Дробышев, шагавший размашисто и целеустремленно, придерживая левой рукой планшет, чтобы не болтался и не мешал, а правой энергично жестикулируя, коротко рассекая горячий воздух, так резко остановился, повернувшись к нему лицом, что Ленька налетел на командира грудью.
– Смотря по обстоятельствам, – строго ответил лейтенант, стойко выдержав удар стрелка-радиста. – А обстоятельства, Бражников, бывают разные, и стыдиться тут нечего. Так что кончай молоть языком. – Заметив, что Гришка что-то хочет сказать, Дробышев сурово одернул: – Закройся! – Потом перевел хмурый взгляд на Ведясова, который тоже было собрался что-то добавить, весомо проговорил: – Это, между прочим, касается всех. Нам, парни, теперь надеяться не на кого, только на себя. Так что за дело!
Танкисты с лихорадочной поспешностью занялись подготовкой боевой машины к предстоящему рейду в тыл противника. Им в одиночку следовало пройти по оккупированной территории, по самым скромным подсчетам, не менее трехсот верст, чтобы воссоединиться со своим полком. Они прекрасно понимали, что до безрассудства дерзкий танковый рейд в их случае зависит не столько от боевого опыта, сколько от везенья и удачи.
Часам к трем пополудни танк был тщательно подготовлен к долгой и трудной дороге, сопряженной с опасностями в случае боевых столкновений с противником и другими непредвиденными обстоятельствами, предусмотреть которые не в человеческих силах.
– Командир, – подал голос Илькут, когда обслуживающие работы окончательно завершились, – заодно и нам не мешало бы подкрепиться. Кто знает, когда теперь придется поесть. А на голодный желудок, – он гулко ударил себя по животу, наглядно продемонстрировав товарищам, насколько голоден, – что-то особо и настроения нет воевать.
Слабосильный Ленька, у которого от усталости подгибались ноги, в этот раз Илькута поддержал.
– С данной постановкой вопроса полностью согласен, – сказал он, высоко подняв руку, словно находился на комсомольском собрании, и тотчас повалился в горячие душистые травы. От них пахло лесной земляникой и домашним медом, звонко стрекотали кузнечики. – Илька, – вяло проговорил он, прикрывая глаза с синими кругами и складывая на груди худые руки с длинными тонкими пальцами, – накрывай стол. Да ложку мою не забудь прихватить из вещмешка.
– Не извольте беспокоиться, барин, – со сдержанной вежливостью проговорил Илькут и низко поклонился, коснувшись грязной от мазута рукой макушки трав.
Дробышев посмотрел на него, но промолчал, лишь с усмешкой качнул головой и поманил к себе Гришку. Они отошли в сторонку; лейтенант вынул из планшета карту, держа ее на весу, они с механиком-водителем негромко принялись обсуждать предстоящий рейд, почти касаясь друг друга потными головами.
На ходу вытирая ладони свежей ветошью, которая валялась возле гусениц, Илькут подошел к танку, отбросил замызганную тряпку в сторону и проворно полез внутрь, радостно мурча что-то на своем мордовском языке, должно быть, в предвкушении предстоящего обеда. Вскоре он выбрался наружу, широко улыбаясь, бережно держа в одной руке когда-то зеленый, а теперь выцветший до мутного белесого цвета вещмешок, а в другой – кусок брезента. Аккуратно расстелив брезент на траве, Ведясов умело вскрыл штык-ножом две банки американской тушенки, со свиной черной головой на цветной этикетке, нарезал небольшими аппетитными ломтиками желтого старого сала и остатки черствого ржаного хлеба.
– Парни, извольте к столу, – окликнул он товарищей, плотоядно облизал шершавым языком спекшиеся от жары губы и с силой потянул за сапог развалившегося стрелка-радиста. Ленька, который уже было задремал разморенный на солнцепеке, от его голоса встрепенулся, на коленях быстро подполз к брезенту, сноровисто зачерпнул ложкой добрый кусок жирной свинины. Усевшись на поджатые под себя ноги, он принялся с удовольствием уплетать за обе щеки тушенку, поглядывая веселыми глазами на приятеля.
– Ты чего? – заволновался Ведясов.
– Повар из тебя что надо, – с полным ртом невнятно ответил Бражников, продолжая торопливо жевать: видно, тоже сильно проголодался.
– Ты, Ленька, приезжай ко мне в Мордовию после войны, – хвастливо заявил Илькут, весьма польщенный этим обстоятельством, хоть и понимал, что на самом деле это было сказано в шутку. – Я тебя буду угощать нашим национальным блюдом «овтонь лапат», что в переводе означает «медвежья лапа». У нас в старину считалось, что мужчина становится взрослым и имеет право жениться только тогда, когда убьет медведя и принесет его лапу. Но ты не бойся, медведя мы убивать не будем, сейчас это блюдо делается из перекрученной говядины, свинины и печени. И все это подается со свежими овощами, – пальчики оближешь!
– Даже если бы и не пригласил, я бы все равно приехал, – заверил радушного товарища Ленька, – чтобы отведать твоего медвежьего блюда. Пускай и не из медведя.
Они встретились глазами и рассмеялись, неловко прыская с набитыми ртами.
Подошли Дробышев с Григорием. Между ними, по всему видно, возникло разногласие по поводу выбора предстоящего маршрута, потому что они часто останавливались и спорили, раздраженно тыча в карту грязными ногтистыми пальцами, разговаривали на повышенных тонах.
– Здесь вот излучина реки, – втолковывал Дробышев, в очередной раз с силой ввертывая указательный палец в карту. – Из-за этого нам придется делать огромный крюк.
– А тут болото, – не соглашался с ним Григорий, потрясая картой у лица своего командира, совсем не соблюдая субординацию. – Хрен мы его преодолеем!
На минуту они замолчали, напряженно вглядываясь в довоенную и вряд ли точную карту, вызывающую у них понятные сомнения, потом переглянулись и обрадованно оба разом воскликнули:
– Деревня Кашино!
И перебивая друг друга, с видимым облегчением заговорили:
– Скрытно проходим по участку между деревней и железной дорогой…
– А там вновь уходим в лес, мимо озера, просекой, и по шоссе до самого пригорода Нагорного…
– Затем сворачиваем влево, а там и рукой подать до района действия нашего полка… Всего и делов-то!
– Ух! – громким утробным голосом выдохнул Дробышев, как будто плотная пробка вдруг выскочила из закупоренной бочки. – Теперь можно и подкрепиться.
Они с Гришкой, полулежа, расположились на траве вокруг брезента с едой, собираясь плотно закусить перед дальней, неизведанной дорогой. Только набраться терпения после того, как они пришли к общему мнению, видно, не хватило ни у одного, ни у другого. Они наскоро, почти не прожевывая, проглотили тушенку, хлеб и, на ходу дожевывая остатки пересоленного жесткого сала, быстро поднялись, отряхивая крошки с комбинезонов, вновь готовые отправиться дальше на боевое задание, исполнение которого временно задержалось по не зависящей от них причине.
Дробышев, преисполненный важности момента, хмуро подумал о том, что не мешало бы сказать перед опасным маршрутом (как будто на войне вообще что-то бывает безопасным), произнести короткую напутственную речь: мол, в их практике это первый и, возможно, последний одиночный танковый рейд в тыл врага, и им предстоит, не взирая ни на что, до конца выполнить воинский долг перед социалистической Родиной. Но в этот торжественный момент его сбил с мысли сытый, довольный Илькут, который вдруг сказал:
– Командир, не мешало бы нам на дорожку отлить. Как думаешь?
Дробышев, застигнутый врасплох его несвоевременным предложением, лишь обреченно вздохнул и равнодушно махнул рукой. Четыре мужика стали в ряд у куста цветущей жимолости, и вскоре журчащие струи упруго ударили по листьям, словно по ним вдруг зашуршал сильный стремительный дождь.
Восемьдесят верст они преодолели без особого труда. Весь путь выглядел как легкая прогулка на природе, среди пологих холмов, смешанных лесов и дубрав, наполненных прохладными полутенями и солнечным светом; если не считать некоторых открытых мест, где сухие пески были особенно глубоки и вязки. Но и там могучая машина уверенно прошла, грозно рыча, пробуксовывая, делая короткие зигзаги на проселочных дорогах, поднимая за собой плотные облака бурой едкой пыли, словно дымовую завесу.
А на подъезде к одной из развилок, расположенной среди обширных заброшенных полей, заросших цветущим чертополохом и сорняками, надоевшая пыль даже сослужила добрую службу; вдалеке проезжала трехосная бронированная машина с немецкими автоматчиками, которые танк Т-34 за тучей пыли и березовых веток, воткнутых в разных местах на броне для маскировки, по всему видно, приняли за свой и проехали мимо, проводив его восторженными криками. А один из автоматчиков настолько расчувствовался при виде грязного танка без опознавательных знаков, что, приветствуя, дал в воздух длинную очередь.
– Шандарахнуть бы вас, сволочей, из пушки, – не сдержавшись, с огромным сожалением процедил сквозь зубы Дробышев, сидя на башне, с ненавистью разглядывая бронеавтомобиль в бинокль.
Благополучно разминувшись с немцами, танк нырнул между двух холмов, запылил к видневшемуся невдалеке лесу, затянутому от жары туманной фиолетовой дымкой. Вскоре въехал под темные своды могучих дубов, с ходу вломился в молодую поросль орешника и замер, похожий своим обликом на огромного зверя, затаившегося до поры до времени в засаде.
Танкисты выбрались из танка на броню, огляделись, спустились на землю, потягиваясь, разминая затекшие от дальней дороги суставы.
– Что будем делать, командир? – спросил Григорий у Дробышева, продолжая с наслаждением поочередно вытягивать уставшие от педалей ноги. – Разведать бы надо. Кто знает, что там в деревне. Может быть, давно уже сгорела, как и тысячи других деревень, а может, и немцы в ней. Тут на случай полагаться не следует.
Местность была им знакома по карте, если, конечно, старая карта не врала: в верстах пяти отсюда находилась деревня Кашино. Одной стороной она упиралась в топкое болото, другой в железнодорожную высокую насыпь, по рельсам которой просто обязан был ездить на дрезине патруль, охраняя стратегически важную железную дорогу от диверсии партизан. При всем желании танкистов скрытно миновать населенный пункт, им все равно бы пришлось пробираться самое малое через его околицу. Поэтому надеяться на удачное стечение обстоятельств в столь шатком для них положении бывалым танкистам не пристало.