В коридоре послышались шаги, и в следующий момент мама повернула дверную ручку.
— Цериза, милая, ты меня слышишь? — Она старалась придать голосу нежность, потому что рядом стояла ее гостья.
— Пожалуйста, уйди и оставь меня в покое, — откликнулась я, высовывая голову из-под одеяла.
Они ушли. Позже, после ухода гостьи, мама вернулась.
— Цериза, сейчас же открой дверь! Вот ведь что выдумала, запираться от собственной матери!
— Отстань, прошу тебя, — ответила я ледяным голосом.
Мама снова ушла, как я и просила, и мне стало до боли обидно, что она так легко согласилась исполнить эту просьбу.
Казавшийся бесконечным день клонился к вечеру. На занавески легли темные тени, а шум проезжающих мимо дома машин и звуки шагов становились все реже и отдавались эхом на опустевшей улице. Я лежала под одеялом, обливаясь потом и задыхаясь от жары, в ожидании ночи, которая не обещала принести спасительную прохладу.
Вернулся домой папа, и я слышала, как они с мамой о чем-то тихо спорят. Потом снова стали дергать дверную ручку.
— Милая, ты слышишь меня? — раздался папин голос. — Открой, пожалуйста. Знаю, ты расстроена, но впусти меня, и мы все обсудим. Тебя сейчас нужно пожалеть и утешить, правда? Может, поужинаешь?
— Не хочу. Прошу тебя, уйди.
До этого момента я не плакала, но даже сейчас, сквозь навернувшиеся на глаза слезы, говорила все тем же спокойным и ровным голосом. Вот останусь навеки здесь, под одеялом, голодная, нелюбимая и никому не нужная, и папа никогда больше меня не обнимет.
В течение вечера папа приходил еще несколько раз.
— Уходи, я уже сплю, — отозвалась я и на сей раз сказала правду. Папа ушел.
Среди ночи меня разбудил странный шум, похожий на шуршание крыльев крупного насекомого. Во сне я успела сбросить одеяло и простыню и, повернувшись на промокшей от пота подушке, открыла распухшие от слез глаза. Вот оно, за развевающейся на ветру занавеской. Сидит на подоконнике и шуршит крылышками.
Я села на кровати и вдруг почувствовала страшный голод. Девочка плотного сложения, всегда отличающаяся превосходным аппетитом, сейчас испытывала полную опустошенность и потерю душевного равновесия. На память пришли слова бабушки, которые она часто твердила маме: «Девочка ест все, что перед ней ни поставь, и это замечательно». «Да, конечно, замечательно», — неуверенно соглашалась мама. «Особенно если учесть, что ты всегда была страшной привередой», — говорила в заключение бабушка.
Порыв ветра качнул занавеску в комнату, и на подоконнике, на фоне облаков, в отблесках уличных фонарей стала отчетливо видна сидящая на корточках маленькая человеческая фигурка с тоненькими темными руками и ногами. Она облачена в ветхую одежду с рисунком, похожим на шелковый абажур. Голова с выпученными глазами, расставленными в разные стороны, и острым подбородком, напоминает богомола. Загадочное создание курило крошечную трубку с длинным резным мундштуком. От пряного запаха дыма мозг лихорадочно заработал, пытаясь воскресить воспоминания, связанные с этим ароматом.
— Вы волшебница! — воскликнула я.
Маленькая женщина презрительно фыркнула, выпустив изо рта колечки дыма, а в следующее мгновение ветер отбросил занавеску назад, и она скрыла из виду миниатюрную фигурку. Вскочив с кровати, я подняла занавеску и увидела, что сказочная фея по-прежнему сидит на подоконнике.
— Ты совсем забыла родной язык, — произнесла она дребезжащим голосом, похожим на стрекотание сверчка.
— Какой язык? — изумилась я.
— Ха, люди называют его «волшебным», но если я на нем заговорю, ты не поймешь ни слова.
— А вы попробуйте, — стала настаивать я. — Ну пожалуйста, прошу вас.
— Я пыталась, — протрещала волшебница. — Твои уши превратились в обросшие плотью хрящи с волосками внутри. Вот ты ничего и не слышишь. — Сделав глубокую затяжку, она стала старательно заталкивать в трубку уголек, пока не засветился кончик крошечного пальца.
— Вы сказали, что я забыла язык…
Волшебница снова выпустила изо рта три изящных колечка, а потом разом выдохнула весь дым.
— Меня не назовешь доброй волшебницей, иначе я не оказалась бы здесь. Я не веду спасительные беседы, не помогаю наладить отношения и не раздаю советы, как следует поступить в том или ином случае. Полагаю, люди способны решить это сами.
— Что решить? — не поняла я. — А вдруг их мозг тоже превратился в обросший плотью и кровью хрящ, и они уже ничего не могут решить?
Она выбила трубку о подоконник, рассыпав вокруг целый фейерверк искр, а потом спрятала ее в тугих завитках черных волос, расправила прозрачные, как у стрекозы, крылья и быстро пригладила их изящными черными ручками.
— Ты порождение Глины, — заявила волшебница.
— Порождение чего?
— Говорю же, Глины. Только не лги, что сама никогда не задумывалась, почему ты вся такая кругленькая и темнокожая.
— Но что означает «порождение Глины»?
Волшебница балансировала на подоконнике, готовясь взлететь.
— Ты подменыш, и твое настоящее место в Волшебной стране. Скажу больше, вместо тебя там осталась сестра-близнец, которая скоро полностью превратится в Глину. Кто-то связал вас одной нитью, чтобы можно было путешествовать между мирами по узкой дорожке, которой воспользовалась я. — Послышался треск крыльев, и, вспорхнув с подоконника, волшебница взмыла в воздух.
— Постойте! — закричала я. — Скажите, где искать сестру-близнеца?
Волшебница рассмеялась в ответ, и этот звук походил на скрежет ржавого железа.
— Путь, по которому пришла я, все еще открыт. Только учти: я ничего тебе не говорила. Не люблю играть роль посредника, да и не мое это дело — наставлять людей на путь истинный.
Стрекоча крыльями, она исчезла за домами.
— Цериза? — Дверная ручка снова зашевелилась. — Что случилось? Ты нас звала?
— Нет, — ответила я спокойным, уверенным голосом и прыгнула обратно в кровать. — Все хорошо, я уже сплю!
— Правда?
Зарывшись с головой в простыни, задумалась над словами волшебницы: «…какая ты кругленькая и темнокожая…» и вдруг почувствовала, что куда-то сползаю, все глубже и глубже. Теперь хотелось лишь одного: чтобы никто и никогда меня отсюда не вытащил. «Твое место в Волшебной стране», — звучали в ушах слова феи. Кровать вдруг выросла, или это я стала меньше ростом, но только ноги уже не доставали до края. Стало очень тепло, и простыни почему-то прилипали к телу, а впереди маячило светлое пятно, как будто я оказалась в пещере и ползу к выходу. Неужели отцу все-таки удалось вытолкнуть из дверной ручки стул, проникнуть в комнату и зажечь свет? Но почему все вокруг не просто липкое, а еще и очень скользкое, и сама я стремительно скольжу туда, где виднеется светлое пятно и слышится шум…
— Ой!
Я рухнула вниз и очутилась на сказочном балу. Феи кружились в вихре танца, в воздухе развевались разноцветные лохмотья, мелькало множество смуглых рук и ног. Впрочем, назвать эти создания «феями» нельзя, и из всех земных определений для них, пожалуй, больше всего подходит слово «цитры». Но звуки «ц» и «т» блуждают между мирами, и человеческие уста не в состоянии воспроизвести их правильно. Им аккомпанировал на скрипке самый настоящий человек из плоти и крови, изящный, с широко раскрытыми глазами. Замысловатые переливы варварской мелодии неслись ввысь, и цитры подпевали музыканту, что-то выкрикивали и раскачивались на его длинных, до пояса, волосах.
Я вывалилась из какой-то норы, проделанной в глинистом берегу, которую скрывала сорная трава, свисающая с выступа скалы наверху. На самом его краю виднелся грубо отесанный камень, а еще выше стояли стеной высокие деревья, почти полностью заслонив собой небо, которое уже начало потихоньку розоветь перед рассветом. А здесь, внизу шла дикая пляска, которую освещали горящие глаза и мерцающие одежды резвящихся цитр, да еще изящные красные фонарики, разбросанные по мелколесью.
— Ну же, глупышка! — прощебетал у моего локтя чей-то голос. — Присоединяйся к нашей компании! Близится рассвет, и время танцев подходит к концу.
Я осторожно поднялась и, шевеля непослушными губами, попыталась воспроизвести забытые слова древнего языка.
— Я пришла сюда не танцевать, — наконец удалось выдавить из себя.
Цитра скользнула в сторону и присоединилась к темному хороводу, кружащемуся возле скрипача. В похожем на легкую паутинку водовороте мелькали крылышки, вспыхивая лиловыми, зелеными и темно-красными огоньками, а из глаз танцовщиц вылетали спиралями лучи света, которые рассыпались искрами среди деревьев. Кто-то танцевал, а кто-то просто бродил вокруг танцевальной площадки и обнимался. Рядом с открытым бочонком валялись перевернутые и разбитые глиняные кубки.
Стиснув зубы, я стала обходить толпу, стараясь не наступить на одну из цитр. При мысли о том, как захрустят под ногами тонкие косточки, меня охватывал ужас. Я знала дорогу. Нужно идти по глинистой дороге, а потом спуститься вниз.
Выйдя из толпы, я стряхнула с себя магию танца и головокружительных огней, освободилась от волшебства, которое облаком висело над поляной, источало аромат цветущего клевера и дурманило сознание каждого, кто оказывался поблизости. Здесь было темно и тихо, и рассудок вдруг заговорил о реальных вещах, напомнил об извилистой глиняной дорожке, ведущей наверх, к дому, о неумолкающем скрипе деревьев, тихо жалующихся на свою жизнь, и радостном шелесте их темной листвы. Он напомнил о животных, похожих на меховые фонарики, которые спят, свернувшись калачиком, в дуплах пней и деревьев, в подземных норах и уютных гнездышках.
Я провела по нёбу кончиком языка, и оно чуть-чуть прогнулось, как тающий шоколад, только без вкуса. Руки тоже стали мягкими и влажными, и я попыталась рассмотреть их в предрассветных сумерках. Одна рука зацепилась за ветку, и на ней остались кусочки глины. На тыльной стороне ладони виднелась царапина, но она совсем не болела и стала затягиваться на глазах. Тяжелые, прямые пряди волос прилипли к плечам.