Григорий поглядел в сторону, где прямо на траве расположился Ведясов, привычно поджав под себя ноги. Сейчас он был похож на самого настоящего буддийского божка, – широкоскулый, с раскосыми глазами. Он внимательно читал письмо, напряженно шевеля припухлыми губами, а по похудевшим, но все еще широким щекам у него катились слезы.
Григорий перевел слегка затуманенный взгляд на Полину, и она, взглянув в его глаза, внезапно почувствовала, что опасно в них тонет, ноги заметно ослабли, и не было у нее больше сил сопротивляться извечному жизненному закону – влечению друг к другу женщины и мужчины. Ей захотелось остаться с любимым наедине.
– Гриша, – тихо попросила Полина, – прокати меня на своем велосипеде.
Пока Григорий выводил велосипед из сада, девушка сбегала в палатку, чтобы оставить халат, а когда вернулась, выглядела уже посвежевшей, успев, всего лишь за какую-то минуту навести на пухлые щечки румяна и слегка подкрасить глаза. Она села к нему на раму, до дрожи во всем теле ощущая своим крошечным ухом его прерывистое горячее дыхание.
– Поехали! – жизнерадостно воскликнула Полина и от избытка чувств принялась болтать ногами в тяжелых сапогах. – Ой, так здорово!
Вскоре они выехали за хутор. Здесь, на приволье, летали бабочки, стрекотали кузнечики, звучно тетекали в траве невидимые перепелки, кричал в дальних ольховых кустах дергач, пели птицы. Небольшая туча, которую Григорий заметил еще с утра, как видно, уже успела сполна напитаться влагой, неожиданно нагнала их на бугре, пролилась скоротечным слепым дождем, и тотчас в теплом воздухе, наполненном мириадами микроскопических капель, возникла яркая сочная радуга, выгнувшись коромыслом по голубому небу с севера на юг.
– Поворачивай к мельнице! – звонко крикнула Полина, с нарочитым испугом втягивая голову в плечи, и стала помогать ему крутить педали, сверху нажимая своей ногой на его сапог.
Оставив велосипед снаружи, они с хохотом, взявшись за руки, побежали к зияющему в разрушенной стене проему. Подход, непролазно заросший бурьяном и крапивой, их пыл не охладил, а наоборот, веселил еще больше.
Внутри заброшенной мельницы стены были покрыты мучным налетом, словно изморозью, остро пахло ржаной пылью, мышами, а еще едва уловимым душистым запахом давно скошенного разнотравья. Ориентируясь на этот запах, Григорий вывел Полину к небольшой копне сухого разворошенного сена в самом дальнем углу помещения. Все так же продолжая держаться за руки, они упали в траву на спину. Глядя в высокий потолок, Григорий принялся с жаром рассказывать любимой девушке о присланном матерью письме, о ее сокровенных желаниях и пожеланиях.
– Очень ты моей матушке пришлась по душе, – сказал он и смолк, мысленно вернувшись в родное село, где ждали его возвращения с невестой мать, и, конечно же, любимый братик и сестренка. – А еще мама у меня любит вальс «На сопках Маньчжурии», – помолчав, с улыбкой сказал Григорий. – Как-то до войны на юбилей Октябрьской революции приезжал к нам из районного центра духовой оркестр, и мама с отцом тогда танцевали до упаду, все никак не могли натанцеваться.
– Ты знаешь, Гриша, – Полина проворно стала на колени; упираясь руками в сено, нависая над парнем обширной грудью, заглядывая в его лицо подкрашенными, чуть смазанными дождем темными сияющими глазами, – а ведь я тоже люблю этот вальс.
– Таких совпадений не бывает, – обрадованно засмеялся Григорий, – значит, точно ты моя женщина.
С непривычным для себя волнением он вынул из кармана губную гармошку, принялся негромко наигрывать вальс «На сопках Маньчжурии». В замкнутом пространстве старого хозяйственного здания, мягко отражаясь от почернелых от времени бревенчатых стен, голос гармоники звучал загадочно и таинственно.
Полина, не сводя с Гришки восхищенных глаз, торопливо поднялась, плавным, изящным жестом подала ему свою узкую ладонь.
– Могу я пригласить своего кавалера на вальс? – спросила она, жеманно вытягивая губы трубочкой, как бы изображая из себя барышню-недотрогу. – Уж вы, пожалуйста, не откажите бедной девушке, влюбленной в вас до… умо-помра-чения.
Григорий с небывалой нежностью обнимал Полину одной рукой за талию, в другой держал гармонику, играя вальс с таким воодушевленным чувством, с каким еще никогда не играл даже на гармошке. Они долго кружились; уже стихла музыка, но у них в головах она еще продолжала мило звучать, и только устав от непрерывного движения в течение нескольких минут, они, обнявшись, упали на теплое сено, как на свадебное ложе.
Глава 16
К исходу шестых суток полк подняли по тревоге: поступил приказ немедленно выдвигаться к линии фронта, который проходил отсюда в пятидесяти километрах. И сразу же хутор, до этой минуты живший размеренной, в чем-то даже чуточку беззаботной жизнью, многоголосо загудел, словно растревоженный пчелиный улей.
Стали прибывать могучие тягачи, натужно таща за собой дальнобойные орудия, обычные рабочие трактора с открытыми верхами тянули орудия меньшего калибра. Строились в маршевые роты пехотинцы и тотчас уходили на Запад, откуда доносились приглушенные расстоянием разрывы. Все так же громко тарахтя неисправным мотором, чихая сизыми выхлопами дыма, куда-то промчался на своем «Одере» связной Серега Кулеватов. Из садов и левад, безжалостно ломая сучья, сваливая наземь и корежа гусеницами кое-где еще уцелевшие коричневые плетни, взрыхляя мягкие, податливые от былой ухоженности огородики, танкисты выгоняли боевые машины, выбираясь наикратчайшим курсом на проселочную пыльную дорогу, чтобы привычно занять место в походной колонне.
Григорий, ориентируясь по жестам стрелка-радиста Леньки Бражникова, аккуратно сдал назад, чтобы не разворотить кормой танка летнюю печку, которую недавно с такой любовью отремонтировал. Осторожно въехал задом в узкое пространство между молодыми яблоньками и грушами и, только убедившись, что курчавившийся зеленью и розовыми мальвами сад не пострадал, уверенно направил машину вперед в обширную рваную дыру в покосившемся, но исправном плетне, выбираясь на уличный простор, словно огромный серый от пыли неуклюжий слон из посудной лавки. С интересом наблюдавшие за его короткими перемещениями в небольшом палисаднике танкисты, сидевшие на броне, ждавшие команды начала движения, от души захлопали в ладоши.
– Ювелир! – блаженным голосом заорал Ванька Затулин, слегка завидуя в душе ловкости и умению своего друга механика-водителя, и, вытянув руку, показал Григорию большой палец. – Знатная работа, братка!
Григорий проворно выбрался из танка, сцепил широкие ладони над головой, потрясая ими, принялся с шутливым наигрышем раскланиваться во все стороны, как будто он стал победителем в некоторой забавной игре, и благодарил зрителей за бурные овации. Глядя на его шутовское выступление, танкисты еще больше оживились, подыгрывая отчаянному парню, принялись от души хлопать и по-разбойничьи свистеть, сунув грязные, пропитавшиеся соляркой пальцы в рот.
Неизвестно, как долго продолжалось бы охватившее танкистов веселье, не появись в это время старший лейтенант Дробышев в сопровождении тщедушного паренька в великоватой для него пилотке, которая то и дело сползала на его глаза. Это был знакомый Григорию связист, который позавчера рассказывал сослуживцам о своей жизни с молодой женой. Он шел семенящей походкой сбоку Дробышева, крепко держа за ремень перекинутый через плечо ППШ, поминутно заглядывая в суровое лицо командира, что-то все время взволнованно говорил. Смех тотчас оборвался, и все принялись с настороженным вниманием наблюдать за ними, заранее подозревая, что сейчас произойдет что-то не совсем приятное.
– Наш новый заряжающий, – сказал, подходя, Дробышев, поморщившись, как от зубной боли. – Вместо Ведясова, который в медсанбате, похоже, надолго застрял. – И видя, что танкисты его новость приняли с молчаливым неудовольствием, добавил: – Рябчев распорядился. Прошу любить и жаловать.
Паренек поспешно шагнул вперед; по всему видно, догадываясь, что он пришелся танкистам не ко двору, вымученно улыбаясь, громко сказал, чтобы услышали все:
– Меня Семен зовут, а фамилия Вихляйкин. Я родом из деревни Вихляйка. Это на Сахалине. У нас в деревне все Вихляйкины, как-то так вот повелось исстари.
Кто-то протяжно присвистнул от удивления, и вновь наступила мрачная тишина. Сочувствуя ни в чем не повинному парню, которого, быть может, даже не по своей воле назначили быть у них в экипаже новым заряжающим, Григорий с напускным почтением протянул ему руку.
– Ну, здорово, Семен Вихляйкин. Наслышаны мы о твоих амурных делах, наслышаны. Ведь это ты недавно рассказывал ребятам о прекрасной семейной жизни с супругой?
– Я, – не стал отрицать парень, обрадованно блеснув шальными глазами. – Моя Вейка, она по национальности нивха, народность такая у нас там проживает. Очень красивая, – сказал он и сглотнул слюну, видно, представив в мыслях свою жену с необычным именем Вейка, которая была у него не простой девушкой, а нивхой.
Для танкистов это прозвучало почти как нимфа, и они уважительно закрутили головами, с откровенным любопытством разглядывая плюгавенького парнишку, которому досталась в жены сказочная мифическая баба.
– Ну ты, паря, и орел, как я погляжу, – с минуту помолчав, высказал общую мысль механик-водитель третьего взвода дядя Митя, спокойный, рассудительный мужчина в годах, пользующийся безмерным уважением у танкистов полка. – Это надо же, – хмыкнул он, как видно, все еще пребывая под впечатлением, – такую себе жинку отхватил.
Дробышев, в свою очередь тоже слегка потрясенный услышанным, недоверчиво переводил хмурый взгляд с одного на другого. Тут ему на глаза попался только что подошедший со стороны сада Ленька, который еще ни сном ни духом не ведал о том, что у них в экипаже объявился новый заряжающий.
– Бражников, – распорядился старший лейтенант, – введи рядового Вихляйкина в курс дела, чтобы минимум через час он знал все названия снарядов и свою работу заряжающего. – И заметив, что стрелок-радист хочет что-то сказать, сурово пресек: – Отставить разговорчики! Время пошло!