Тлевший в башне резиновый коврик под боеукладкой все же загорелся, прожег плотную материю комбинезона, и Ведясов очнулся. Глухо кашляя от едкого дыма, он с усилием разлепил слегка подсохший кровяной коркой уцелевший глаз, посчитав, что другой глаз застилает спекшаяся до густой массы кровь, рассмотрел сквозь мутную пленку лежавшего в неудобной позе командира, с трудом поднялся, держась за стены, с усилием повернул крепление люка.
Заслышав металлическое лязганье открывшегося люка, Григорий настороженно взглянул на башню. Увидев заплывшее кровью широкое лицо Ведясова, торопливо поднялся.
– Илька, живой, – обрадованно воскликнул он, – черт мордовский!
Ведясов, не обращая на него ни малейшего внимания, через силу вытянул из башни обмякшее тело Дробышева, обхватив со спины его широкую грудь окровавленными руками.
– Сейчас помогу! – заторопился к нему Григорий, совсем забыв, что он не слышит.
Увидев внизу приятеля, которого Илькут, по всему видно, тоже не чаял увидеть живым, он заплакал кровавыми слезами; они самопроизвольно катились из его глаз. Стараясь не смотреть в его обезображенное лицо, чтобы заряжающий не догадался о своем увечье, Григорий, насколько мог в этой ситуации, ласковым, спокойным голосом говорил, словно уговаривал, но скорее всего, должно быть, себя:
– Ничего Илька, главное – живой остался. Переждем в воронке до вечера и потихоньку к своим подадимся.
Он осторожно принял старшего лейтенанта на руки, с тревожным выжиданием заглядывая в его мертвенно-белое, неподвижное лицо, на котором не дрогнула ни одна черточка. Низко пригибаясь, прячась за танками, отнес его в сторонку, аккуратно положил на траву. Сидя на корточках, оглянулся на Ведясова, готовившегося слезть с танка, снял с головы Дробышева порванный шлем. Увидев торчавший в его виске острый крошечный осколок, Григорий сразу все понял, лицо у него построжело, он усталым жестом медленно стянул со своей головы потрепанный шлемофон.
– Земля тебе пухом, командир, – негромко произнес он. – Не уберегли мы тебя.
Услышав за спиной пулеметную очередь, Григорий резко обернулся: Ведясов во весь рост стоял на броне танка, судорожно дергаясь всем телом, как тряпичная кукла, а его грудь стремительно покрывалась мелкими кровавыми фонтанчиками в тех местах, где вспучивало рваными бугорками материю комбинезона.
– В-во-т и в-все, Г-гри-иша-а. – Изо рта Ведясова бугристым валом выползла кровь, стремительным ручейком побежала по подбородку, вытягиваясь ниткой, капая на пыльную броню; постояв неподвижно несколько секунд, Илькут рухнул с танка головой вниз.
В метрах пятидесяти от Гришки, гремя гусеницами так, что под его ногами дрожала земля, самоуверенно и нагло прополз тяжелый немецкий танк – Григорию на миг даже показалось, что его обдало жаром нагревшегося мощного мотора.
– Сволочи! – не своим голосом заорал Гришка, вытягивая в сторону танка руки, крепко сжатые в кулаки, и быстро-быстро принялся озираться, как будто надеясь найти на земле противотанковую гранату или бронебойное ружье. Увидев камень, схватил его и от бессилия запустил им в танк.
В танке его, очевидно, заметили, потому что немецкий танк, не меняя движения и не сбавляя скорости, с угрожающей неповоротливостью стал медленно разворачивать башню. И только тут Григорий догадался, что, собственно, не он является целью для вражеского экипажа, а Ленька Бражников, который, не совсем еще придя в себя, поднялся, покачиваясь, неуверенно направился в противоположную от Гришки сторону.
– Леня! – что есть силы заорал он. – Бражников, стой! Стой, кому говорю!
Григорий сорвался с места, побежал к нему, продолжая громко кричать, стараясь своим пронзительным голосом добраться до его затуманенного разума, переживая за приятеля, со страхом думая о том, что случится с Ленькой Бражниковым, если к нему в самое ближайшее время не вернется его обычное состояние. Ему оставалось добежать до стрелка-радиста всего лишь несколько шагов, как громыхнул выстрел. Последнее, что увидел, теряя сознание, Григорий, был оглушающий взрыв и фонтан вздыбившейся перед ним земли с ярко полыхнувшим огнем перед глазами.
Григорий очнулся от прикосновения мокрого прохладного носа молодой лисицы, с любопытством обнюхивающей его лицо. Затем это худое, с выпирающими ребрами существо с ржавого цвета облезлой шерстью, подрагивая от возбуждения, принялось жадно слизывать шершавым языком с его щек пряно пахнущую кровь. Григорий протяжно застонал, и лисица тотчас отпрыгнула. С минуту она смотрела на него ледяными глазами, затем развернулась и убежала, мигом скрывшись в высокой траве.
Непрекращающийся звон в голове, похожий на колокольный набат, заставил Григория поверить в то, что он еще живой. Он с усилием приподнял голову, огляделся: сбоку лежал обезображенный труп стрелка-радиста Леньки Бражникова со вспоротым осколками снаряда животом. Над сизыми скользкими внутренностями с противным жужжанием вились большие зеленые мухи. Чуть далее догорал Гришкин танк: черный дым в отсутствии ветра ровно поднимался к небу, а все поле недавнего сражения окутывал смрад от множества горевших танков – своих и чужих.
Григорий пробовал ползти, но невыносимая боль во всем теле сковывала и без того слабые движения, делая тело непослушным, как бы вовсе отсутствующим. Тогда он с великим трудом перевернулся на спину; глядя сквозь мутную пелену в небо, подумал о том, что умирать ему вовсе не хочется, проснулось неистребимое желание жить. Григорий протянул правую руку, которая еще подчинялась его движениям, вдоль тела и принялся осторожно себя ощупывать. Первое, что его неприятно, до слез, поразило, это отсутствие правой ноги ниже колена. Потом он скосил глаза вбок и увидел, что левая рука также отсутствует, и только синевато-белые сухожилия позволяли считать, что рука находится на месте, потому что, когда он немного прополз, она волочилась следом.
Григорий разумом понимал, что при столь тяжелом ранении шанса выжить, у него практически нет, а вот сердце никак не хотело соглашаться с такими доводами. От навалившейся на него безысходности Гришка торопливо, насколько позволяло его состояние, сгреб горсть земли, с жадностью запихал ее в рот, с хрустом принялся жевать, смачивая собственными слезами, которые лились сами по себе, независимо от его желания.
Временами он впадал в беспамятство, и тогда перед его мысленным взором возникали мать, сестренка Люська и братишка Толик. Он почему-то всегда одиноко стоял в голом занесенном снегом поле и жалобно просил: «Братка, родненький, возвращайся!» «Вернусь, братка», – отвечал Григорий, еле ворочая непослушными губами, с содроганием представляя, что через какую-то минуту жизнь оставит его бренное тело и его на этом свете уже не будет никогда. Потом он вспомнил Полину, и слабая улыбка чуть тронула спекшиеся от крови, испачканные в земле губы.
Понимая, что он ее больше не увидит, Григорий, с дрожащими мышцами заплаканного от боли лица, замедленным движением сунул руку в карман комбинезона, нащупал в сыром, наполненном кровью кармане губную гармошку, вынул ее. Прислонив осклизлую гармонику к розовым обслюнявленным губам, собрав последние силы, с чувством заиграл вальс «На сопках Маньчжурии», выдувая ртом кровавые пузыри. Жизнь из крепкого тела Григория уходила с большим трудом.
По звуку гармошки его и обнаружила Полина, когда санитары после выдавшегося небольшого затишья пошли подбирать раненых. Она как угорелая бежала на этот звук, падала, обдирая колени, ползла несколько метров, потом вновь подымалась и опять бежала, боясь лишь одного, что не успеет, потому что с каждой минутой гармошка звучала все тише и тише. Вскоре звук совсем оборвался.
Полина подбежала к распластанному на земле Григорию, с ходу рухнула перед ним на колени. Она лихорадочно гладила его по окровавленному лицу, по спутанным, сосульками спадавшим на лоб волосам, в голос плакала.
– Гриша, тебе нельзя сейчас умирать, – умоляла она. – У нас будет ребеночек, Гриша. Я беременная от тебя, Гриша-а! Ты только не умирай.
Услышал ее перед смертью парень или нет, но Полине вдруг показалось, что в самый последний момент, прежде чем навсегда покинуть земной шар, он улыбнулся и еле приметная, слабая улыбка застыла на его губах, которые не далее как вчера ее горячо целовали.
Жизнь, которую она мысленно придумала в своей голове, о том, как она счастливо сложится у них с Гришкой после войны, вдруг в один миг рухнула. Разумом она это понимала, но сердцем никак не могла смириться с такой несправедливостью. И вдруг Полину охватил страх за не родившегося еще ребеночка, охватил ужас, не подвластный разуму, за судьбу ее ребенка, который не был виновен в этой проклятой войне, развязанной фашистской Германией. Она, как самка, готовая броситься на защиту своего детеныша, торопливо поднялась, затравленно оглядывая обезумевшими глазами дымившиеся на поле танки.
– Эй, кто-нибудь, помогите-е-е! – пронзительно закричала девушка, безудержно дрожа вдруг как-то сразу поникшим телом. – Да помогите же, у меня мужа убило-о-о!
Полина впервые почувствовала слабое шевеление внизу живота, схватилась рукой снизу, но внезапно вздрогнула, из маленькой ранки на виске брызнула кровь, обильно смачивая трогательный завиток волос. Перед глазами у нее все закружилось, убыстряясь с неимоверной скоростью. Покачнувшись, она медленно опустилась на колени, постояла немного в таком положении, затем упала головой на вытянутую руку Григория.
«Гриша, теперь мы с тобой навсегда, и с нами наш еще не родившийся ребеночек, – подумала она затухающим мозгом. – Мы теперь, Гриша, настоящая семья».
Почти уже в бессознательном состоянии Полина протянула начавшуюся уже отниматься руку, крепко обняла своего любимого на все времена человека.
На старой колокольне, расположенной в уютном месте на меловой горе, немецкий снайпер равнодушно щелкнул затвором винтовки, выбрасывая дымившуюся гильзу.
Эпилог
Весной 1947 года, когда давно уже отгремела самая страшная в истории человечества война, унесшая жизни миллионов советских людей, и только самые терпеливые продолжали ждать ушедших на фронт мужей и сыновей, надеясь на великое чудо, со стороны железнодорожной станции Платоновки в село Саюкино вошел молодой офицер в звании капитана бронетанковых войск.