Ведясов тем временем подошел и уставился на губы Гришки потемневшими от пережитого глазами: в них стояли боль и отчаяние от того, что на него неожиданно свалилось несчастье в виде глухоты, когда весь мир вокруг со своими разнообразными сочными звуками вдруг перестал существовать, основательно погрузившись в могильную унылую тишину, и только непрерывный монотонный звон в ушах напоминал, что на свете есть и другие звуки.
– Все нормально, Илька, – забормотал Григорий и равнодушно, как о чем-то постороннем, подумал о том, что с таким нездоровым бойцом гусеницу уже точно не отремонтировать и придется им здесь принимать свой последний бой. Но почему-то от столь нерадостных мыслей совсем не расстроился. Он с несвойственным ему ласковым обхождением приобнял товарища за плечи, осторожно усадил возле танка. – Сиди и не рыпайся, братка, – сказал он, дружелюбно похлопал его по плечу и полез в танк, в последний раз оглянувшись на Илькута: тот сидел с вытянутыми ногами, прислонившись потной спиной к опорному катку, продолжая все так же держаться за голову, словно убаюкивая себя.
– Командир, – громко крикнул Григорий, чтобы его услышал Дробышев в боевом отделении, сунув по плечи голову в люк механика-водителя, – Ильку контузило. Ты давай, управляйся здесь один, а мы с Бражниковым с пулеметом будем снаружи обороняться. – И уже обращаясь к самому стрелку-радисту, деловито приказал: – Леня, давай сюда полные диски, снимай с шаровой установки пулемет и айда за мной.
Приняв от Бражникова через люк несколько дисков и пулемет, Григорий впереди, а за ним Ленька, пригнувшись, отбежали немного в сторону, где особенно густо разросся куст боярышника, и залегли. Установив пулемет на сошки на небольшой возвышенности, они открыли огонь по приближающимся немцам, которые быстро попадали на землю и затаились, с ненавистью посматривая на танкистов сквозь высокую траву.
– Последний диск остался, – с сожалением сказал Ленька, стреляя по залегшим солдатам короткими экономными очередями. – И все.
Танковая пушка грохнула в последний раз и замолчала: как видно, у командира тоже закончились снаряды. Через минуту к ним приполз Дробышев, прижимая ладонь к окровавленному комбинезону у предплечья.
– Задели сволочи, – зло пробормотал он, отслонил красную от крови ладонь и вынул из кобуры наган. – Они мне, гады, ответят за ранение, – яростно прохрипел лейтенант, несколько раз выстрелил в сторону противника, потом повернулся на спину, бессильно уронив руку с наганом, сказал с досадой: – Патроны кончились.
Ленька дал по немцам еще две очереди, отпустил приклад пулемета и сейчас же со злостью вцепился в траву скрученными пальцами, собрав в горсть большой пучок.
– Все, пацаны, – сказал он с горечью, каким-то неожиданно тоскливым от безнадежности голосом, – отвоевались.
Не слыша ответных выстрелов, осмелевшие немцы поднялись и побежали в полный рост в их сторону, гортанно выкрикивая:
– Рус, сдавас! Плен!
Уцелевшая танкетка, подпрыгивая на ухабах как спичечная коробка, быстро приближалась, за ней плавно покачиваясь, грозно полз «Тигр», поводя башней, но не стреляя.
– Обидно мне слышать такие вредные слова от врага, – хмуро сказал Григорий, прислушиваясь к немецкой речи, из которой только одно и понял, что им предлагают сдаться. – Буду драться врукопашную, но живым не дамся, – твердо заявил он и обвел товарищей своими ясными глазами, в которых отчетливо была видна невысказанная любовь к ним, кто шел с ним бок о бок по огненным фронтовым дорогам столько лет. – Ну что ж, браты, давайте прощаться?
Они тяжело поднялись с земли, грязные, окровавленные, но не сломленные, крепко обнялись, коснувшись головами друг друга, замерли.
– Рус, сдавас! – с веселым самодовольством продолжали горланить немцы, вполне уверенные в своей исключительности.
И в этот самый момент вдруг с шорохом, будто вспарывая туго натянутое полотно, над их головами просвистел снаряд: от взрыва танкетка смешно, как лягушка, подпрыгнула, упала на бок и загорелась. «Тигр» неуверенно остановился и пополз задом, затем круто развернулся, дымя черной копотью, поехал в обратную сторону. Вскоре на его корме взорвался снаряд, взметнулось яркое желтое пламя, танк замер. Оставшись без поддержки, немецкая пехота быстро повернулась, беспорядочной толпой побежала назад.
Гул танковых двигателей, несомненно принадлежавший советским Т-34, в чем бывалые танкисты ошибиться просто не могли, роднее и милее которого сейчас для них не было на всем белом свете, заставил мужчин оглянуться: к ним стремительно приближались танки их полка.
– А Илькут об этом и не знает, – засмеялся счастливый Ленька и быстро-быстро заговорил: – А я знал, что не можем мы пропасть в нашей родной стороне. Даже и не сомневался. Просто немного смалодушничал, а так я… я… – не найдя подходящих слов, он махнул рукой и заплакал.
Возле них остановился Т-34, и из него показалась улыбающаяся довольная физиономия Ваньки Затулина. Он сияющими глазами оглядел четверых своих товарищей и обрадованно сказал:
– Живые, бродяги? Вот и славно, а то я уже переживать за вас стал.
К ним уже быстрой походкой шли сам командир полка подполковник Рябчев и другие танкисты.
Глава 14
Кабинет Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами СССР Иосифа Виссарионовича Сталина располагался на втором этаже первого корпуса Кремля.
Просторный кабинет в пять огромных окон, задрапированных тяжелыми черными портьерами для светомаскировки, обшитый по стенам дубовыми панелями с вставками из карельской березы, с массивным столом для совещаний на несколько персон, выглядел величественно, но без особых изысков, даже мрачновато, несмотря на расстеленные на полу красные, из чистой шерсти, дорожки с зелеными полями. И лишь белая изразцовая печь, уютно примостившаяся в углу между двумя дверями из мореного дуба, придавала ему некоторой живости.
Хозяин, как звали за глаза приближенные Сталина, прошедший за революционную деятельность тюрьмы и ссылки, был человеком скромным, излишеств в своем быту не терпел и потребовал от архитекторов создать в его кабинете соответствующую обстановку: каждый входящий сюда посетитель должен понимать, что здесь вершится судьба Страны Советов, и сразу же настраивался на деловой тон. А бросающаяся в глаза роскошь, по разумению вождя, уместна только в том случае, если она во всей красе и величии показывает иностранным гостям, насколько изменилась в лучшую сторону жизнь простого человека в Советском Союзе со дня свершения Великой Октябрьской революции. Но и там все должно быть в разумных пределах, не вызывающих у людей неприятные ассоциации с миром капитала…
Сталин вполоборота стоял у окна; придерживая кончиками пальцев чуть раздвинутые портьеры, пытливо и долго смотрел во двор, щуря припухлые от постоянного недосыпа веки. В левой немного согнутой в локте руке он держал давно погасшую трубку цвета янтаря. Вождь был привычно одет в свой несменяемый удобный полувоенный френч без знаков различия, но с золотой звездой Героя Социалистического Труда на груди, генеральские брюки с красными двойными лампасами были заправлены в мягкие разношенные сапоги.
Было четыре часа утра. За окном начинался очередной июньский день, а Сталин еще не ложился. По-летнему пронзительно-синему небу величественно плыли на недосягаемой высоте невесомые пышные облака, слегка подкрашенные по краям розовым светом от восходящего, пока еще невидимого для глаз солнца. Открывшийся взору вождя небесный простор звал к себе, бередил душу, манил улететь туда, где нет войны и разрухи, а умы людей наполнены только хорошими, созидательными помыслами; выпорхнуть из окна, как Финист Ясный Сокол, и улететь ввысь, в неведомую сказочную страну, хотя бы на время похерив свои заботы и неотложные дела.
«Главное, чтобы крылья не расплавились возле солнца, как у мифического Икара. А то насмерть можно убиться, – остановил свои разыгравшиеся фантазии Сталин и усмехнулся в топорщившиеся усы, отчего возле выпуклых глаз собрались морщинки, и сейчас же вновь мысленно вернулся к земным делам, наткнувшись взглядом на Никольскую башню, рубиновая звезда которой была закрыта деревянными щитами. «Ничего, одолеем через полтора-два года этого негодяя Гитлера и такое Царство Небесное на земле построим, что всем капиталистам будет тошно».
Его взгляд невольно скользнул вниз, во двор, остановился на фасаде серого здания Арсенала, часть которого была разрушена фугасной бомбой предположительно весом пятьсот килограммов. Это произошло 29 октября 1941 года. Из доклада коменданта Кремля Сталин знал, что в 19:22, через несколько минут после объявления воздушной тревоги, в момент следования подразделения из Арсенала в бомбоубежище, было убито 45 человек и тяжело ранено 54, не считая легкораненых, всего же пострадало 146 солдат.
С левой стороны показался вооруженный карабинами патруль. В утренней зыбкой тишине четко слышались звуки шагов по асфальту, которые отражались от стен Арсенала и первого корпуса долгим многоголосым эхом. Сталин проводил солдат откровенно заинтересованным взглядом, разжал пальцы, и тяжелые портьеры встали на свое прежнее место, не оставив и крошечной щелки.
«Надо подумать, как будем отмечать победу советского народа в этой тяжелой изнуряющей войне не на жизнь, а на смерть, – озабоченно подумал Иосиф Виссарионович, неторопливой походкой направляясь к своему рабочему двухтумбовому столу, покрытому зеленым сукном, расположенному в углу под черно-белым портретом Ленина. – Устроим показательный парад на весь мир, чтобы наши потенциальные недруги впредь знали, что с русскими никогда не надо связываться, себе дороже станет. Эта война была не просто войной между двумя государствами, она была определяющей войной за существование самого первого в мире Социалистического государства, соревнованием двух противоборствующих систем на земле, – справедливой, народной и империалистической, в корне несправедливой, лживой, способной только обирать человека. Наш народ достоин таких почестей. Со временем мы капитализм похерим навечно, и все народы на земле заживут счастливо, в доброжелательном соседстве и очень весело».