В сопровождении нескольких танкистов они осторожно спустились к реке. Сухая комковатая земля под сапогами осыпалась; чтобы не съехать и не оказаться в воде, им приходилось держаться за низкорослые лиловые кусты росшего по склону ивняка. Около самой воды на узкой прибрежной полосе росли осока с длинными листьями, острыми как лезвие, и шуршащий на ветру камыш; тяжело колыхались темно-коричневые, похожие на сигары головки.
Пробравшись среди высокой травы под самый мост, Рябчев постучал по приземистым сваям прихваченной из танка монтировкой. Прислушиваясь к плеску воды, омывающей заплесневелые сваи, и к глухому звуку, издаваемому старым деревом, он с сомнением сказал:
– Ненадежно все тут как-то. Есть мнение, что мост может не выдержать вес танка, а это все-таки, как ни говори, а полноценные двадцать пять тонн.
Пока они между собой спорили о прочности моста, к ним спустились Дробышев и Григорий. Гришка, соблюдая субординацию, остановился на почтительном расстоянии от высшего командования: возле его ног плескалась вода, тихими волнами набегая на берег. На расстоянии вытянутой руки величественно колыхались лилии и кувшинки, лопушистые с сочными прожилками листья.
При виде этого клочка девственной природы память услужливо подсунула Григорию радостную, счастливую картину того, как они с Полиной недавно купались в реке, без стеснения полностью отдаваясь нежным чувствам. В этот момент Григорий засмеялся, хоть и довольно тихо, но видно, этого хватило, чтобы его услышали под мостом. Его смех оказался совсем не ко времени, невпопад с озвученными мыслями командира полка Рябчева.
– Михайлов, – раздраженно окликнул его подполковник, и без того сильно озабоченный в связи с предстоящей переправой, – что за дурацкий смех?
Гришка, застигнутый неожиданным вопросом врасплох, нашелся довольно быстро, потому что для себя давно уже решил, что сделает: он моментально согнал с лица улыбку, мигом окинув колючими глазами и мост, и реку, и противоположный берег.
– Я, товарищ подполковник, могу рискнуть проехать первым. У меня уже был подобный опыт до войны. Я тогда на тракторе «Фордзон» переправлялся у себя в селе через мост, а он по сравнению с этим был такой хлипкий, что ни в какое сравнение не идет. Разрешите попробовать?
Рябчев еще раз стукнул монтировкой по свае, подумал и уже с заметной теплотой в голосе ответил:
– Разрешаю, Михайлов! Только ты это… поаккуратнее, пожалуйста. А то у тебя уж больно все выходки чересчур… – он неопределенно покрутил в воздухе монтировкой, поморщившись, сказал: – Ну ты понял.
– Так точно! – обрадовался Гришка, козырнул, спешно полез по береговому склону.
Дробышев, цепляясь за кусты, торопливо полез следом за своим механиком-водителем. Ловко выбравшись наверх, Григорий побежал к танку; через минуту мотор взревел, и могучая тяжеловесная машина лихо, будто это вовсе был не танк, а боевой конь, рывком тронулась с места, приподнявшись над землей бронированным передом на две ладони.
Дробышев, на ходу погрозив Гришке кулаком, скорым шагом направился по мосту на другой берег. У съезда с моста он остановился, обернулся лицом в эту сторону, вскинул руки, стал жестами регулировать движение танка, указывая Гришке путь, чтобы он не свалился с узкого неустойчивого моста.
Перед въездом на дощатый настил Гришка предусмотрительно замедлил ход до самого тихого, аккуратно въехал на мост. По мере продвижения могучей махины доски настила, которые оказались для ее веса довольно хлипкими, громко трещали, лопаясь вдоль волокон. Сваи, изготовленные из толстых бревен, стали очень медленно, но заметно для глаз погружаться в илистое дно реки; в какой-то момент они погружаться перестали, и стоявшие на берегу танкисты, невольно сдерживающие дыхание, с облегчением выдохнули. Мост жалобно стонал, скрипел, грязь и песок, въевшиеся за годы эксплуатации довоенного сооружения в настил, сыпались в воду вперемешку с гнилыми щепками.
Гришка осторожно перебрался на тот берег, вылез из танка, став на броню, радостно замахал шлемофоном. От волнения и нечеловеческих усилий сохранить хладнокровность, от натянутых как струна нервов и перенапряжения по его раскрасневшемуся, бордовому от жара лицу бежали струйки пота.
– Следующий… – дал отмашку Рябчев, скупо улыбаясь одним уголком плотно сжатых губ, – по-шел!
На мост со всеми мерами предосторожности въехал Ванька Затулин; стараясь двигаться ровно, ориентируясь на вскинутые руки лейтенанта Дробышева, неспешно стал переправляться на ту сторону. Старый мост вновь начал жалобно скрипеть, опять в воду посыпались песок и щепки. Танк добрался почти до середины моста, как вдруг раздался оглушающе хлесткий характерный звук, как будто пастух ударил своим кнутом.
– Стой, стой! – заорал начальник штаба полка подполковник Кривец, с тревогой наблюдавший вместе со всеми за опасной переправой. – Скоба лопнула.
Ржавая скоба, скрепляющая продольные бревна, не выдержала нагрузки и с невероятной легкостью порвалась пополам, будто переломился карандашик.
Ванька резко остановился, чуть помедлив, совсем тихо тронулся вперед. Но по всему видно, что из-за отсутствия той первой скобы нагрузка на мост увеличилась кратно, через несколько секунд лопнула вторая скоба, и тотчас треск одновременно стал раздаваться в разных местах: это уже не выдержали другие скобы, начали рваться, как струны на гитаре. Мост опасно повело в сторону.
– Назад, Затулин! – срывая голос, заорал Рябчев и принялся заполошно махать руками, как будто механик-водитель мог его видеть.
Ванька стал сдавать назад, потому что такого зверского крика от всегда сдержанного командира полка ему слышать никогда не приходилось. Только он успел, пятясь, вернуться на эту сторону, как мост с шумом обрушился, подняв брызги выше берегов, отрезав экипаж лейтенанта Дробышева от полка.
Глава 11
Когда последний танк основной колонны скрылся за дубовым подлеском и улеглась дорожная пыль, Дробышев перевел тяжелый взгляд на воду. Посреди реки противотанковыми ежами топорщились искореженные бревна, грязная илистая вода, пенясь, медленно обтекала поваленные сваи, неся на поверхности мелкие щепки, мятые разлапистые листья вырванных с корнями лилий и кувшинок, зеленые островки ряски. В горячем воздухе еще какое-то время глухо и ровно, отдаляясь, гудели моторы, потом стихли и они. Наступила звенящая до головокруженья тишина, как будто Дробышев оглох сразу на оба уха. Если раньше он подобного явления как-то не замечал, занятый неотложными делами, то сегодня тишина была настолько непривычной для танкистского слуха, что он невольно мотнул головой, как бы пытаясь возвратить прежние звуки.
– Твою мать, – беззлобно буркнул Дробышев, покосившись на парней, которые, по всему видно, тоже испытывали подобные чувства впервые, потому что стояли с растерянными лицами, как и он, глядя на воду.
Когда слух понемногу вернулся, Дробышев отчетливо услышал соловьиную трель в ивовых кустах возле береговой кромки, чириканье воробьев на заросшей травой пастушья сумка лесной дороге, ведущей куда-то вглубь смешанного лесного массива, затем глухой всплеск жирующего сазана. На его звучный удар могучим хвостом по водной поверхности все одновременно повернули головы, с чрезмерным вниманием вглядываясь в темную бездну омута, где тусклым червонным серебром какое-то время еще продолжало просвечиваться через зеленую толщу воды крупное тело рыбы.
– Здоровый чебак, – с завистью проговорил Илькут, с восхищением наблюдая за широкими кругами, плавно расходившимися на тихой воде. – Думаю, не меньше пуда потянет. Сейчас бы из него ушицы сварить, – мечтательно произнес он и звучно сглотнул слюну. – По котелку на брата вышло бы. И чего мы у саперов динамита с собой не прихватили, – посетовал он. – Щас рванули бы – и все дела.
Ведясов явственно почувствовал душистый запах лаврового листа и вкус разваренного мяса сазана, яростно вытер тылом ладони губы с выступившей на них клейкой слюной и даже застонал от того, что желанию похлебать вкусной горячей ухи сбыться не суждено. Он с усилием оторвал взгляд от воды, где волны все еще продолжали расходиться мелкими кругами, с тоской поглядел на Гришку, как бы ища сочувствия.
– Потерпи, дружище, – беззаботно хохотнул Григорий и со всего маху ударил его по плечу так, что он едва устоял на ногах. – Будет и на нашей улице праздник, дай только войне закончиться.
– Да-а, «закончиться», – неожиданно довольно жалостливым голосом разочарованно ответил Илькут. – Ухи-то сей момент захотелось. У меня от переживаний даже живот скрутило.
Заговорщицки подмигнув Гришке, Ленька демонстративно озабоченно сбоку заглянул в лоснившееся от пота широкое лицо Илькута и сказал:
– А по твоей мырдени-то не похоже, чтобы проголодался.
– Ты… ты чего? – растерянно замигал белесыми ресницами Ведясов и вдруг, заметив в Ленькиных глазах веселые искорки от еле сдерживаемого смеха, быстро схватил его в охапку, легко оторвал от земли, многообещающе процедил сквозь редкие зубы: – Ты у меня сейчас сам поплывешь как энтот сазан.
– А ну, кончайте дурачиться! – строго прикрикнул лейтенант Дробышев, круто развернулся, решительно зашагал к танку, раздраженно сшибая носками стоптанных сапог низкую сизую полынь, как будто она была причиной того, что они остались одни. Не оборачиваясь, полностью уверенный, что экипаж следует за ним, он на ходу, осекавшимся от быстрого шага голосом, давал резкие указания: – Сейчас быстро и основательно осматриваем машину, дозаправляемся из запасных бочек соляркой и с божьей помощью или чертовой… в данный момент без особой разницы, совершаем марш-бросок на северо-запад. В районе означенного брода встречаемся с нашим полком и уже вместе с ним приступаем к завершению операции. Всем ясно?
– Ясно-то ясно, – озабоченно произнес Ленька, торопливо следуя за лейтенантом, стараясь не отстать и в то же время не наступить ему на пятки. – А если по дороге на фашистов нарвемся? Это что ж получается, без боя будем от них драпать? Или все же бой примем? Хоть и в одиночку.