– Мерзость какая, – бормотал Илькут, спешно выбираясь из оврага, но все время оскальзывался на мокрой крутой стенке и вновь съезжал вниз.
Тщетно стараясь зацепиться за что-нибудь грязными скрюченными пальцами, он в какой-то момент ухватился за темный корешок, торчавший из глинистого склона, но тот неожиданно оказался настолько хрупким, что остался зажатым у него в ладони. Илькут собрался было его отбросить, как внезапно разглядел, что на самом деле держит не гнилой корешок, а высохшую детскую ручонку, намертво сжимающую грязную тряпичную куклу, которыми до войны в деревнях забавляли детей.
– Лень, – прохрипел он дрогнувшим голосом, – посмотри, что я нашел. – Он показал крошечную смуглую кисть с плотно сжатыми пальчиками и неожиданно розовыми ноготками, полностью умещавшуюся на его широкой ладони, и сейчас же заплакал, пуская пузыри, как ребенок, до крови прикусывая сухие черствые губы.
После недолгого осмотра рыхлого скользкого дна оврага парни, к своему ужасу, выяснили, что в этом месте были зверски расстреляны и закопаны, скорее всего, все жители деревни Кашино, которых фашисты при наступлении успели застать в своих домах. Илькут торопливо выкопал неглубокую ямку, бережно положил в нее детские останки, горкой нагреб сырой земли, сверху прикрепил самодельную тряпичную куклу.
Через полчаса за околицей, где немецкие солдаты продолжали ради забавы гонять на лугу мяч, неожиданно для всех из леса стремительно выскочил советский танк Т-34. На его башне чуть позади красной звезды четко читалась надпись купными буквами: «БРАТКА». Он с ходу расстрелял пушечным огнем бронемашину, стоявшую возле дома с фашистским флагом на фасаде, длинной пулеметной очередью срезал ошалевших от подобной дерзости футболистов, оставив лежать на чужой земле пару десятков человек; затем, все так же продолжая сеять вокруг смерть, смерчем прошелся по деревне, круша все на своем пути.
На крыльцо одного из домов выскочил толстый подвыпивший офицер в исподней рубахе, лихорадочно вытаскивая из кобуры «Вальтер», но был смят налетевшим танком. Вырвавшись из-под бревен рухнувшего дома, грозная машина, неистово рыча, скрежеща траками, быстро настигла черный легковой автомобиль, водитель которого чуть замешкался, и безжалостно раздавила его вместе с командным составом части. Затем Т-34 проутюжил несколько стрелковых ячеек с номерами и так же внезапно, как и появился, покинул деревню, оставив после себя множество вражеских трупов, исковерканные автомашины и разоренные постройки с погибшими под обломками непрошеными жильцами. Но прежде чем исчезнуть в лесу окончательно, он развернул башню и разнес одним выстрелом гаубицу, которую торопливо разворачивали чудом уцелевшие артиллеристы, чтобы ударить в корму дерзнувшего в одиночку на опасную авантюру советского танка. Не успела опасть поднятая взрывом земля, а Т-34 уже и след простыл.
Глава 12
В пронзительно-синем небе, с безжизненно висевшими на одном месте редкими облаками, на недосягаемой высоте в потоках горячего воздуха парил коршун. Он изредка шевелил широкими серыми крыльями и опять плавно взмывал вверх в родную стихию, зорко выискивая оттуда самую мелкую добычу, будь то сурок, хомяк или невзрачная полевая мышка.
Заметив неосторожную перепелку, ловко пробиравшуюся среди переплетения трав к своему гнезду, коршун камнем понесся вниз, выпустив острые когти. До цели ему оставалось метров тридцать, как неожиданно из лесного массива, соседствующего со степью, стремительно появилось неведомое чудовище. Оно громко лязгало и ревело, выпуская клубы вонючего сизого дыма, и умелый охотник – коршун, сбитый с толку, тотчас вновь взмыл под облака, мигом забыв про добычу. Набрав высоту, он по-прежнему крепко стал на крыло, принялся беззвучно скользить следом за чудовищем, с великим интересом взирая на его непонятные действия.
Железная махина тем временем целенаправленно двигалась по степи, поднимая коричневую суглинистую пыль. Ни горячо дышащий соляркой и маслом танк, ни его экипаж не обращали внимания на хищную птицу, черной тенью плывущую по небу следом, которой несколько минут назад они помешали в удачной охоте, сами не ведая того. Но если даже и заметили это, какое, собственно, им было дело до вольной птицы, живущей по своим законам, сопряженным с природными инстинктами, летающей там, где ей заблагорассудится: у них была своя задача, от которой зависела жизнь не только их, но и других людей.
Коршун долго следовал за танком, петляющим среди пологих холмов, глубоких оврагов и балок, и только когда он скрылся за островерхими грядами высоких курганов, проголодавшаяся птица отстала. Коршун плавно завалился на правое крыло, стремительно спланировал на едва различимый внизу мышиный писк; сцапал добычу и тут же на земле разорвал ее острым клювом, заглотнул, затем гордо расправил огромные крылья и ликующе заклекотал, нагоняя страх на все живое вокруг…
Двадцать верст остались позади, а экипаж танка все так же продолжал сидеть с молчаливой сосредоточенностью, каждый в душе по-своему переживая, но думая об одном и том же с невыносимой болью.
– Я так больше не могу, – хрипло проговорил в ларингофон Григорий и остановил машину прямо посреди степной дороги, нимало не заботясь, что их обнаружат. Опираясь на крепкие руки, он рывком вынес свое крепкое тело наружу, спрыгнул на твердую землю; резким жестом сорвав шлемофон, подставляя под освежающий ветер потную голову, принялся нервно шагать взад-вперед. – Сволочи, детей-то за что?! – бормотал Гришка и с такой яростью скрипел зубами, что выбравшиеся следом за ним из танка товарищи глядели на него со страхом: еще никогда им не приходилось видеть всегда жизнерадостного механика-водителя в таком состоянии. – Мстить, мстить и мстить, – с нажимом в голосе, как заведенный твердил он, отчаянно мотая головой, потом на миг затих и вдруг с невыносимой болью выкрикнул, пристально оглядывая своих товарищей какими-то дикими глазами: – Всех подчистую, кого по дороге встретим! Всех! – И затрясся, выронив шлемофон, с силой упираясь кулаками в металлический броневой лист, чтобы не так было заметно. – Всех! Подчистую!
Григорий сам не видел детские трупы, а знал о них по рассказам товарищей, которым доверял едва ли не больше, чем себе. А что же тогда творилось в душе добродушного от природы Илькута, не только все это видевшего собственными глазами, но лично державшего маленькую детскую кисть, отставшую от руки по причине разложения? Перед его глазами и сейчас продолжала ярко стоять та невероятная картина, врезавшаяся в его память настолько глубоко, что вряд ли ее забудешь и через сто лет после войны. Илькут до того явственно ощущал, как жжет его жесткую задубевшую ладонь трогательная часть детского тела, что непроизвольно все время тер свою ладонь сбоку о комбинезон, настойчиво желая отделаться от этого чувства. Его смуглая рука изнутри уже давно алела маковым цветом, а он все продолжал ее нервно тереть и никак не мог остановиться.
– Я с Гришкой категорически согласный, – твердо заявил он и рубанул ребром ладони воздух, катая на скулах тугие желваки. – Бить их надо – и нечего тут рассусоливать. Встретимся мы со своим полком или нет, это еще бабка надвое сказала, зато у нас имеется возможность столько уничтожить гитлеровцев, на сколько у нас снарядов хватит. А когда боеприпасы закончатся, будем их давить гусеницами, танк сожгут – руками будем душить. Но чтоб этой поганой саранчи на нашей земле на дух не было, чтобы не воняло ими. Правильно Гришка говорит, истреблять фашистов требуется нещадно. Что, разве не так? Ответь, командир!
Дробышев стоял перед ними, широко расставив ноги, монотонно раскачиваясь с носков на пятки изрядно поношенных сапог, сбитых подошвами наружу. Упрямо склонив обнаженную лобастую голову, всем своим видом сейчас похожий на молоденького бычка, он, не замечая за собой, судорожно сжимал и разжимал шишковатые с бледной просинью короткие пальцы, как видно, соображая, что ответить на справедливые слова своих подчиненных.
Пока он с трудом подыскивал нужные слова, Ленька, обладавший в силу своей хрупкой конституции характером мягким и ранимым, безмерно впечатленный трагическими событиями сегодняшнего дня, вдруг порывисто шагнул к нему; едва ли не касаясь своим худосочным телом плотной фигуры лейтенанта Дробышева, горячась, звенящим от напряжения голосом выкрикнул:
– То, что я там видел… в овраге… после такого все равно это уже для меня не жизнь! Да лучше я погибну в бою, чем буду прятаться, как последний негодяй! Не хочу скрываться… хочу… хочу убивать немцев! Много убивать!
Было видно, что на несчастного Леньку сегодня свалилось столько событий разом, что его интеллигентный мозг вот-вот не выдержит.
– А ну от-ставить истерику! – неожиданно рявкнул, брызгая теплой слюной, до этой минуты молчавший Дробышев и встряхнул Леньку за плечи с такой невероятной силой, что у того безвольно мотнулась голова и лязгнули зубы.
С негодованием поглядывая на стрелка-радиста, который как-то сразу обмяк, будто из него вынули скелет, и виновато потупил глаза, лейтенант перевел яростный взгляд из-под нахмуренных кустистых бровей поочередно на Григория, Илькута и веско сказал:
– Вот что, парни, я вам скажу. Специально на рожон не хера лезть, и будем мы воевать не абы как, а с умом. Наша задача – встретиться со своими, и никто ее не отменял. Но я, как и вы, думаю, что просто так ехать на соединение с полком было бы не очень правильно… Можно сказать, что совсем неправильно. В данном случае глупее этого решения не придумать. А все потому, что в таком глубоком тылу неприятель нас не ждет, он даже и помыслить о нашем появлении не может… Если только после нападения нами на эсэсовскую часть не очухается. Вот и наделаем мы им такого шороха, что они век нас не забудут. И истерить здесь, как кисейные барышни, я никому не позволю, – строго завершил он свою речь на воодушевленной нотке, – потому как мы бойцы Красной армии.
– Другое дело, – сказал с заметным облегчением Григорий, поднял с пыльной дороги свой шлемофон, бережно отряхнул от песка, плотно надел на голову. Случайно взглянув на Илькута, который все так же нудно продолжал потирать ладонь о маслянистую штанину, он злобно ощерился, раздвинув спекшиеся губы так широко, что выступили капельки крови, грубо заорал: – Да хватит уже тереть свою руку, а то скоро насквозь протрешь! Сейчас дам по сопатке, сразу по-другому запое