кто остался в живых, теперь искупили свою вину кровью и, должно быть, уже ныне будут восстановлены в своих правах. А вот тем, кто остался навечно лежать здесь, не повезло. Но все они, живые и мертвые, однозначно совершили подвиг».
Гришка почувствовал, как у него защипало в глазах, то ли от едкого пота, то ли еще от чего, он на миг крепко зажмурился, потом быстро-быстро заморгал, стараясь сморгнуть выжатую из глаз одинокую слезинку. «Рассопатился!» – со злостью подумал о себе Григорий и как раз в это время достиг первой линии вражеской обороны.
Здесь все было исковеркано снарядами, так же густо валялись трупы фашистов в серых гимнастерках, красиво отделанных светлыми окантовками. Судя по тому, что не все трупы были присыпаны землей и не все фашисты погибли от пуль и разорвавшихся снарядов, а попадались трупы, лежавшие в луже крови с перерезанными горлами, с раздробленными головами и пустыми глазницами, в этом месте произошла жаркая рукопашная схватка. Только Григорий так подумал, как ему в ноздри остро ударил пряный, с кислинкой, горячий запах крови, обильно пролитой вокруг, с тягостной медлительностью впитавшийся в насыщенную дождями землю.
Гришка на скорости перемахнул через осыпавшийся окоп и неожиданно заметил майора Колю. Он сидел на поваленной березовой крестовине, к которой крепилась теперь уже порванная колючая проволока, тяжело опирался на свои колени, равнодушно глядел на распростертое тело фашиста, только что задушенного им голыми руками. В ногах у майора валялась каска, очевидно слетевшая во время смертельной драки.
– Командир, – крикнул в переговорное устройство Григорий, – минус тридцать, окоп, левее сорок метров, твой приятель майор!
Дробышев на ходу высунулся из люка, оглушающе громко закричал, лихорадочно размахивая руками, привлекая внимание майора:
– Ко-о-оля-а!
Майор услышал, устало поднял окровавленное лицо, слабая улыбка тронула его губы. Он через силу поднял руку, взмахнул ладонью, и рука его вновь обессиленно упала на оголенное острое колено, торчавшее из порванных галифе.
Глава 10
Все дальше углубляясь в тыл противника, Гришка с удивлением отмечал изменения, произошедшие за время оккупации на советских землях. Если на освобожденных территориях, находившихся под гнетом фашистских изуверов недолго, люди продолжали хоть как-то существовать, несмотря на все строгости нового немецкого порядка, то здесь людей практически видно не было. Да и, собственно, откуда им было взяться на пепелищах, спешно покинутых жителями при приближении жестокого врага, вероломно напавшего на страну.
А ведь не так давно в этих живописных, благодатных для жизни местах находились, вольно раскинувшись, большие села и деревеньки, имевшие сочные красивые названия: Веселые Выселки, Спокойная Гряда, Тихий Причал, Челновая, Заречье, Березняки, Новая Деревня, Мажарские и другие не менее звучные имена.
Нет теперь этих деревень, как и нет тихих тенистых улочек, заросших травой-муравой, с белыми и пестрыми курочками в цветущих палисадниках, с сытыми гусями, величественно бредущими на речку под строгим надзором белобрысого мальчишки с хворостиной в загорелых руках.
Давно отшумели в этих местах детские голоса и радостные говоры взрослых. И только время от времени пролетит неизвестно куда одинокий ворон, пронзительно каркнет на лету, как будто накликая новую беду, нагоняя жуть на мелкую лесную живность, и опять нависает в весеннем томленом воздухе зловещая тишина. А вокруг все беспросветно заросло сорняками и бурьяном высотой с человеческий рост: старая крапива перемешалась с седой полынью, розовыми и синими, как чернослив, репейниками, беленой, болиголовом крапчатым да трубчатыми, похожими на заморский бамбук, стеблями борщевика и рогозы.
За околицей, где раньше располагались колхозные конюшни, коровники, свинарники, овчарни и другие корпуса, виднеются сейчас едва заметные пологие холмики пепла: все, что осталось от богатого колхоза-миллионера. И только в самой деревне на местах добротных усадеб, начисто сгоревших в сорок первом, торчали кирпичные, черные от копоти печные трубы, как немой укор Красной армии, в самую тяжелую годину бросившей своих граждан на растерзание без меры лютовавших, хмельных от безнаказанности гитлеровцев.
Придя к такому неожиданному повороту своих мыслей, Гришка заскрипел зубами.
А тут на свою беду вдруг заметил вдалеке на развалинах саманной хаты, где торчала черная полуразваленная труба, обвалившаяся, должно быть, от ветра и подмытая затяжными осенними дождями, женщину. Приложив замызганную ладонь ко лбу под нависавший на глаза заношенный до неопределенного цвета платок, она с беспокойством разглядывала идущие по проселочной дороге танки. За ними клубилась густая серая пыль, и она, видно, никак не могла рассмотреть красные звезды на башнях.
В какой-то момент набежавший ветер затеребил у женщины кончики платка, заколыхал тяжелый подол просторной черной юбки и далеко в сторону отнес пыльные облака от колонны. Женщина встрепенулась, поспешным движением сорвала с головы платок, принялась отчаянно размахивать, разевая рот в исступленном радостном крике. Потом обернулась, что-то крикнула за спину, устремив ввалившиеся, наполненные слезами глаза в заросли полыни и бересклета. В том месте, должно быть, до войны находился погреб, потому что тяжелый заплесневелый створ неожиданно приподнялся, и на свет Божий вылезли мальчик и девочка лет семи-восьми.
В земляной яме даже жарким летом сохранялась ледяная прохлада, мальчишка предусмотрительно был одет в рваную телогрейку с торчавшей из прорех грязной ватой и в шапку-ушанку. На девчонке же было надето материно пальто, которое волочилось следом за ней; теплый платок плотно укутывал маленькую головку, откуда виднелось только исхудавшее сморщенное личико с широко распахнутыми от страха глазенками.
Дети с превеликим трудом, словно обессиленные старички, перелезли через груды кирпичных обломков и обугленных жердей, подошли к матери, цепко ухватились с двух сторон за полоскавшуюся на ветру юбку непромытыми ручонками, тоже стали смотреть на величественное прохождение колонны советских танков.
Как сосредоточенно ни приглядывался Григорий, но радости на крошечных, покрытых коростой личиках ребятишек военной поры, повидавших и испытавших в свои детские годы нечеловеческие мучения, людскую несправедливость и злобу, он не увидел. Ему нестерпимо захотелось потянуть правый рычаг управления на себя, развернуть тяжелую махину, подъехать к трем родным советским людям, которые по непонятной причине задержались в этих местах. А может быть, сложилось так, что они были не местные, а обыкновенные беженцы, которых было миллионы, застигнутые в дороге снежной зимой и стремительно наступавшими фашистскими войсками, вот и остались зимовать там, где их настигло несчастье.