Страдавшего жестокими отитами Морриса не выпускали зимой на улицу. По мнению мамы, зима начиналась, когда кончался ежегодный чемпионат по бейсболу, и кончалась, когда бейсбольный сезон открывался снова. Каждый, у кого есть дети, скажет вам, как тяжело их чем-то долго занимать, если нет возможности отправить на прогулку. Моему сыну сейчас двенадцать, он со своей мамой живет в Бока-Ратоне, но до его семи мы жили вместе, и я помню, как выматывали нас сырые холодные дни, когда все застревали дома. А для брата любой день был сырым и холодным, но, в отличие от других детей, он развлекал себя сам. Спускался в подвал сразу после школы и кропотливо возился там с одной из своих здоровенных, бесформенных, очень сложных и совершенно бесполезных конструкций.
Первой его любовью стали искусно составленные из картонных стаканчиков башни и замки. Помню, как он впервые такую соорудил. Наступил вечер, все мы – родители, я, брат – собрались у телевизора для одного из немногих семейных ритуалов – просмотра «МЭШ»[17]. Однако к моменту второго перерыва на рекламу мы позабыли про игру Алана Алды и компании и во все глаза таращились на Морриса.
Отец сидел рядом с ним на полу. Сперва я подумал, что он помогает ему строить. Отец и сам был склонен к аутизму – стеснительный и неуклюжий, по выходным он весь день не вылезал из пижамы и почти не поддерживал социальных связей с миром, за исключением общения с мамой. Он ни разу не выказывал какого-либо беспокойства насчет Морриса и частенько, распластавшись рядом с ним, разрисовывал очередной картонный мир солнечными лучами и палочными человечками. Но в этот раз он предоставил сыну действовать самостоятельно, так же озадаченный тем, что из всего этого выйдет, как и все остальные. Моррис собирал, составлял и выстраивал, его тонкие пальцы порхали то тут, то там, расставляя стаканчики так стремительно, что это напоминало трюки фокусника или движения робота на автоматизированной линии сборки – без колебаний, без видимых размышлений. Зачастую он даже не смотрел на то, что творили его руки, поглядывая вместо этого на коробку со стаканами, будто прикидывая, сколько осталось. Башня росла и росла, стаканчики мелькали так быстро, что у меня временами перехватывало дыхание от невероятности происходящего.
Пришлось открыть вторую коробку, однако вскоре опустела и она. Когда брат завершил сооружение – папа отдал ему уже все бумажные стаканы, какие только нашлись в доме, – башня в окружении защитной стены с открытыми воротами была высотой с Морриса. Из-за торчащих кверху дном стаканчиков постройка смотрелась зубчатой, а промежутки между ними походили на узкие бойницы. Всех нас впечатлила скорость и уверенность, с которой Моррис ее возводил, но сама по себе она не казалась очень уж замысловатой. Такую мог бы построить любой пятилетка. Что в ней было примечательного – так это скрытые возможности, которые она в себе таила. Каждому было ясно – Моррис мог строить и строить, добавляя небольшие дозорные башни, надворные пристройки – словом, сооружать целое картонное селение. А когда стаканы закончились, Моррис посмотрел по сторонам и рассмеялся; прежде я никогда не слышал его смеха – высокий, режущий звук, неумелый и скорее тревожный, чем радостный. Он еще и хлопнул в ладоши – коротко, как махараджа, отсылающий прочь слугу.
И, разумеется, эта башня отличалась от творения любого другого пятилетки тем, что каждый нормальный мальчишка собрал бы такую с одной целью: врезать по ней изо всех сил, чтобы увидеть, как стаканы раскатятся, запрыгают, застучат! Я, будучи тремя годами старше, во всяком случае, поступил бы именно так: прошелся бы вдоль стен, круша их обеими ногами, как мини-Годзилла, ради чистой радости раздолбать что-то столь большое и тщательно выстроенное.
В каждом ребенке сидит эдакий чертик. Предположу, положа руку на сердце, что во мне этот чертик был покрупнее, чем в остальных. Склонность рушить все вокруг сохранилась и во взрослом возрасте, затронув личную жизнь, посему моя жена выразила свое неодобрение в виде заявления на развод и нашла желчного адвоката, простых человеческих чувств в котором было примерно столько же, сколько в дереводробилке, – он и в суде действовал с эффективностью безжалостной машины.
Моррис же, быстро потеряв интерес к законченной работе, попросил соку. Отец повел его на кухню, по дороге заверяя, что завтра принесет огромную коробку стаканчиков, чтобы сложить из них в подвале еще один замок, выше прежнего. Что касается меня – я поверить не мог, что такую вот штуку можно запросто оставить нетронутой. Противиться соблазну было решительно невозможно. Я сполз с кушетки, боком шагнул к постройке… и тут же был схвачен за руку матерью. «Даже не вздумай!» – говорил ее тяжелый, глаза в глаза, взгляд. Никто из нас не произнес ни слова, я выдернул руку и ретировался.
Мама любила меня, но в эмоциональном плане держала меня на расстоянии вытянутой руки. В отличие от отца она отлично видела, что я из себя представляю. Как-то раз, плескаясь на мелководье Уолденского пруда, я швырнул камнем в мальчишку помладше, который меня обрызгал. Камень с противным шлепком попал ему в руку выше локтя, оставив громадный лиловый синяк. С этой минуты и до конца лета я не купался, хотя мы продолжали ходить на пруд каждую субботу, чтобы Моррис мог неуклюже там поплескаться – кто-то заверил родителей, что вода имеет терапевтический эффект, и мама была так же твердо уверена в том, что Моррис должен плавать, как и в том, что не должен я. Мне позволяли торчать рядом с ней на песке, не отходя далеко от нашего пляжного полотенца. Читать разрешалось, а вот играть или хотя бы разговаривать с другими детьми – нет. Сейчас, вспоминая, я не могу обвинить ее в излишней строгости как в тот раз, так и в другие. В отличие от остальных она замечала во мне дурные черты, и они ее беспокоили. Она чувствовала мой потенциал, но вместо гордости и восхищения он вызывал в ней желание взять меня в ежовые рукавицы.
Башня, что Моррис сотворил в гостиной за полчаса, оказалась лишь бледной тенью того, что он смог выстроить в помещении в три раза большем, имея под рукой столько бумажных стаканчиков, сколько душа пожелает. За год брат кропотливо соорудил эстакаду, которая обвивала весь наш просторный, хорошо освещенный подвал, а если распрямить ее, заняла бы не меньше четверти мили; гигантского сфинкса; и огромное круглое иглу, в котором мы помещались вдвоем, хотя вход был такой низкий, что внутрь я мог только проползти.
Какое-то время Моррис строил копии известных зданий из лего, а позднее переключился на домино, сооружая изящные соборы с десятками идеально сбалансированных, стремящихся к потолку шпилей цвета слоновой кости. Когда ему исполнилось девять, он ненадолго прославился – во всяком случае, у нас в Фэллоу. Бостонская «Кроникл» посвятила ему сюжет – Моррис расставил в спортзале своей школы для альтернативно одаренных около восемнадцати тысяч костяшек в виде грифона, нападающего на строй рыцарей, и пятый канал заснял, как они с грохотом рушатся от его толчка. Стрелы взлетели в воздух, грифон выхватил одного из закованных в латы рыцарей и разорвал его, причем три линии алых костяшек очень натурально изобразили раны. Неделю я страдал от едкой черной зависти, выскакивал из комнаты, как только туда заходил брат – не мог вынести, что ему достается столько внимания, – но Моррису было так же наплевать на мою злость, как и на собственную славу. В конце концов до меня дошло, что злиться на него не умнее, чем бить лбом в стену, а там и окружающий мир потерял к нему интерес.
К тому времени, как я поступил в старшую школу и связался с Эдди Прайором, Моррис перешел на строительство крепостей из картонных коробок, которые отец приносил домой со склада, где работал экспедитором. Почти с самого начала они отличались от построек из домино или бумажных стаканчиков. В то время как те имели четкие начало и конец, строения из коробок выглядели незавершенными. Одно сооружение перетекало в другое, укрытие переходило в замок, а тот – в серию катакомб. Брат расписывал их снаружи и декорировал изнутри, стелил коврики, вырезал окна и двери, которые то затворял, то держал распахнутыми. А потом вдруг рушил бо́льшую часть постройки и возводил ее заново, совершенно по-другому.
Кроме того, работа со стаканами или конструктором «Лего» всегда успокаивала Морриса, а коробки оставляли в смятении и неудовлетворенности. Каждый текущий проект всегда был чуть-чуть недоделан, и, пока брат соображал, куда пристроить следующие детали, огромная бесформенная штука в подвале имела над ним странную, тревожащую власть.
Помню, как-то воскресным днем я вошел на кухню, протопал в сапогах к холодильнику, глянул в открытую дверь подвала на ведущую вниз лестницу, и… дыхание у меня перехватило. Моррис вполоборота сидел на нижней ступеньке с неестественно-белым, искаженным гримасой лицом, подтянув плечи к ушам и прижав руку ко лбу, словно ударился. Но больше всего меня напугало то, что я заметил, лишь осторожно спустившись к нему на несколько ступенек: хотя в подвале было довольно прохладно, если не сказать – холодно, лицо Морриса блестело от пота, а белая футболка взмокла на груди. Когда до брата осталось три ступеньки, и я уже готов был его окликнуть, он вдруг распахнул глаза. Гримаса боли как будто выцвела, лицо стало вялым, расслабленным.
– Что случилось? – спросил я. – С тобой все в порядке?
– Да, – без всякого выражения ответил он. – Просто… потерялся на минуту.
– Потерялся во времени?
Моррису потребовалось несколько секунд, чтобы понять мой вопрос. Его взгляд просветлел, он сощурился. Рассеянно оглядел свою постройку, которая на тот момент представляла собой здоровенный квадрат из двадцати коробок. Примерно половина из них была выкрашена в флуоресцентно-лимонный цвет, вырезанные в стенах круглые иллюминаторы затянуты пищевой пленкой. Моррис в свое время ползал вокруг с феном, чтобы она хорошенько натянулась и стала гладкой. Эта часть форта представляла собой остаток желтой подводной лодки, из самой большой коробки торчал картонный перископ. Оставшаяся часть, однако, сияла красным и черным, с золотой арабской вязью по бокам. Тут окошки были в форме колок