олов, что наводило на думы о дворцах ближневосточных деспотов, гаремных красавицах и Аладдине.
Моррис нахмурился и покачал головой.
– Я вошел и потерял выход. Все выглядело совсем не так.
Я тоже оглядел постройку, у которой на каждом углу красовалась дверь, а в каждой второй стене – окно. Каким бы странным ни был брат, я не мог представить даже его заблудившимся тут до такой степени, чтобы не сообразить, где находится.
– Почему ты просто не выглянул и не посмотрел?
– Там не было окон, где я потерялся. Я слышал голос и хотел выйти следом за ним, но путь оказался долгим, и я не мог понять, откуда говорят. Ведь не ты меня звал, Нолан?
– Нет. Какой еще голос? – Я огляделся, чтобы удостовериться, что мы одни. – Что он говорил?
– Я не все разобрал. Иногда голос называл меня по имени. Иногда велел не останавливаться. А потом сказал, что впереди окошко. Сказал, что я увижу в него подсолнухи, там, снаружи. – Моррис негромко вздохнул. – По-моему, я их даже увидел в конце тоннеля – и окошко, и подсолнухи, – но побоялся подойти. А потом вдруг разболелась голова. А потом и дверь нашлась.
Вероятно, Моррис на время утерял связь с реальностью. И немудрено – за год до того, к примеру, он раскрашивал руки в красный, потому что, по его словам, это помогало ему слышать. Когда в доме играла музыка, он зажмуривался, воздевал над головой, на манер антенн, красные ладошки и извивался в каком-то судорожном подобии танца живота.
С другой стороны, меня кольнул испуг при гораздо менее реальной мысли о том, что в подвал все-таки пробрался какой-то бормочущий психопат и прямо сейчас скрючился в одном из закоулков Моррисова форта. Я увел брата с собой наверх – рассказать маме, что случилось.
Когда он повторил ей свою историю, она явно встревожилась и приложила руку к его лбу.
– Да ты весь мокрый! Пойдем-ка, выпьешь аспирину и немного полежишь. Договорим, когда успокоишься.
Я рвался немедленно обшарить подвал – понять, был там кто-нибудь или нет, но мама нахмурилась и шикнула на меня. Они поднялись по лестнице, а я уселся за кухонную стойку и просидел так около часа, ерзая и сверля глазами дверь на лестницу. Других выходов из подвала не было. Если бы я услышал хоть что-то, похожее на шаги, я бы наверняка подскочил с диким воплем. Когда пришел домой папа, мы с ним вместе обыскали подвал. Никто не прятался за бойлером или бачком расширителя. Помещение было убрано и хорошо освещено, укрыться там было особо негде. Единственное место, где мог бы затаиться злодей – сооружение Морриса. Я походил вокруг, попинал ногами стены, позаглядывал в окошки. Отец посоветовал мне залезть внутрь – и рассмеялся при виде испуга на моем лице. Когда он пошел наверх, я рысью рванул за ним. Не хотелось оказаться даже на нижней ступеньке лестницы, когда погаснет свет.
Однажды утром, швыряя учебники в спортивную сумку, я заметил два сложенных листка, вылетевших из учебника по истории Америки. Я подобрал их и рассмотрел – сперва без особого интереса. Откопированные странички с напечатанными вопросами и большими пустыми промежутками для ответов. Когда я осознал, на что гляжу, я чуть не разразился самыми грязными из известных мне ругательств, и это при маме! Ошибка, которая грозила бы мне вывернутым ухом и допросом с пристрастием. Потому что смотрел я на домашнюю контрольную, выданную в прошлую пятницу. И сдать ее нужно было сегодня утром.
На прошлой неделе я на истории летал в облаках, потому что сидел рядом с девчонкой, косящей под панка, которая носила драные джинсовые юбки и красные чулки в сеточку. Забывшись, она то сводила, то разводила колени, и, подавшись вперед, я иногда ловил краем глаза мелькавший белый ее неожиданно скромных трусиков.
Мама подкинула меня до школы. Я поплелся по обледеневшему асфальту, желудок крутило от страха. Американская история, второй период. Времени нет. Я даже не читал два заданных параграфа. Наверное, стоило сесть где-нибудь и хоть что-то нацарапать, фиг с ним, с чтением, сочинил бы от балды. Но я не мог заставить себя вновь посмотреть на домашнее задание. Меня охватила парализующая беспомощность, жуткое тошнотворное чувство, что выхода нет, и песенка моя спета.
Там, где асфальт кончался и начинался промерзший, вытоптанный пустырь, шел ряд толстых деревянных столбов, на которых когда-то держалась изгородь. У одного из них, вместе с парой друзей, отирался Кэмерон Ходжес из моего класса по истории Америки – белобрысый, в больших квадратных очках, за которыми светились пытливые и вечно влажные голубые глазки. Его имя красовалось на доске почета, он состоял членом школьного совета, но, несмотря на эти досадные оплошности, был довольно популярен, хотя ничего для этого не делал. Просто не выпячивал собственные знания, не тянул руку на каждый сложный вопрос. Была в нем некая рассудительность, смесь спокойствия и почти что королевского чувства честной игры, что делало его взрослее всех нас.
Хотя мне он нравился, и я даже голосовал за него на школьных выборах, мы почти не общались. Я не мог представить его в роли друга. В смысле, не мог представить, чтобы такой, как он, заинтересовался таким, как я. В те времена я был крепким орешком – замкнутый, враждебный на уровне инстинктов. Если кто-то, проходя мимо, начинал смеяться, я на всякий случай мерил его мрачным взглядом – вдруг надо мной?
Поравнявшись с Кэмероном, я увидел, что он держит в руках листы с контрольной. Его друзья сверялись с ответами: «Так… внедрение на Юге хлопкоочистительных машин… ага, у меня так же». Проходя у него за спиной, я вдруг, не задумываясь, на автомате, наклонился и выхватил домашнее задание.
– Эй! – воскликнул Кэмерон, потянувшись за своими листками.
– Мне надо списать, – хриплым голосом пояснил я, повернувшись так, чтобы Кэмерон не смог отнять контрольную. Щеки горели, я тяжело дышал, сам поражаясь тому, что творю, однако же стоял на своем. – Отдам на истории.
Кэмерон двинулся ко мне, протянув руку и вытаращив глаза.
– Нолан, перестань!
Я почему-то удивился, что он назвал меня по имени. До того мне в голову не приходило, что он его знает.
– Если у нас будут одинаковые ответы, мистер Сардуччи поймет, что ты списал. Погорим оба, – дрожащим голосом продолжил Кэмерон.
– Не реви, – бросил я.
Вышло грубее, чем я рассчитывал, но я всерьез испугался, что он заплачет, вот и прозвучало, как насмешка. Кругом хохотнули.
– Точно, – подхватил Эдди Прайор.
Ввинтился между мной и Кэмероном, прижал ладонь к его лбу и вдруг резко пихнул. Кэмерон плюхнулся на задницу, с размаху, аж взвизгнул. Очки слетели и заскользили по затянутой льдом лужице.
– Не будь уродом. Вернем назад, никто и не узнает.
Эдди закинул руку мне на плечо, и мы двинулись прочь. Он заговорил со мной уголком рта, точно мы были арестантами из кино, которые сговариваются о побеге на прогулке в тюремном дворе.
– Лернер! – Эдди всех звал по фамилии. – Как спишешь – дай мне. Ввиду непредвиденных обстоятельств, лежащих вне зоны моего контроля, а именно, того, что дружок моей матери – сука скандальная, мне пришлось вчера вечером покинуть родной кров, и я всю ночь дулся в настольный футбол с двоюродным братом. Резюме: дальше первых двух вопросов этой хрени я не продвинулся.
Хотя оценки Эдди по всем предметам, кроме труда, были ужасны, да и за поведение он отсиживал после уроков не реже раза в неделю – харизматичен он был на свой манер не менее, чем Кэмерон Ходжес – на свой. Его невозможно было смутить – черта характера, которая не могла не впечатлять окружающих. Кроме того, он был так невероятно, обескураживающе жизнерадостен, так обаятельно проказлив, что долго злиться на него не мог никто. Если учитель выставлял его из класса за бесконечные комментарии вслух, Эдди изумленно пожимал плечами, словно поражаясь неожиданным выкрутасам этого странного мира, тщательно собирал учебники и уходил, кинув на прощание взгляд настолько лукавый, что остальные начинали тут же давиться от смеха. А на следующее утро тот же учитель гонял с ним в футбол на школьной парковке, лениво обсуждая «Селтикс»[18].
Общим у Эдди с Кэмероном было всего одно качество, и мне казалось, что именно оно отличает всеобщих любимцев от неудачников: четкое осознание того, кто ты есть. Эдди понимал и принимал себя. Собственные промахи его не беспокоили. Каждое произнесенное им слово полностью и безоговорочно отражало его характер. В то время как у меня не было четкой картины того, кто я, и я вечно оглядывался на других, с надеждой и тревогой пытаясь понять, кого они видят, когда смотрят в мою сторону.
Поэтому в ту минуту, как мы с Эдди шпарили прочь от Кэмерона, я испытал что-то типа резкого, почти физического ощущения подросткового братства. Я только что выхватил у отличника тест по истории в отчаянной попытке найти выход из ловушки, в которую себя загнал. Теоретически я до сих пор оставался в опасности и безнадеге, но мне ужасно нравилось ощущать руку Эдди Прайора на своем плече, как будто мы были давними друзьями и только что выкатились из таверны «Белая бочка» в два часа ночи. А его манера называть ухажера матери скандальной сукой приводила меня в восторг, затмевая любую остроту Стива Мартина. То, что я сделал в следующий момент, еще пять минут назад казалось бы мне невозможным. Я протянул Эдди контрольную Кэмерона.
– У тебя ведь два вопроса готово? Возьми. Наверняка быстро закончишь. А я за тобой.
Он ухмыльнулся – на по-детски пухлых щеках появились забавные ямочки.
– А ты-то как угодил в эту ловушку, Лернер?
– Забыл, что задали на дом. Отвлекся на уроке. Знаешь Гвен Фрейзиер?
– Ага. Отвратная телка. И что с ней?
– Эта отвратная телка еще и трусов не носит. Сидит рядом и коленками туда-сюда. Бобриком своим чуть не пол-урока мне прямо в лицо светила, какая уж тут история?
Эдди взорвался смехом, да таким громким, что люди кругом вздрогнули.