Молчание стало тяжелым и давящим.
Дуня примостилась на край деревянной кровати, не смея взглянуть на Мамонта Петровича. Но он ее видел всю – от ног в черных валенках до углистых волос, небрежно собранных в узел. Понимал: казнь бандитов, с которыми она зналась, прихлопнула ее, и она сейчас в душевном смятении. Вспомнил разговор с Гончаровым. Понятно, в ГПУ достаточно материалов, чтобы взять Дуню под арест, и тогда она будет восемьдесят седьмой. Ну а что потом? Упрячут в тюрьму за связь с бандой, а из тюрьмы она выйдет, начиненная ненавистью ко всем красным, в том числе и к Мамонту Петровичу. Такого он допустить не мог.
Достал из кармана френча трофейные часы и посмотрел время. Шумно вздохнул, пряча часы в карман.
– Ложись, Дуня. Скоро шесть утра. – Но это были не те слова, которые он должен был сказать. – Такая вот произошла ситуация, м-да. Непредвиденная. Голова гудит, и тошнота подступает. Тяжелое это дело – казнить врагов мировой революции, а что поделаешь, если враги не сдаются без боя. А ты ложись, спи. Ни о чем таком не думай, и так далее. Если я дал слово, кремень значит. Так что не беспокойся. С бандами мы в скором времени покончим. Апределенно!
Суровые слова Мамонта Петровича не утешили Дуню, а еще пуще расстроили. Она и сама понимала, что силы такой нету, чтоб мог подняться ее «огарышек судьбы» и она бы обрела с ним счастье. А в чем теперь ее счастье? Если не арестуют, то все равно не будет ей жизни. Кто и что она среди этих красных «мамонтов»? Век будут попрекать юсковским корнем, и, куда бы она ни сунулась, за нею будет тянуться хвост ее окаянной жизни. А, скажут, Дунька Юскова? Знаем ее! Вертела хвостом направо и налево – с красными и с белыми. Юсковская порода. Гниль да барахло.
«Боженька! Хоть бы к одному концу скорее!»
Но она ничего не сказала Мамонту Петровичу.
Ничего не сказала.
Как в свое время Дарьюшка не нашла слов к Тимофею Прокопьевичу в последний час своей жизни, так и Дуня изведала такое же чувство одиночества и отчуждения в стенах боровиковского дома.
Где-то в отдалении раздалась пулеметная очередь. Дуня сразу узнала знакомый голос «максима» и винтовочные выстрелы.
Та-та-та-та-та!
Мамонт Петрович поднялся одним махом.
– Вот и банда припожаловала, – сообщил спокойно, обуваясь с поспешностью военного. Не минуло трех минут, как он был в шинели, в папахе, при шашке, а «парабеллум» вытащил из кобуры, посмотрев обойму, заслал патрон в ствол и сунул в карман шинели. Наказал Дуне, чтоб она никуда не выходила из дома; в случае чего, он найдет ее здесь. Не оставит на произвол банды. – Выждали момент, сволочи, чтобы захватить отряд ЧОНа врасплох. Молодцы ребята. Это наши пулеметы работают.
С тем и убежал, бренча шпорами.
Вскоре в горницу заглянула Меланья в длинной исподней холщовой рубахе, босая, в черном платке, уставилась на Дуню:
– Осподи! Банда, што ль?
Дуня ничего не ответила.
– Головня выскочил-то?
– Головня.
Выстрелы слышались все чаще и чаще с разных концов деревни.
– Огонь-то потуши. Живо на свет явятся.
– Не кричи. Никто к тебе не явится.
– До кой поры будет экая погибель?
– Пока всех не перебьют.
– И то! Никакого житья не стало. Хучь бы Филимон скорее возвернулся.
Филимон! Она ждет Филимона, тьма беспросветная!
– Не беспокойся, вернется твой Филимон. Его не сожрут ни красные, ни белые, никакие черти вместе с его Харитиньюшкой.
Меланья не ждала такого удара.
– Откель про Харитинью знашь?
– Откель! В Ошаровой видела его с Харитиньей еще в двадцатом году. Если бы я не оторвала его тот раз от Харитиньи, он бы и сейчас там «временно пребывал». Напрасно я его вытащила. Какая ему здесь жизнь? Ты только и знаешь, что лоб крестить да поклоны отбивать. Фу! Дремучесть. А Харитинья, как я ее видела, веселая баба. Бежала за кошевкой и кричала: «Воссиянный мой, возвернись! Воссиянный мой». Лопнуть можно. Это Филимон-то воссиянный?!
Залпы из винтовок раздались под окнами – зазвенели стекла под ставнями. Меланья ойкнула и убежала к ребятишкам. Дуня быстро отошла от простенка к дверям горницы. Стреляют. Стреляют. В кого стреляют? Кто стреляет? Ржут кони. Долго и трудно ржут пораненные кони. Кто-то ударился в ставень – звон стекла на всю горницу. Дуня подскочила к столу и потушила плошку. Отбеливало в двух окнах, что в ограду, не закрытых ставнями. Начинался рассвет. Кто-то орал возле дома: «Робята, робята! Не бросайте! Не бросайте!»
Пулеметные очереди сыпались вдоль улицы.
Та-та-та-та-та-та-та!..
И где-то вдали цокает пулемет и хлещут из винтовок и карабинов.
Дуня накинула на себя полушубок, шаль и выбежала на крыльцо.
В ограде стрельба слышалась явственнее. Бой шел, как определила Дуня, с трех сторон: возле дома Боровиковых, на окраине приисковой забегаловки и где-то со стороны Щедринки.
На деревне лаяли собаки, мычали коровы.
Синь рассвета плескалась над крышами домов.
Ветер свистел в карнизах крыльца.
Час прошел или меньше, Дуня не знает, но возле дома Боровиковых прекратилась стрельба. Только слышно было, как трудно ржала чья-то лошадь в улице и возле ограды стонали двое или трое. Дуня отважилась выглянуть из калитки. Как раз в этот момент лихо промчались вниз в пойму конные – бандиты или чоновцы в полушубках, кто их знает. Посредине улицы распласталась раненая лошадь. Она все еще вскидывалась, чтоб подняться, падала мордой в истоптанный снег и дико ржала. Еще одна лошадь поодаль откинула копыта. Рядом с нею валялся убитый в полушубке. Одна нога его была под лошадью. И возле дома Трубиных тоже убитая лошадь без всадника. Кто-то стонал рядом. А, вот он! Человек полз к пойме возле завалинки. И еще откуда-то раздавался стон. Дуня присмотрелась – никого не видно. А стонет, стонет. Кто же это? От тополя, кажется. Ну да! И этот ползет вниз, к тополю. Со стороны штаба чоновцев бежали люди с винтовками. Дуня спряталась за калитку, выглядывая в щель. В буденовках – в шлемах, заостренных кверху. Хлопнул выстрел – и стон прекратился. И еще, еще выстрелы. С той и с другой стороны. Кто-то стрелял в чоновцев от тополя. Бандиты, конечно! Те, что остались без коней.
Развиднело.
Ни выстрела, ни конского топота.
Тихо…
XII
Она сама пришла – ее никто не звал.
У бывшего дома переселенческой управы, где размещался штаб ЧОНа, Дуню остановили красноармейцы в шубах – трое. Она их не знала. Спросили: к Гончарову? Фамилия? Дуня подумала: если назовется Юсковой – не пустят.
– Мамонт Петрович здесь?
– Нет, Мамонта Петровича нет в штабе.
– То к Гончарову, то к Мамонту Петровичу. Кто такая, спрашиваю? – подступил молоденький красноармеец в тулупе.
– Евдокия Головня, – назвалась Дуня.
– Головня? Так бы сразу и сказала. Жена, что ли? Его сейчас нету в штабе. Увел нашу конницу вдогонку за бандой. Слышала, как налетели казаки?
– Слышала. Но мое надо повидать товарища Гончарова.
Красноармейцы переглянулись.
– Спешно, что ли? Тут казаками набили полный двор. Товарищ Гончаров разбирается с ними.
– Скажите ему, пожалуйста, что Евдокия Головня пришла к нему для важного разговора.
Чоновцы подумали и разрешили – иди.
Дуня прошла в ограду. Сразу у заплота, ничем не закрытые, трупы убитых чоновцев. Сколько их лежало – пятнадцать, двадцать? В крайнем правом узнала Иванчукова! Тот пулеметчик, который задержал кошеву кума Ткачука. Вот она какая, жизнь человека с ружьем!..
Тут же в ограде навалом лежали убитые казаки. В бекешах, шубах, полушубках, в шапках, папахах.
Одни лежат тесно друг к дружке, как будто отдохнуть прилегли после жаркого боя; другие навалом, как стаскивали, бросали, так и коченеют теперь.
Ни мира, ни войны между теми и другими – тишина: ни забот, ни тревог.
Отвоевались.
Одни у заплота, другие у завалинки дома, как обгорелые черные сутунки.
Тех, что у заплота, – охраняет почетный караул – по два чоновца с винтовками с двух сторон. Винтовки со штыками. Честь честью.
Этих, накатанных друг на дружку, никто не охраняет. Хотя именно они на рассвете примчались в Белую Елань, чтоб уничтожить отряд ЧОНа и освободить захваченных бандитов.
Обмозговали захватить врасплох, сонных, а нарвались на пулеметный огонь.
Такова война – малая и большая.
Одним – почетные похороны, как героям; других сваливают в яму – столько-то убитых, и все.
Это было знакомо Дуне по фронтовым денечкам. И все это ей опостылело.
С другой стороны дома, у второго крыльца, сбившись в кучку, сидели прямо на снегу под охраною захваченные живьем бандиты. Казаки, казаки… Чубатые казаки! Без шашек и карабинов. Возле них прохаживались Гончаров и прокурор уезда. Того и другого Дуня знала.
Пискливым тенорком говорил какой-то казак. Дуня прислушалась. Что-то про Ухоздвигова!
– Оно так, начальник. Сами должны были думать. Ипеть-таки скажи: как заявился к нам в станицу капитан Ухоздвигов, обсказал про тайный приказ Ленина, чтоб зничтожить поголовно всех казаков, как не подумаешь? К погибели дело подошло! С того и станица поднялась.
– Приказ! Приказ! – громко сказал Гончаров. – А вы подумали: как мог Ленин издать такой приказ, если на всю РСФСР объявлена новая экономическая политика? Нэп! Слышали? Так что же вы городите про какой-то тайный приказ! А что такое нэп? Заводись хозяйством, подымайся каждый, у кого сила имеется, а если мало силы – товарищества взаимопомощи организуются повсюду. Четыре коммуны в уезде. Это что вам, «зничтожение»?
– Капитан Ухоздвигов зачитывал приказ-то, – сказал еще один из казаков. – Печатными буквами приказ – то. Помню такие слова: «Казачество, как Дона, Кубани, Урала, Сибири, а также и Забайкалья, на протяжении всей мировой революции показало себя…» Запамятовал, как там было дальше. Злющие слова. Ну, как бы попросту. Показало, значит, как за буржуазию воевало супротив мировой революции. А по такой причине, значит, уничтожить поголовно всех. И подпись: «ЛЕНИН».