Не успели Ленька с Семеном скрыться в башенном люке, как большая группа танкистов мигом собралась около танка Гришки, с интересом прислушиваясь к разговору внутри, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. Семен Вихляйкин оказался до того дотошным парнем, что даже тихий интеллигентный Ленька Бражников начал на него сердито покрикивать, чтобы он «сбавил обороты».
Григорий, не принимавший в общем веселье участия, в расстроенных чувствах ходил взад-вперед возле танка, в раздражении сшибая носками сапог желтые метелки сурепки. Тягостно ему было думать о том, что вряд ли они теперь когда-нибудь смогут увидеться с добродушным, улыбчивым Илькутом, которого после выздоровления, скорее всего, отправят в другую часть, а может быть, и вовсе комиссуют из армии. Но больше всего Григория брала досада, что нет у них времени попрощаться с товарищем, с которым пришлось на войне столько претерпеть и пережить всего, что другим людям и на сто лет этого хватит: и горе вместе мыкали не один год, и радости делили на всех, жили как единая семья.
Еще более яростно размахнувшись ногой, чтобы в очередной раз поддеть ненавистную сурепку, Григорий случайно обратил внимание на странного вида красноармейца на противоположной стороне улицы, одетого в какую-то чудную просторную гимнастерку, до того широкую, что при отсутствии ремня она болталась на нем, как женская сорочка. К тому же человек был раскосмаченный, без привычного головного убора и передвигался какими-то странными зигзагами, стараясь держаться в тени плетней с тяжело свисавшими через них ветками, огруженными мелкими зелеными яблоками. Красноармеец то бежал, как будто куда-то торопился, то, запыхавшись, переходил на быстрый шаг и все время оглядывался, словно от кого-то скрывался. Это, собственно, и привлекло внимание Григория; он перестал слоняться, замер, с интересом приглядываясь к такому необычному поведению незнакомого красноармейца.
– Парни! – радостно закричал через минуту Григорий, наконец-то разглядев в этом странном человеке своего заряжающего. – Ведясов идет!
Илькут тоже их увидел, принялся издали лихорадочно размахивать руками, заметно прибавил скорости. Его встретили одобрительными возгласами, мигом окружили, принялись дружески похлопывать по похудевшим, костляво выпирающим плечам, по мокрой от пота спине.
– Илька, черт, каким тебя ветром к нам принесло?
– Ведясов, ты надолго или временно?
– Что, паря, попрощаться прибежал?
– А мы опять в бой уходим! Ты с нами или как?
Ведясов, блаженно улыбаясь, не успевал крутить по сторонам головой, глядя воспаленными глазами на мелькавшие перед ним довольные лица товарищей, иногда задерживая свой пристальный, напряженный взгляд у кого-нибудь из говоривших танкистов на шевелившихся губах, стараясь понять, о чем он говорит.
– Э-э, братка, – разочарованно протянул Григорий, морща свое темное от загара лицо в страдальческой мине, – да ты, оказывается, еще не выздоровел. Ты зачем здесь?
Он самовольно вынул у Ведясова из кармана тетрадь, быстро написал свой вопрос.
– Г-гри-иша-а, – заикаясь, все так же мучительно растягивая слова, с теплотой в дрожащем голосе ответил Ведясов, – я х-хочу-у с в-ва-ми-и и-ид-ти-и… в бой! – Последнее слово он выговорил резко, отчетливо и замер, заискивающе заглядывая в хмурые глаза приятеля, ожидая его ответа.
– Какой из тебя боец? – медленно багровея от охватившего его сильного душевного волнения, сказал Григорий, потом вспомнил, что Ведясов не слышит, и опять взялся за тетрадь, раздраженно выхватив ее у того из рук, размашисто написал: «Какой, к черту, из тебя боец?»
– Б-бо-боец ч-что н-надо, – твердо ответил Илькут, грозно свел свои широкие лохматые брови, открыто взглянул в его лицо. – Т-ты н-не д-ду-май, я с-справ-люсь.
В это время прибежал от ротного запыхавшийся Дробышев. Увидев Ведясова, ошарашенно застыл на месте.
– Т-ты откуда? – сам заикаясь от неожиданности, спросил он, с удивлением разглядывая своего заряжающего. – С-сбежал из медсанбата?
Слово «медсанбат», которое Ведясов в последние дни слышал очень часто, он разобрал по губам сразу, радостно и быстро закивал.
– Т-ты м-меня-а, к-кома-ан-ди-ир н-не с-спи-сы-вай, б-бу-ду-у с в-вами-и с-сра-ажать-ся д-до к-кон-ца-а, – сказал он, не сводя просящего, полного надежд взгляда с растерянного лица старшего лейтенанта, обуреваемого противоречивыми мыслями. Неожиданно глаза Ведясова повлажнели, из них выкатилась скупая одинокая слезинка. – Н-на-азад я н-не с-сог-глас-сный в-возвра-а-щать-ся-а, П-пе-тя.
Дробышев еще какую-то секунду продолжал смотреть на Илькута (по лицу старшего лейтенанта стремительно пробегали тени сомнений), внезапно он выбросил вперед под самый нос заряжающего свой крепкий, твердый, как свинцовая бита, кулак.
– Б-бро-не-бой-ный! – торопясь, и от этого заикаясь еще сильнее, ответил Ведясов.
Тогда Дробышев поднес вплотную к его лицу короткопалую широкую ладонь с растопыренными обрубковатыми пальцами.
– О-ос-ко-лоч-чный, – вновь, торопясь, ответил Илькут и заулыбался, догадываясь, что командир все же склонен принять его вновь в экипаж.
Старший лейтенант порывисто притянул к себе за плечи похудевшую фигуру Ведясова, решившегося на отчаянный шаг, несмотря на болезненную контузию, крепко обнял, потом разыскал повлажневшими глазами механика-водителя и распорядился:
– Михайлов, отправь Семена назад в часть, а Ведясов пускай занимает свое боевое место. Объясни ему! И вообще… – не найдя, как видно, подходящих слов, розовея от волнения, он обреченно махнул рукой и отвернулся.
Поступила команда «по машинам», и танкисты, воспринявшие нелегкое решение Дробышева с полным одобрением, побежали к своим танкам, на ходу по-быстрому пожимая потную дрожащую руку Ведясову, с дружеским почтением тыча его кулаками в бока, одаривая счастливого парня щедрыми улыбками.
В конце улицы, поднимая за собой небольшое коричневое облако пыли, показался медсанбатовский автобус с красным крестом на борту. Неистово сигналя клаксоном, он на приличной скорости приближался, ловко объезжая неглубокие осыпанные по краям воронки. Экипаж Дробышева, направившийся было к боевой машине, остался на месте, с беспокойством дожидаясь, когда громыхавший рессорами автобус подъедет.
– П-по м-мо-ю ду-ушу, – сказал Ведясов, и его глаза, минуту назад сиявшие от радостного чувства его сопричастности к боевым делам товарищей, как-то сразу потухли, а широкое лицо заметно осунулось. – Н-но я, П-пе-тя-а, н-не п-пое-еду, – категорично заявил он. – Л-луч-ше з-заст-ре-люсь.
– Не суетись, – обронил вполголоса Дробышев, на секунду забыв про контузию заряжающего, быстро развернул его и подтолкнул по направлению к танку. – Затаись!
Ведясов мгновенно сообразил, что от него требуется: проворно забрался на танк и скрылся в башне, громыхнув люком, запирая его изнутри.
Автобус еще не успел до конца остановиться, а дверь уже распахнулась, и из салона на ходу выпрыгнула Полина, на сей раз одетая не в привычную юбку, а в широкие галифе, со сбитой набок пилоткой, с выбившимися из-под нее спутанными волосами. Она быстрым, размашистым шагом направилась к танкистам, но на полпути перешла на бег, вскидывая слегка в стороны ноги в тяжелых сапогах.
– Гриша! – вскрикнула она каким-то стонущим, тоскливым голосом, так что у Григория от ее голоса по коже пробежал колючий холодок, несмотря на устоявшуюся жару. – Гриша! – Полина охватила его шею горячими руками, прижалась к нему, дрожа распаренным телом, замерла.
– Ну что ты, моя горлинка, – растрогался до слез Григорий, осторожно взял ее полыхавшее жаром лицо в свои ладони, слегка отстранил и впервые за все время их нечастых встреч, не стесняясь, поцеловал на людях в губы. Затем прижал ее голову к своей широкой груди, аккуратно заправил дрожащими пальцами ее выбившиеся волосы под пилотку.
Дробышев, неловко переминаясь с ноги на ноги, негромко кашлянул в кулак, тихо повернулся и, отчего-то ступая не всей подошвой, а на носки своих растоптанных сапог, украдкой направился к танку, в последний момент успев ухватить застывшего с открытым ртом Леньку за рукав комбинезона и потянуть за собой. При этом он взглянул на стрелка-радиста такими глазами, что тот стушевался и безропотно пошел следом, время от времени оглядываюсь на влюбленных.
– Думала, уже не успею, – зарываясь заплаканным лицом в Гришкин выстиранный, облезлый от долгой эксплуатации комбинезон, который все равно продолжал источать слабый запах машинного масла и солярки. – Я как от Илькута узнала, что вы сегодня уходите в бой, так места себе не находила. Вот и выпросила сегодня у начальства ненадолго автобус, чтобы тебя проводить. Кстати, Илька где?
– В танке от тебя прячется, – улыбнулся Григорий, – боится, что его назад в медсанбат заберут.
– Не заберут. Наш майор медицинской службы сказал, что это его выбор. Ведь он сбежал не в тыл, а на фронт. Вы же боевые друзья, ребята, и он никогда себя не простит, если, не дай бог, что с вами случится. Правда ведь? – Девушка обеспокоенно заглянула в затуманенные, потемневшие от любви к ней глаза Григория с повисшими на ресничках прозрачными капельками.
– Михайлов, – громко позвал высунувшийся по пояс из башни Дробышев, – пора!
Танки, стоявшие в колонне перед машиной Григория, оглушающе взревели двигателями, наполняя рокотом висевшую над хутором зыбкую тишину, лязгая траками по сухой каменистой почве, двинулись на Запад в сторону фронта.
– Пора мне, – заторопился Григорий, в последний раз крепко поцеловал Полину в губы, побежал к своему танку; на ходу обернулся и помахал ей рукой, крикнул, осиливая нарастающий металлический скрежет и гул: – После боя увидимся-а-а!
Полина, сложив ладони рупором, чтобы выходило громче, ответила:
– Мы тоже через три часа выступаем следом за вами-и-и!
И опустив руку на уровень живота, незаметно перекрестила его мелким крестиком.
Давно уже проехали мимо девушки грозные машины с суровыми лицами находившихся в них танкистов, а она все продолжала одиноко стоять на проселочной дороге, посреди опустевшего хутора, неотрывно глядя туда, где за околицей у горизонта вилось, постепенно растворяясь в теплом воздухе, пыль