– Никто не писал мне стихов в старшей школе. Я бы помнила. Сдохла бы от счастья.
– Я творил в заточении. Когда нам две недели пришлось отсиживать в классе после уроков за пародию на кулинарное шоу. Ты вырезала член из огурца, сообщила, что его надо томить не меньше часа, и засунула себе в трусы. Это был звездный час школьного театра комедии «Умри со смеху».
– Не знаю я такого театра, хотя на память не жалуюсь. – Она покачала текст на коленке. – Что за стихи-то?
– В смысле?
– Хоть несколько слов. Возможно, если я услышу душераздирающую строчку или даже четверостишие, воспоминания хлынут потоком.
Просьба застала Бобби врасплох – он уставился на Хэрриет бессмысленным взором, отчаянно пытаясь хоть что-то припомнить. В голове было пусто, язык прилип к гортани.
– «Когда ты в душе мылишь грудь, – произнес он наконец, вспоминая по ходу дела, – люблю я на тебя взглянуть…»
– «И нету в том моей вины, что мигом джинсы мне тесны!» – взвизгнула Хэрриет, поворачиваясь к нему. – Бобби Конрой, черт подери, ну-ка обними меня, только грим не смажь!
Бобби потянулся к ней и стиснул руками ее узкую спину. Зажмурил глаза, чувствуя, как его заливает идиотское счастье, – наверное, впервые с тех пор, как он переехал сюда, обратно к родителям. Ни дня в Монровиле не прошло без того, чтобы он не вспомнил о Хэрриет. Он скучал и думал про нее, представляя сцены вроде нынешней – ну не совсем нынешней, как-то не мечтал он, что оба они будут расписаны под гниющие трупы, – но в остальном похоже.
Каждое утро, просыпаясь в своей спальне над родительским гаражом, он ощущал тоску и вялость. Лежал на комковатом матрасе, глядел в потолочные окна, такие запыленные, что через них любое небо казалось тусклым и размытым, и понимал, что вставать незачем. Хуже всего были воспоминания о том, как подростком он просыпался здесь же с чувством своей безграничной силы, заряженный энтузиазмом на весь грядущий день. И если мечты о встрече с Хэрриет и о возвращении старой дружбы, если эти утренние фантазии, которые часто становились эротическими – сарай ее отца, спина на цементном полу, раскинутые в стороны ноги в так и не снятых носках, – если эти мечты волновали кровь и давали хоть каплю силы, то пусть их. Остальные мысли несли в себе горечь.
Они еще не разомкнули рук, когда рядом раздался детский голос:
– А ты с кем обнимаешься, мам?
Бобби открыл глаза. Перед ними стоял маленький синелицый мертвец лет шести, с мягкими темными волосами, одетый в кофту с капюшоном.
Объятия Хэрриет разжались, ее руки медленно соскользнули, и Бобби увидел на пальце обручальное кольцо.
Он натянуто улыбнулся малышу. За шесть лет жизни в Нью-Йорке Бобби прошел тысячи проб, и у него наготове был целый каталог фальшивых улыбок.
– Привет, мартышка! Я – Бобби Конрой. Мы с твоей мамой крепко дружили, давным-давно, когда по Земле еще бродили мастодонты.
– А меня тоже зовут Бобби, – ответил мальчик. – Ты много знаешь про динозавров? Я тоже динозавр, большой-пребольшой!
Бобби как будто хлестнули, остро и больно. Он взглянул на Хэрриет, хоть и не хотел, просто не справился с собой, и увидел, что она тоже смотрит на него с напряженной, встревоженной улыбкой.
– Имя муж выбирал, – объяснила она, неожиданно похлопав Бобби по ноге. – В честь игрока «Янкиз». Он сам из Олбани.
– Я знаю про мастодонтов, – ответил мальчику Бобби, удивляясь, что его голос звучит довольно обыденно. – Огромные мохнатые слоны, величиной со школьный автобус. Они бродили по Пенсильванскому плато и роняли везде огромные мастодонские какашки, одна из которых потом превратилась в Питтсбург.
Расплывшись в ухмылке, мальчишка, однако, опасливо глянул в сторону матери – как ей понравилось, что речь вдруг зашла о какашках? Та снисходительно улыбнулась. А Бобби делано шарахнулся от детской руки.
– Это лучшая рана, что я видел за сегодняшний день! Из чего сделано?
На левой кисти мальчика не хватало трех пальцев. Бобби дернул за нее, ожидая, что она выскользнет из рукава, но под синим гримом ладонь оказалась живой и теплой, и мальчик потянул ее обратно.
– Нет, – объяснил он, – это правда рука. Она у меня всегда такая.
Бобби вспыхнул так, что уши загорелись, хорошо хоть под гримом было незаметно. Хэрриет коснулась его запястья.
– У него в самом деле нет пальцев, – подтвердила она.
Бобби глядел на нее, подбирая слова для извинения. Улыбка Хэрриет несколько выцвела, однако злости в ней не было, да и ладонь ее, лежавшая на его запястье, дарила надежду.
– Я сунул пальцы в настольную пилу, только я этого не помню, потому что был очень маленький, – пояснил мальчуган.
– Дин занимается деревообработкой, – добавила Хэрриет.
– А Дин тоже где-то тут бродит? – осведомился Бобби, вытягивая шею и комично озираясь, хотя, конечно, понятия не имел, как этот самый Дин выглядит. Оба этажа атриума в центре гипермаркета были заполнены людьми, загримированными все под тех же живых мертвецов. Одни сидели на скамьях, другие стояли группами – болтали, смеялись над уродствами друг друга, листали странички сценария. Гипермаркет был закрыт, на входах в магазины опущены стальные рольставни, и ни одного покупателя, только зомби и съемочная группа.
– Нет, он закинул нас сюда и поехал на работу.
– В воскресенье?
– У него своя лесопилка. Бревнам-то какая разница.
Игра слов вышла комичней некуда, и Бобби уже открыл рот, выбирая, какой из вариантов озвучить… как вдруг до него дошло, что шутки о работе Дина в разговоре с его женой и в присутствии пятилетнего сына могут быть приняты без восторга, невзирая на то, что в старшей школе они с Хэрриет были лучшими друзьями и звездной парой театра комедии «Умри со смеху». Поэтому он промямлил:
– Правда? Здорово.
– Мне нравится, как у тебя вот тут разрублено, – сообщил мальчик, показывая на бровь Бобби.
Скальп был рассечен, и кожа свисала по краям раны, обнажая бугристую кость.
– А скажи, тот дядька, что нас красил, был крутой?
Честно говоря, Бобби немного напрягся, когда Том Савини гримировал его, сверяясь с альбомом посмертных фотографий. Люди на снимках – израненные, с вялыми безрадостными лицами – были мертвы по-настоящему и уже не встанут после съемки, чтобы выпить чашку кофе за столиком для съемочной группы. Савини изучал их увечья со спокойным вниманием, как любой художник, глядящий на объект своего творчества.
Но Бобби понял, что имел в виду мальчишка, говоря, что Том – крутой. В черной кожаной куртке и мотоциклетных ботинках, с черной бородой и выдающимися бровями – густыми, торчащими, как у доктора Спока[7] или Белы Лугоши[8] – он походил на звезду дэт-метал рока.
Кругом захлопали. Бобби огляделся. У схода с эскалатора стоял режиссер фильма, Джордж Ромеро, грузный, как медведь, ростом выше метра восьмидесяти, с густой русой бородой. Бобби заметил, что многие в съемочной группе носили бороды. Отпускали волосы до плеч, рядились в милитари и берцы, как Савини, в общем, напоминали банду контркультурных революционеров.
Бобби, Хэрриет и младший Боб присоединились к остальным, чтобы послушать Ромеро. Голос у режиссера был гулким и уверенным, а когда он улыбался, на щеках появлялись заметные, несмотря на бороду, ямочки. Ромеро спросил, есть ли тут люди, знакомые с кино, и несколько человек, включая Бобби, подняли руки, на что режиссер вздохнул, что, слава богу, хоть кто-то здесь что-то знает, чем развеселил пришедших. Потом добавил, что счастлив приветствовать всех в мире высокобюджетных голливудских съемок, что вызвало новый взрыв смеха, потому что Ромеро снимал только в Пенсильвании, и каждый знал, что у «Рассвета мертвецов» бюджет более чем низкий, по сути, в полушаге от полного нуля. Режиссер поблагодарил массовку и сообщил, что за десять часов изнуряющего тело и душу труда им заплатят наличкой, сумму настолько значительную, что он даже не рискует произнести ее вслух, поэтому просто покажет, и помахал в воздухе долларовой банкнотой. Все очередной раз расхохотались, а Том Савини перегнулся через перила второго этажа и крикнул:
– Зря смеетесь, это серьезней, чем получает большинство из нас.
– Куча народу работает над моей картиной исключительно из любви к кино, – согласился Ромеро. – Том, к примеру, очень любит брызгать гноем на людей. Искусственным, искусственным! – поспешил добавить он, когда в толпе взвыли.
– Ага, искусственным, надейтесь, – хмыкнул Савини откуда-то сверху, хотя у перил его уже не было.
И снова смех. Бобби кое-что смыслил в комических репризах и заподозрил, что сценка была отрепетирована и игралась раньше, причем не единожды.
Ромеро пробежался по сюжету. Недавние мертвецы возвращаются к жизни и пожирают живых; правительство бессильно; четверо молодых героев находят убежище в торговом центре. Бобби следил за происходящим рассеянно и вскоре обнаружил, что разглядывает сына Хэрриет. Лицо у маленького Боба было узкое и серьезное, глаза – шоколадные, растрепанные волосы – густые и темные. Он здорово напомнил Бобби его самого, с его карими глазами, вытянутой физиономией и черной лохматой шевелюрой.
Получается, они с Дином тоже похожи? При этой мысли у Бобби странно забурлила кровь. Что если Дин заскочит на съемки, проведать Хэрриет и сына и окажется близнецом Бобби? Идея настолько встревожила его, что он как-то сразу ослаб, но затем вспомнил, что загримирован под труп – синюшная кожа, разрубленный скальп. Даже если они с Дином на одно лицо, этого никто не заметит.
Ромеро выдал последние инструкции по поводу походки зомби – закатил глаза и безвольно отвесил челюсть, – а затем пообещал, что съемки первого эпизода начнутся в течение нескольких минут.
Хэрриет крутнулась на пятках, уперев кулаки в бока и театрально хлопая ресницами. Бобби повернулся в тот же момент, и они чуть не врезались друг в друга. Хэрриет открыла было рот, но осеклась. Они стояли слишком близко, и внезапность этой близости ее ошарашила. Бобби тоже не нашелся, что сказать, все мысли внезапно вылетели из головы. Хэрриет фыркнула, тряхнула головой и рассмеялась; смех показался Бобби деланым, признаком скорее тревоги, чем веселья.