Пыльные сапоги на нем и его усталый вид – все говорило о том, что неблизкий путь от станции он проделал пешком. За плечами у военного болтался тощий вещевой мешок, должно быть, с его личными немудреными вещами да со скудным офицерским пайком.
Остановившись на развилке, откуда разбегались протоптанные в траве тропинки, втягиваясь в улицы, капитан снял фуражку с черным околышем, вынул из кармана галифе скомканный платок, тщательно вытер потный лоб, затем вытер влажную подкладку фуражки, вновь ее надел; ни минуты не колеблясь, он уверенно зашагал к видневшемуся у оврага дому.
В огороде возилась маленькая, в коричневой юбке и зеленой кофте старуха, медленно двигаясь с тяпкой вдоль борозды. Ее босые со склеротическими прожилками ноги по щиколотки утопали в мягкой податливой земле, голова, повязанная линялым, выгоревшим на солнце до ржавого цвета серым платком, заметно тряслась.
– Мамаша, – окликнул ее офицер, – не уделите ли мне минутку?
Старуха с трудом разогнула затекшую спину, придерживаясь за поясницу тыльной стороной темной мозолистой ладони, потом приложила сухонькую ладонь к глазам, вглядываясь в лицо незнакомого военного.
– Кто это, что-то никак не признаю?
– Приезжий я, со станции вот иду пешком, который час уже, – ответил с улыбкой капитан и, уважительно поздоровавшись, спросил: – А не подскажете ли, мамаша, где тут у вас Михайлова Прасковья Алексеевна проживает? Дело у меня к ней имеется.
– Почему же не подскажу, – подскажу, – охотно отозвалась старушка. – Как пойдешь, миленький, по улице, так и держись правой руки, от проулка считай шестой домишко и будет ее. Доброго пути тебе, мил человек.
Приезжий почтительно поклонился и направился в ту сторону, куда указала ему радушная старушка, которая еще долго стояла, опираясь на тяпку, провожая его ладную фигуру подслеповатыми выцветшими от старости глазами.
Миновав новое здание сельского совета с колышущимся на фасаде алым стягом с золотистой звездой, серпом и молотом в уголке полотнища, военный остановился против небольшой серой хаты, обмазанной глиной, смешанной с соломой. На крошечное крылечко вели прогнившие ступеньки, между которых проросла трава кукушкины слезы.
На крылечке, низко нагнувшись над видавшим виды жестяным тазом, женщина стирала постельное белье. Темный нездоровый цвет ее худощавого лица, отмеченного горестными морщинами и глубокими складками, сурово собравшимися вокруг плотно сжатых губ, – все говорило о тяжелой болезни. Прачка усердно терла вещи, и мокрые пряди седых волос, выбившихся из-под светлой косынки, уныло хлестали по ее впалым щекам.
При виде этой женщины, очень похожей обличьем на Григория, у военного на глазах выступила искристая влага, сухие губы под жесткой щеточкой темных усиков непроизвольно задрожали. Почувствовав посторонний взгляд, женщина приподняла голову, внимательно посмотрела на военного. Ее глубоко запавшие глаза горячечно блеснули, она вскрикнула и выронила из рук мокрое белье.
В какой-то миг женщине почудилось, что перед ней стоит ее сыночек Гришенька в военной форме. Ведь были же случаи, когда считавшиеся погибшими солдаты вдруг возвращались, казалось бы, с того света. Дома их давно уже оплакали, получив с фронта страшные похоронки, а потом неожиданно выяснилось, что боец все это время находился в госпитале, был тяжело ранен, в результате чего надолго потерял память. Но это был не Гришка, и глаза женщины потухли, став, как и прежде, полными тоски и отчаяния.
Военный смущенно кашлянул в кулак и несмело приблизился к крылечку; не сводя с женщины виноватых глаз за то, что своим неожиданным визитом разбередил старые раны, дрогнувшим голосом спросил:
– Здравствуйте, мамаша. Вы будете Прасковья Алексеевна? Я Иван Затулин, мы с вашим Гришей воевали вместе.
Женщина еще какое-то время смотрела на него невидящим взглядом, потом вдруг словно очнулась от наваждения, порывисто подалась навстречу. Она торопливо сошла по ступенькам, на ходу вытирая мыльные руки о передник, обняла Ивана, и в этот момент ноги у нее отказали. Подхватив на руки обвисшее невесомое тело, Иван занес женщину в дом, заботливо уложил на самодельный деревянный диван, самостоятельно изготовленный до войны умельцем Гришкой, наспех подсунул под голову вещмешок.
Вскоре Гришкина мать очнулась. Встретившись глазами с Иваном, она тяжело приподнялась, одной рукой держась за спинку, другой опираясь на ложе, села на диване.
– У меня ведь рак, Ваня, – призналась она. – Если еще протяну пару лет, уже хорошо. Мне бы только ребят на ноги поставить, о себе я уже и не думаю. Мне теперь надеяться не на кого. – И тихо попросила: – Ты расскажи мне, Ваня, как погиб мой Гриша. Не утаивай от матери ничего. Ты, должно быть, есть хочешь? – спохватилась она. – Пойдем за стол.
Ваня стеснительно хлебал постные щи, сидя на почетном месте за столом под образами, а Прасковья Алексеевна сидела напротив. Подперев щеки ладошками, она с жалостью смотрела на его исхудавшее лицо, на то, как катались желваки на его острых скулах, плотно обтянутых серой обветренной кожей.
К вечеру Гришкина мать знала все о фронтовой жизни сына и его смерти вместе с любимой девушкой Полиной, с которой он познакомился на войне. И о том, что Иван успел повоевать в войне с Японией, послужить на Дальнем Востоке, откуда сейчас и возвращался в свою деревеньку, расположенную под Рязанью.
– А того фашистского снайпера мы все-таки вычислили. Много он наших братьев танкистов положил, когда они из горящих танков выскакивали. В отместку за них и за Полину мы его из пушки расстреляли вместе с остатками колокольни. Так вот обстоят дела, – закончил он свое долгое повествование и тяжело вздохнул. – Так мы без нашего дорогого друга и дошли до Берлина, где и расписались на стене за всех наших погибших на войне товарищей-танкистов, – немного помолчав, с надрывом в голосе добавил Иван, и по его лицу побежали слезы, как он ни крепился. Потом, не стесняясь, совсем по-детски, кулаками вытер мокрые глаза, часто шмыгая носом, достал из вещмешка сохраненную им молитву «живые помощи», в свое время переписанную от руки Гришкиной матерью, и крошечную иконку Николая Чудотворца. Все это он бережно выложил на стол.
– Не уберегла его, значит, молитва-то, – горестно сказала женщина, взяла иконку, вглядываясь сухими выплаканными глазами в мутный лик святого, строго ему выговорила: – Не справился ты, отец Николай, со своим делом, многие тебя, видать, просили сохранить жизни своим сынам, вот и недоглядел.
Прасковья Алексеевна принесла с комода гипсовую шкатулку в виде курчавого барашка, открыла крышку и спрятала в нее религиозные предметы, завернув в чистую тряпицу вместе с похоронкой, орденом Отечественной войны, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги».
– Занятная вещица, – сказал Иван, с любопытством разглядывая барашка с выпуклыми глазами и черными ушами.
– Агнец Божий, – тихо ответила Гришкина мать и впервые с момента встречи улыбнулась тихой покойной улыбкой. – Это мне перед войной Гриша с отцом подарили, на базаре купили. Берегу как память.
Иван покопался в вещмешке, достал губную гармошку.
– Возьмите, Прасковья Алексеевна, это Гришина гармоника. Когда нам с товарищами грустно становилось… бывало, вспомним никогда не унывающего Гришку… поиграешь на ней, хотя я совсем не умелец, и на душе становится светлее. Как будто мы с Гришей пообщались. Пускай это будет память его братику Толику, он все время о нем вспоминал, а еще о сестренке Люсе.
Через пятнадцать лет повзрослевший Толик станет моим отцом. А тогда ни моя бабушка Параня, ни дядя Ваня не могли знать, что их разговор, безостановочно глотая горькие слезы, подслушивал стоявший под окном худенький мальчишка, который никак не мог решиться войти в дом.