– Что, суки, не ожидали! – выкрикнул Григорий, сильно довольный произведенным эффектом, и с ходу, как давеча машину, раздавил орудие вместе с прислугой, так и не успевшей издать ни одного звука.
– Короткая! – приказал Дробышев.
Григорий тотчас остановил машину прямо на поверженном орудии, выискивая глазами новую цель. У него уже вошло в привычку одним взглядом вбирать поле предстоящего боя, за доли минуты успевать правильно оценить сложившуюся обстановку, чтобы в дальнейшем действовать в соответствии с вновь открывшимися обстоятельствами. Вот и сейчас его цепкий взгляд разом охватил открывшуюся его взору любопытную панораму: огромная, как на ладони поляна, простиравшаяся в длину и ширину, наверное, на километр, а на ней два десятка островков кустарников с поникшими листьями, что без всяких слов говорило о том, что там находятся замаскированные бомбардировщики; далее почти у самого леса располагались четыре цистерны высотой метров пять и столько же метров в окружности, по всему видно, под завяз наполненные авиационным топливом; несколько разбросанных по всему полю землянок в накат и зенитная батарея, расположенная в разных местах для безопасности.
«Начну с самолетов», – стремительно промелькнуло в голове у Григория, и в этот миг он услышал грохот своей пушки, пронзительно тонкий свистящий звук снаряда и сразу же оглушающий взрыв цистерны с горючим. Огромное бушующее пламя взметнулось вверх, закрыв черным клубящимся облаком предвечернее желтое солнце, керосин горящими ручейками потек по земле, постепенно подбираясь к другим цистернам. Вскоре одна за другой взорвались еще две цистерны, загорелась, объятая пламенем, четвертая и тотчас подорвалась от раскаленного жара. Не прошло и трех минут с того момента, как Григорий на своем танке выехал из леса, а на поляне, оборудованной под аэродром, все горело и плавилось. Это было похоже на самый настоящий ад на земле.
Из землянок стали поспешно выскакивать немецкие летчики в нательных рубахах и в кальсонах. Загораживаясь руками от нестерпимого жара, они в панике метались по поляне, не находя себе места, пока не попадали под пулеметный огонь Леньки Бражникова, который конвульсивно дергался вместе со своим пулеметом, плотно прижавшись к прикладу бледной от ярости щекой, от волнения страшно скаля зубы.
– Ы-ы! – издавал он рычащий звук, брызгая слюной.
Григорий быстро отвел взгляд от его изменившегося до неузнаваемости лица, резко прибавил газ: танк рывком задрал скошенное рыло, почти на треть приподнявшись, словно вздыбившийся боевой конь, над бесформенной железной грудой, которая еще недавно была исправным орудием, резво побежал среди бушующего пламени к уцелевшим бомбардировщикам, прикрытым поникшими, начавшими уже дымиться ветками.
– А-а-а! – орал неимоверно диким, срывающимся голосом Гришка, охваченный вместе со своим экипажем восторженным чувством разрушения всего и вся, и принялся с большим воодушевлением давить самолеты, зигзагами перемещаясь от одной группы самолетов к другой.
Увидев, что несколько летчиков, не поддавшихся общей панике, лихорадочно раскидывают ветки с двух бомбардировщиков, намереваясь взлететь, Гришка круто направил машину в их сторону. Один из летчиков уже успел забраться в кабину самолета и даже запустить мотор. Только пропеллеры стали с убыстряющейся скоростью раскручиваться, и самолет, взревев двигателем, медленно тронулся с места, как танк сбоку на полном ходу ударил его в фюзеляж, опрокинул и переехал поперек, вдавив металлические листы с лопнувшими заклепками в землю. Затем танк Гришки его тщательно проутюжил, чтобы не дать ни единого шанса выжить лихому летчику.
– Отлетался гитлеровский коршун, – с торжествующей кривой ухмылкой процедил он сквозь плотно сжатые зубы, быстро развернул танк и все так же на большой скорости двинулся ко второму бомбардировщику, глядя исподлобья прищуренными глазами в приоткрытый люк.
При виде неумолимо приближавшегося советского Т-34, который только что безжалостно расправился с их коллегой, немецкие летчики в панике бросились врассыпную, по-заячьи петляя, должно быть, рассчитывая, что водитель взбесившегося танка погонится за ними, но просчитались.
– Куда же вы, гады?! – заорал Гришка, наезжая на бомбардировщик, сминая, корежа фюзеляж, и в ту же секунду застрочил короткими прицельными очередями пулемет Леньки, почти в упор расстреливая не успевших далеко убежать летчиков.
– Порядок! – Григорий метнул одобрительный взгляд на стрелка-радиста и, не отпуская рычагов, продолжая все так же крепко, до онемения кончиков пальцев, сжимать потные ладони, показал ему потрескавшийся от масла и мазута большой палец.
Танк, глубоко взрыхляя блестящими гусеницами податливую землю, начисто срезая на крутых поворотах дерн, перемещался по летному полю довольно проворно, то скрываясь в пластавшемся понизу дыму, то вновь появляясь из клубившегося черного едкого дыма, как видение; невредимо проскальзывал сквозь бушующие вокруг огненные красные языки, не переставая палить из пушки, расстреливать из пулемета разбегающихся во все стороны, как тараканы пруссаки, немцев. От трех эскадрилий бомбардировщиков, которые находились на тот момент на аэродроме, не осталось ни одного целого самолета, были подорваны четыре зенитки, и лишь у дальней кромки леса, где особенно густо росли кусты орешника, боярышника и цветущего шиповника, виднелись две исправные зенитки с суетившимися возле них расчетами.
Григорий заметил землянку, в которую украдкой шмыгнул офицер, направил машину туда.
– Врешь, не уйдешь! – зло пробормотал он, наехал на угол землянки, и толстые сосновые бревна под гигантским весом танка тотчас с шумом и клубами серой пыли обрушились, придавив собой вскрикнувшего в предсмертном ужасе офицера.
Гришка лихо развернулся на месте, собираясь заняться уцелевшими зенитками, как неожиданно вертикальную стенку, по всему видно сделанную не крепко, повело в сторону, танк сильно накренился, зависнув одной стороной над входом в землянку. Неистово рыча, беспомощно закрутилась левая провисшая гусеница, тщетно пытаясь зацепиться траками за что-нибудь устойчивое.
С нервным ожесточением водитель принялся поочередно тянуть рычаги управления, от чего танк конвульсивно дергался то в одну, то в другую сторону, напрасно пытаясь вырваться из западни. В этот самый неподходящий момент раздались выстрелы одной из зениток. Два снаряда угодили точно в бревно, неожиданно развернув его поперек: зубчатый трак левой гусеницы, почувствовав зыбкую опору, все же сумел на долю секунды зацепиться за нее, что дало танку возможность выбраться из проклятого места на устойчивую поверхность.
– Уходим, Гришка! – крикнул Дробышев. – Немцы развернули зенитки, будут бить прямой наводкой!
Возвращаться по открытой местности к основной дороге было бессмысленно и глупо, потому что мощный шквал огня скорострельных немецких зениток легко мог поджечь танк задолго до того, как он успеет скрыться в спасительном лесу. И Григорий принял отчаянное решение, возможно, единственно верное: уходить по крутому склону заросшего молодым осинником гребня, который немного правее обрывался практически отвесной стеной в глубокий овраг. Вероятность свалиться в бездонный овраг была велика, но другого выхода из сложившейся ситуации опытный водитель не видел.
Умело маневрируя, мастерски обходя воронки, с ловкостью увертываясь от частых разрывов снарядов, черный от копоти Т-34 за какую-то минуту достиг склона; ломая мелкий подлесок, осины и попадавшиеся изредка прочные березы, танк, опасно накренившись, едва ли не вертикально двинулся вдоль гребня, с каждым десятком метров сползая к краю зияющего темной бездной оврага.
Это выглядело настолько неправдоподобно, что немецкие зенитчики, изумленные видом такой картины, которая в их практичной голове никак не укладывалась в четкую стройную систему, на некоторое время перестали стрелять. Они видели, как тяжелый Т-34, добравшись до гребня, с ходу не смог преодолеть крутую гору, вдруг стал стремительно сползать к краю оврага: с бешеной скоростью крутились гусеницы, царапая жирную землю, оставляя за собой глубокую борозду. До катастрофы оставалось не больше метра, как неожиданно танк взревел мотором, словно раненый зверь, гусеницы выкинули целую тучу перемешанной с глиной земли; он немного боком развернулся к оврагу, проехал в опасной близости, едва не опрокинувшись, несколько метров и вдруг ходко покарабкался вверх. Когда же зенитчики пришли в себя, вновь открыли беспорядочную стрельбу, Григорию уже удалось преодолеть опасный участок и скрыться на другой стороне гребня.
На полном ходу минуя сосняк, березняк и дубовую рощицу, оставляя за собой след из сломанных молодых деревьев, грозная машина через какое-то время выехала на лесную дорогу, которая в свою очередь вывела танкистов к очередной сожженной деревне. Как и в большинстве советских деревень, захваченных проклятым врагом, здесь тоже среди мрачных останков обугленных изб повсюду торчали закопченные печные трубы, как памятные знаки, как безмолвный укор отступившей Красной армии.
На пожарище стояла гнетущая тишина. Окутанная лиловыми сумерками, эта тишина была еще более тягостна, чем та, которую им приходилось наблюдать днем. Несмотря на то что экипажу удалось уничтожить секретный аэродром и вырваться из самого настоящего пекла невредимыми, на душе все равно было скверно, как будто ее царапали острыми когтями злые черные кошки.
Дробышев растопыренной пятерней с ожесточением помассировал свою грудь в том месте, где находилось сердце. Под его широкой шершавой ладонью тонко зазвенели награды, отсвечивающие в сумерках бледным серебристым светом. Комбинезон лейтенанта, насквозь пропитанный мужским острым потом, провонявший техническим маслом, был по пояс спущен, чтобы дышалось легко и свободно. Дробышев несколько раз глубоко вдохнул вечерний прохладный воздух, морща от боли свое лицо. И было непонятно, от чего у него возникла эта боль: от душевной раны или от физического страдания.