Стоит ли говорить, что тетя Мэнди с папой друг друга недолюбливают, хотя ради мамы делают вид, что это не так. Слишком разное у них мировоззрение.
В воскресенье мы с Мэнди вдвоем поехали в Северную Каролину – в Альтамонт. Мама говорила, что я слишком много драгоценных летних деньков провожу на игровой площадке, однако на самом деле ее беспокоили результаты нашей команды: мы потерпели пять поражений подряд, и мама решила, что провал скажется на моем состоянии. Надо признать, что она не ошиблась. Провальная серия реально действовала мне на нервы. Во время последней домашней игры изо рта текло как никогда.
Понятия не имею, почему они выбрали Альтамонт. Тетя Мэнди в основном рассуждает, как славно посетить Линкольн-стрит. Можно подумать, эта улочка – такое знаменитое место, куда стремятся люди со всего мира. С таким придыханием говорит «посетить», будто это Диснейленд или Бродвей, которые нельзя пропустить, приехав во Флориду или Нью-Йорк. В принципе, Линкольн-стрит – тихая и приятная улица в стиле маленьких городков Новой Англии. Улица находится в пешеходной зоне, хотя порой прямо посреди дороги проезжают всадники, и на улице остаются зеленоватые лошадиные лепешки. В общем, там довольно живописно.
Итак, мы с тетей заходим в скудно освещенные магазинчики, пропахшие эфирными маслами. В одной лавке продаются мешковатые свитера из шерсти ламы, обитающей в Вермонте. Играет негромкая музыка: пение флейты переплетается с тихими звуками клавесина и резким птичьим свистом. В другой лавочке мы любуемся работами местных ремесленников – сверкающими керамическими коровами с болтающимся розовым выменем. Коровы прыгают через керамические луны, а в зале звучат отрывистые аккорды «Грейтфул дэд».
Обойдя дюжину магазинов, я выбиваюсь из сил. Всю неделю спал из рук вон плохо – снились кошмары, одолевала трясучка и тому подобное, поэтому прогулка меня утомила. Я впадаю в ворчливое настроение, которое не способен улучшить даже последний – антикварный – магазинчик, расположившийся в старом отреставрированном каретном дворе. Тут, слава богу, обошлось без музыки – ни тебе нью-эйджа, ни хипповской несуразицы, зато по залу разносятся звуки похуже. Сегодня транслируют воскресную игру. Стереосистемы в магазине нет – лишь маленький приемник прямо на прилавке. Старик-хозяин в комбинезоне с нагрудником, засунув палец в рот, слушает трансляцию, и в его глазах застыла тоскливая безнадега.
Околачиваюсь возле приемника. Ага, понятно, что расстраивает старика. Наш бьющий занимает позицию на пластине дома. Первый полевой игрок бежит налево, второй – направо, а Хэп Дил за несколько секунд делает два страйк-аута.
«Нынешним летом Хэп Дил выступает отвратительно, – говорит комментатор. – За последние восемь матчей набрал лишь 160 очков – убийственный результат. Наверняка вы задаетесь вопросом: зачем Эрни раз за разом выставляет его на игру? О, Партридж подает… Господи! Хэп Дил машет битой! Зачем? Мяч летит в миле над его головой. Стоп, бьющий падает. Похоже, получил травму…»
Тетя Мэнди предлагает пройтись в Уилхаус-парк, устроить пикник. К городским паркам я привычен – широкие травяные лужайки с асфальтированными дорожками и девочки в обтягивающих комбинезонах, раскатывающие на роликах, – однако в Уилхаус-парке совсем мало света. Здесь настоящий лес, кругом растут огромные старые ели. Дорожки выложены голубым гравием – на роликах не больно покатаешься. Ни игровой площадки, ни теннисных кортов, ни бейсбольного поля. Кругом таинственный сумрак – под развесистые ветви рождественских елей солнцу не пробиться. Изредка налетает легкий ветерок. В парке ни души.
– Вон там и расположимся, за тем симпатичным мостиком, – говорит тетя, указывая на противоположный берег реки.
Мы выходим на полянку, хотя солнце и сюда не особенно добирается. Извилистая тропка приводит нас к мосту, подвешенному в каком-то ярде над широкой неторопливой речкой. С другой его стороны начинается газон со скамеечками.
Мостик доверия не внушает. С первого взгляда видно, как он провис. Сто лет назад его выкрасили в ярко-красный цвет, однако ржавчина и частые дожди съели краску. Похоже, обновить конструкцию даже не пытались; об иссохшие деревянные перила недолго занозить руку. Мост явно ненадежен. Под его изогнутой крышей набросаны рваные мешки, из которых вываливается мусор. Останавливаюсь в сомнениях, а тетя Мэнди тем временем решительно шагает в туннель. Я отстаю. Мне бы ее энтузиазм… Мэнди вот-вот перейдет на ту сторону.
Замираю у входа под крышу. Какой здесь тошнотворный сладковатый запах… Пахнет гнилью и плесенью. Посреди мешков с мусором пробита узкая дорожка. Я в замешательстве: не мост, а канализационная труба. Тетя Мэнди на другом берегу – ее уже не видно, и я начинаю нервничать. Похоже, обо мне забыли? Торопливо ступаю на мост.
Пройдя несколько ярдов, втягиваю носом воздух и резко торможу, словно наткнувшись на препятствие. Дальше ни шагу сделать не могу. В ноздри бьет отвратительный теплый запах гнилья, смешанный с вонью аммиака. Точно такой дух бывает на чердаках и в подвалах. Наверняка здесь древесный грибок и летучие мыши… Невольно представляю себе потолок туннеля с тысячами этих тварей. Сейчас подниму голову, а там – колония маленьких вампиров; потолок крыши кишит шевелящимися мохнатыми тельцами со сложенными перепончатыми крыльями. И издают они тот же противный, едва слышный писк, что и пленка в видике или неисправный кондиционер. Да я при виде первой же мыши отдам концы от страха, поэтому вверх не смотрю. Делаю несколько осторожных шажков и случайно задеваю старую газету. Какое жуткое шуршание!
Наступаю на какой-то предмет, и тот перекатывается под каблуком. Бревно? Отскакиваю назад, удерживая равновесие взмахом рук. Слава богу, удалось не свалиться. На что это я наступил?
Это не бревно. Это – человеческая нога. В куче листвы лежит мужчина в грязной фирменной бейсболке нашей команды, когда-то синей, а теперь выцветшей. На ткани выступили белесые пятна от засохшего пота. Незнакомец одет в джинсы и клетчатую рубашку, которые обычно носят лесорубы. В бороде запуталось несколько листьев. В испуге гляжу на тело: я только что на него наступил, а человек даже не шелохнулся!
Дрожа от страха, смотрю незнакомцу в лицо. Будто попал в ужастик, честное слово. Краем глаза замечаю какое-то движение. По верхней губе мужчины ползет муха, ее тельце отсвечивает металлическим блеском. В углу рта она на миг останавливается, затем проползает внутрь – а он все не просыпается!
Я кричу, срываясь на визг, разворачиваюсь и бегу обратно.
– Тетя Мэнди! Сюда, быстрее! Быстрее!
Через пару секунд она возникает у дальнего конца мостика.
– Господи, что ты так кричишь?
– Тетя Мэнди, иди сюда! Пожалуйста!
Втягиваю в рот струйку слюны, только что сознав, что она уже залила подбородок.
Мэнди проходит через мост, наклонив голову, словно навстречу ей дует сильный ветер.
– Все, тихо, Гомер. Прекрати! Да что случилось?
– Там, там! – тычу я пальцем.
Она останавливается, немного не дойдя до конца туннеля, и смотрит на окоченевший труп в куче мусора. Внимательно изучив его, тетя говорит:
– А, этот… Ладно, пойдем. Он очухается, Гомер. Пусть думает о себе сам, а мы займемся своими делами.
– Нет, тетя Мэнди! Давай уйдем отсюда! Пожалуйста!
– Ну что за глупости, Гомер? Иди сюда.
– Нет! Никуда я не пойду!
Разворачиваюсь и в панике бегу со всех ног, совсем больной от запаха мусора, и от вони летучих мышей, и от этого мертвеца. Бегу от жуткого шуршания старой газеты, от испражнений маленьких тварей. Бегу от дурацкого замаха Хэпа Дила, от сезона, пошедшего коту под хвост, как и в прошлом году. Бегу, размазывая по лицу слюни и слезы. Рыдаю, хватая ртом воздух, но воздуха нет.
– Перестань! – орет Мэнди, догоняя меня, и швыряет в сторону сумку с провизией для пикника. – Хватит! Господи, да заткнись ты наконец!
Она хватает меня за пояс, а я выворачиваюсь – не хочу, чтобы меня трогали, и бью назад локтем, попадая ей точно в глазницу. Мэнди вскрикивает, и мы падаем наземь. Она оказывается сверху, ударившись при падении подбородком о мою макушку, и я вою от неожиданной боли. Мэнди лязгает зубами, издает судорожный вздох, и ее хватка ослабевает. Я вскакиваю, вырываясь из ее рук, однако тетка цепляется за эластичную резинку моих шортов.
– Черт возьми, да перестань уже!
– Нет! Я не пойду туда! Не пойду, не пойду, не пойду! Отпусти! – ору я с пылающим лицом.
Рвусь вперед, отталкиваясь от земли, словно спринтер от упора, и через секунду выворачиваюсь из захвата, сразу набрав бешеную скорость. Мэнди вопит за спиной:
– Гомер! Гомер, немедленно вернись!
Добежав почти до Линкольн-стрит, я ощущаю холодок, ползущий по ногам, и бросаю взгляд вниз. Ах, вот как мне удалось вырваться… Выскочил из шортов, за которые держала меня Мэнди. Из шортов и заодно из трусов. Гляжу на свое невеликое мужское хозяйство – розовое, гладкое, болтающееся на бегу между ног, и нагота внушает мне необъяснимый восторг.
Мэнди догоняет меня на полпути к машине, припаркованной на Линкольн-стрит. Куча зевак видит, как она хватает меня за волосы и валит наземь. Мы боремся, и Мэнди кричит:
– Да сядь ты, глупый говнюк! Ненормальный!
– А ты – жирная шлюха! – воплю в ответ я. – Дармоедка буржуйская!
Может, я обозвал ее и не совсем так, но примерно в этом роде.
Наверное, происшествие в Уилхаус-парке стало последней каплей: через пару недель, пока у команды выходной, мы все вместе едем в Вермонт, в интернат «Академия Байдена». Мама настояла, что нам следует ознакомиться с этим заведением. Говорит – это подготовительная школа, но я-то видел их буклет! Там полно всяких терминов типа «индивидуальные особенности», «стабильная среда», «социальная адаптация», так что я представляю себе, куда мы направляемся.
Перед главным корпусом нас встречает парень в джинсах, заношенной синей рубахе и трекинговых ботинках. Представляется как Арчер Грейс. Говорит, что работает в приемной комиссии и готов нам здесь все показать. Академия находится в Белых горах. На дворе август, однако тут нежарко – прохладный ветерок шелестит в верхушках сосен. Отличный для лета денек! Как в октябре, когда проходит Мировая серия. Мистер Грейс ведет нас на небольшую прогулку по городку академии. По пути останавливаемся у пары кирпичных корпусов, заросших цепким зеленым плющом, заходим в пустые классы и минуем актовый зал со стенами, выложенными темными деревянными панелями. Окна закрыты плотными бордовыми шторами. В разных концах зала стоят два бюста: Бенджамина Франклина, высеченный из молочно-белого мрамора, и Мартина Лютера Кинга из темного камня типа оникса. Бенни хмуро таращится через весь зал на знаменитого проповедника, а тот, похоже, только что проснулся и еще толком не продрал глаза.