– Гришка, зараза, давай пляши, тебе письмо пришло!
Григорий вскочил с пенька, ловко проделал несколько танцевальных движений и протянул руку.
– Не-е, – разочарованно протянул вымогатель Серега, кичившийся своей должностью, – так не пойдет. Ты давай на гармошке себе наяривай. А то ишь ты, по-легкому захотел отделаться.
Пришлось Григорию одновременно подыграть себе на губной гармошке и станцевать цыганочку. Зато Кулеватов настолько был впечатлен танцем парня, до того расчувствовался, что даже расщедрился оставить ему письмо, чтобы передать Ведясову, которому тоже писали из дома.
– Только ты меня смотри не подведи, передай, – строго-настрого наказал он и вновь укатил на своем «Одере», нещадно дымя неисправным мотором.
Григорий взглянул на конверт, что было большой редкостью, потому как обычно письма приходили в виде свернутых треугольников. Подобные конверты и почтовые карточки видеть ему уже приходилось не раз: на нем был изображен красноармеец в пилотке, с карабином за плечами. В руках воин держал тетрадный листок, на котором яркими красными буквами было написано: «Папа, убей немца!» и чуть ниже нарисован красный танк с алым знаменем. Под картинкой был твердый ответ любящего отца: «Выполню, сынок». По этой картинке Григорий догадался, что отправить письмо в столь патриотичном конверте настоял братишка Толик, сильно переживающий за жизнь старшего брата.
Григорий нетерпеливо надорвал конверт, бегло пробежал неровные строчки, написанные химическим карандашом. Мать писала, как всегда, о том, что у них все идет своим чередом, своими силами справляются с личным хозяйством, от которого почти ничего не осталось, немного посадили картошки, брюквы, репы, кое-что из овощей. А вот в колхозе дела обстоят в целом очень даже неплохо, беда только одна, что не осталось сильных и здоровых мужиков, приходится все делать руками слабосильных женщин: и сеять, и убирать урожай, и держать нескольких коров, и косить траву, и много еще чего, чем раньше бабы не занимались. Но он пускай не расстраивается, они переживут эту лихую годину, пускай воюет на совесть, чтобы побыстрее изгнать проклятого врага с родной земли.
Была приписка огромными каракулями и от Толика с Люськой, которые, несмотря на тяжелую, впроголодь жизнь в сельской глубинке, все же продолжали ходить в школу за четыре километра: сестренка горячо его целовала и просила себя беречь, а братишка интересовался, насколько мощный у него танк и сможет ли он дострелить до самого Берлина, чтобы убить главного фашиста Гитлера.
А далее вновь уже явственно звучал проникновенный озабоченный голос матери, которая за него очень радовалась, что он познакомился с хорошей девушкой, и давала свое материнское благословение на его чистые отношения с Полиной, ждала их после войны к себе домой и просила по возможности прислать ей фото со своей невестой. Заканчивалось же письмо простодушными, но, как видно, выстраданными душой словами, от которых у Григория защипало в глазах, по коже пошли мурашки, и сухие обветренные губы непроизвольно задрожали: «…и буду я тогда, старая бабка, сидеть на завалинке и нянчить ваших с Полиной детишек, своих родных внучаток. Вот оно и будет мне счастье на старости лет, сынок…»
Григорий поднял влажные глаза и увидел возвращавшихся гонцов за едой. Ванька щедро улыбался, неся ведро, над широким зевом которого вился заметный парок от горячей каши, а Ленька нес полную бутыль с щедро заваренным чаем, крепко прижимая четверть к груди.
– Из дома? – спросил Ленька, кивнул на конверт в его руках.
– От матушки, – с нескрываемой радостью на лице ответил Григорий, тыльной стороной ладони поспешно смазав по мокрым глазам. – Потом расскажу.
Ему нестерпимо захотелось поделиться содержанием письма с Полиной: он сел в траву и принялся ловко наматывать свежие портянки на бледные, покрытые темными волосами ступни, продолжая говорить:
– Леня, мне надо срочно отлучиться в медсанчасть, вернется от ротного командир, так ему и передашь, что, мол, Михайлов ушел в санчасть отнести письмо Илькуту. Уяснил? Вот и хорошо. Есть не буду, даже не начинай уговаривать.
Григорий сунул ноги в сапоги, быстро ополоснулся по пояс из деревянного потрескавшегося корыта нагревшейся на солнце водой и, уже на ходу надевая гимнастерку, позвякивая медалями, нетерпеливо сказал:
– Я пошел.
– Гриша, – остановил его Ванька Затулин, – возьми мой велосипед. Все быстрее.
Велосипед хозяйственный Ванька подобрал в Россоши, когда освобождали город. Он валялся посреди пустынной улицы, брошенный впопыхах толстым немцем, искореженный колесами немецкой же бронемашины, переехавшей его при отступлении пополам. Неудивительно, что в ремонте велосипеда принимал участие едва ли не весь полк: каждому хотелось приложить свою руку к мирной технике, а не к военной, надоевшей за долгие годы войны хуже горькой редьки. На минуту оторвавшись от боевых машин, они тайком прибегали к танку Ваньки, чтобы хоть пару раз крутануть какую-нибудь нужную гайку у велосипеда, и уходили вполне удовлетворенные своей работой в мирных целях. Так они соскучились по мирной жизни.
А потом танкисты по очереди раскатывали на исправном велосипеде по части, пока не вмешался сам командир полка, которому надоело столь безответственное поведение своих подчиненных, пообещав при случае отдать велосипед какому-нибудь гражданскому лицу. Расстаться с мирной техникой танкисты оказались не в силах, и велосипед теперь хранился у Ваньки Затулина на броне, тщательно завернутый в брезент.
– Думаю, Рябчев и слова не скажет, если даже и увидит, – сказал Ванька, все ж слегка беспокоясь за велосипед, сомневаясь в справедливости подполковника, – потому что ты поедешь на нем по делу.
Григорий не стал раздумывать, согласившись с доводами своего дружка: запрыгнул в седло и понесся по жухлой, пожелтевшей на солнце траве по хутору с такой скоростью, что у него на спине гимнастерка надулась пузырем от встречного ветра.
Вскоре он уже был в санчасти, брезентовые палатки которой размещались в заброшенном колхозном саду на окраине хутора. Между пушистых яблонь, увешанных зелеными недозрелыми плодами, бродили раненые, от безделья занимая себя разными мелкими делами: одни пришивали пуговицы, другие под вишнями в холодке курили, кто-то с душевной теплотой пел о России, а небольшая группа красноармейцев, окружив самодельный стол, оживленно и с интересом наблюдала за игрой своих раненых товарищей в шашки. Настоящие фишки им заменяли белые и черные пуговицы от больничных пижам.
Угадав со спины заряжающего Ведясова, Григорий направился к галдящей компании. Проходя мимо поцоканного пулями и осколками автобуса с красным крестом на облезлом от краски и успевшем проржаветь в нескольких местах металлическом борту, он увидел водителя, удобно расположившегося возле колеса. Красноармеец сидел, безмятежно вытянув ноги в сапогах; привалившись к колесу спиной, низко надвинув на глаза выцветшую пилотку с красной звездой, крепко спал, негромко посвистывая носом; правая рука у него была безвольно откинута в сторону, вывалившаяся из пальцев цигарка, догорая, дымилась.
«Сморило бойца, – подумал Григорий, взглянув в его сторону с сочувствием и пониманием. – Видно, только и выдалась ему свободная минута. А для солдата на фронте что самое главное? Конечно же, выспаться!»
Он прислонил велосипед к молодой яблоньке, негромко окликнул Ведясова. Но тот как стоял, внимательно наблюдая за игрой, так и продолжал стоять. Догадываясь, что товарищ еще не совсем оправился от контузии, Григорий подошел к нему вплотную, осторожно тронул за плечо. От его прикосновения Илькут как-то нервно вздрогнул и резко обернулся; но увидев перед собой улыбающуюся физиономию друга, сам заулыбался с такой искренней радостью, что со стороны можно было подумать, что они очень близкие родственники и не виделись по крайней мере не меньше года.
– Г-гри-ша-а, б-бра-атка-а, – мучительно долго растягивая слова, обрадованно сказал Ведясов, и они горячо обнялись, с нежностью похлопывая друг друга по спине ладонями. – К-как т-там н-наши, к-как р-ребя-аты? – спросил он, не сводя настороженных глаз с лица Григория, все время слегка подергивая головой, словно древний немощный старик. – Я п-по в-вам с-соску-учил-ся-а.
– Мы тоже, – ответил Григорий и с жалостью увидел, как Илькут предупредительно приложил ладонь к своему заволосатевшему уху, как всегда делают люди, очень плохо слышащие. – Мы тоже по тебе соскучились, ждем не дождемся, когда снова в строй вернешься, – уже громче сказал Григорий. – Понимаешь, о чем я говорю?
Илькут кивнул, но по его лицу было похоже на то, что на самом деле он ничего не расслышал, а кое-что разобрал по губам.
– У него тетрадь в кармане, – подсказал Гришке стоявший рядом молодой красноармеец с перебинтованной головой. – Мы с ним когда разговариваем, я пишу ему слова на листе. Он у нас как бухгалтер, – беззлобно пошутил он и дружески хлопнул Илькута по спине. – Мировой у вас друг! На такого всегда можно положиться.
Григорий одарил шустрого всезнающего бойца благодарным взглядом, вынул из кармана письмо и молча передал Ведясову.
– П-пой-ду, п-по-чит-таю, – сказал Илькут. – Х-хо-чу п-по-быть од-дин. Из-звини-и, Г-гри-ша.
В это время откинулся полог одной из палаток, и оттуда вышла медсестра с маской на лице, туго покрытая светлой косынкой. На ее облезлом белом халате спереди были бурые пятна крови. Увидев стоявшего в одиночестве Григория, она вновь юркнула в палатку, и через минуту оттуда вышла Полина, на ходу снимая халат и маску с лица.
– Мне Ольгуша передала, что ты здесь, – сказала она, подходя, вытирая тыльной стороной ладони потное, бледное лицо, выглядевшее очень усталым, с синими кругами под ввалившимися глазами. – Как там самочувствие у Дробышева? – поинтересовалась Полина уже как фельдшер, с откровенной любовной привязанностью разглядывая счастливое от встречи с ней лицо Григория. – Рана у него легкая, думаю, скоро совсем поправится. А вот вашему товарищу Илькуту повезло меньше, месяца два ему придется восстанавливаться. А то и все три.